Новые печали ждали Куинджи в Петербурге. Великий князь Константин, который приобрел «Ночь на Днепре», отправился в кругосветное путешествие. Картину он приказал поместить в кают-компании корабля.
Узнав об этом, Архип Иванович возмутился: «Погубить произведение из прихоти, спалить под тропическим солнцем, испортить морскими испарениями! Как же не подумать о его ценности?»
Он старался подавить в себе негодование, но внутренний голос подсказывал: «Другой такой картины теперь не написать». Он вложил в нее всю свою душу, вдохновение и мастерство. Тургенев вступился за нее. Во время стоянки фрегата в Шербурге писатель просил великого князя, чтобы на время плаванья он оставил это великое произведение на выставке в Париже. Так была бы спасена картина, и парижане узнали б о достижениях русского искусства. «Ночь на Днепре» разрешили экспонировать в богатом салоне, но через неделю князь затребовал картину обратно на корабль.
Куинджи почувствовал себя беспомощным. Значит, и следующее его полотно может погибнуть по прихоти великого князя или любого другого сановного лица. Ведь не асе же может скупить Третьяков. Художник горевал: кто будет любоваться его произведениями, когда все живое задавлено и порабощено, когда один за другим закрылись даже либеральные журналы?
После смерти Петра, проехав по родным местам, он снова увидел родину. Страна изменилась с тех пор, как прошел по ней Куинджи от края до края, с юга на север. Железные дороги опоясали центр и запад, дошли до Поволжья, до Крыма. Во многих, ранее захолустных местечках дымились теперь фабрики. Казалось, что будет народу легче. Куда там! Как и раньше, поднимались волнения, попрежнему истомленный народ жаждал земли и свободы.
Усталый, опустошенный, бродил Куинджи по своей мастерской. Нет мыслей, нет чувства, чтобы, как прежде, смело и легко взяться за кисть. И что писать? Для чего? Как скрытую мысль о величии и силе русского народа можно выразить в образе родной земли? Да и выйдут ли теперь у него картины, хотя бы равные тем, которые уже видели на выставках?
Палитра покрылась слоем пыли. Мольберт, прислоненный к стене, покосился и мог упасть. Даже не поправив его, Куинджи отошел к окну.
На соседней крыше важно расхаживали галки. Архип Иванович долго смотрел на них, стараясь вспомнить: ведь это было когда-то - он стоял у окна и мучительно думал, и на покатой крыше за окном прыгали тогда нахохлившиеся воробьи? «Да, это действительно было лет восемнадцать назад, вскоре после ареста Антона Никольского».
Архип Иванович спустился вниз, в квартиру, прошел в кухню, где Вера Леонтьевна готовила обед, и смущенно сказал:
- Дай мне, пожалуйста, хлеба. Она удивилась.
- Будем обедать, все уже готово.
- Птицы там, - нехотя пояснил художник и, взяв большой ломоть, отправился наверх.
Вера Леонтьевна настороженно прислушалась: глухо раздавались шаги по ступеням лестницы, одиноко скрипнула верхняя дверь. «Что случилось с ним? Вот уж полгода, после приезда с юга, он мается, не работает, не пишет картин... Птиц пошел кормить. Это хорошо, может отвлечется от своих мрачных мыслей», - думала она.
Вера Леонтьевна беспокоилась о муже.
С той минуты, когда Куинджи, побывав в Париже, вернулся в Мариуполь и тут же, на пристани, при всех обнял ее, назвал своей невестой и поцеловал, для нее как-то перестало существовать свое «я», оно заменилось долгожданным и радостным «мы». И в счастье и в горе это Понятие было неразделимо, в нём заключался смысл ее жизни.
Скоро Вере Леонтьевне, привезенной мужем в холодный, чужой Петербург, пришлось понять и усвоить, что жизнь не так уж светла, как ей казалось, когда она с девчатами бегала к морю или пела с ними песни в родном Мариуполе. И любить этого сложного, горячего, вспыльчивого человека, с его отношением к творчеству, как к единственной цели жизни, не так уж легко, но и разлюбить его было невозможно. Ведь он тоже любил ее, свою тихую, справедливую Веруньку.
Если случалось ему проявить неуместно свой властный характер, где-нибудь погорячиться, нашуметь или просто поступить не так, как требовалось в обществе, он приходил домой и, помолчав немного, все без утайки рассказывал жене. Она обычно слушала, ласково глядя на него, переспрашивала, что ей казалось непонятным из рассказа мужа. Подумав, Вера Леонтьевна осторожно произносила свой приговор. И на следующее утро Архип Иванович ехал извиняться за свою горячность или, наоборот, прерывал всякие отношения с человеком, его оскорбившим. Так умела Вера Леонтьевна понимать своего мужа.
Однажды, вскоре после женитьбы, когда у Куинджи был только небольшой заработок от продажи картин, произошел памятный для нее случай. Денег, данных ей отцом в приданое, Архип Иванович не трогал. За зиму он скопил на поездку в Мариуполь, но почти перед самым отъездом пришел домой взволнованным и виновато сказал:
- Веруня, ты не собирай вещей, мы не сможем поехать. Я сегодня отдал деньги Ивану Бурову - у него жена тяжело больна, детишки маленькие. Картины его, что написал он в провинции, на прошлой выставке остались не проданы. Ты не сердись, не погибать же семье...
Вера Леонтьевна подошла к нему, положила руки на его плечи.
- За что же сердиться на тебя, если ты самый добрый, самый хороший?
- Так уж и «самый», - смущенно засмеялся Куинджи. Он поднял ее на руки, закружил по комнате. - Это ты у меня самая хорошая...
Так было не раз. А теперь ходит угрюмый, с ней почти не говорит, все о чем-то думает, палитры в руки не берет, значит ему тяжело. Ну как не пожалеть его необидной женской жалостью, в которой забота и нежность, материнская ласка, желанье помочь, а может быть, и спасти его, большого и сильного, очень любимого? ..
Куинджи чувствовал себя плохо. Просиживая целый день в мастерской, он или вовсе не принимался работать, или, взявшись за небольшой этюд, с отчаянием уничтожал его: «Не то, опять не так», - и снова неделю не брал кистей.
Он ходил по мастерской, думал, подходил к большому окну и подолгу смотрел, как суетятся птицы, дожидаясь, когда он бросит им крошек.
С детства Архип любил животных, особенно птиц. Он подбирал слепого щенка, больного котенка, выпавшего из гнезда птенца или галку с подбитым крылом, совал их за пазуху, приносил в сарай, ухаживал за ними, не обращая внимания на насмешки и ругань братьев. Только тетка Дарья нередко помогала ему, снабжала едой для питомцев и, как могла, защищала его от нападок.
Сильный, коренастый, обычно добродушный Архип приходил в ярость и колотил мальчишек, посмевших при нем кинуть камень в собаку или разорить гнездо.
Позднее, уже в Петербурге, Антон, вернувшись с лекций, частенько находил Архипа на крыше: птицы слетались к нему чуть ли не со всего Васильевского острова, подбирали крошки, чирикали, дрались, садились ему на руки, на голову.
- Вот популярность приобрел, птичий друг, лучше бы люди тебя так слушались, - смеялся Никольский. - Пойдем, я тебе интересную книгу принес...
И сейчас, вылезая через чердачное окно на крышу, над которой кружились и кричали галки, Куинджи невольно вспомнил Антона: «Жив ли он? Кем бы он был теперь, если б его не сослали? Профессором, большим ученым? .. - Но все это не вязалось с образом Антона. - Нет, до конца дней своих Антон был бы тем, кем стал уже тогда, - бунтарем и проповедником новых идей. Рано иль поздно, но его ожидала тюрьма или ссылка!»
Вспомнился топот жандармов по коридору, потом политические процессы, которые закончились совсем недавно. Обвиняемыми были люди, называвшие себя защитниками народа. Значит, они продолжали борьбу все эти годы, и Антон Никольский был не один.
В прошлом году, еще по дороге в Киев с больным Петром, Архип Иванович узнал о том, что император Александр Второй убит заговорщиками на улице в Петербурге. Позднее выяснилось, что люди, задумавшие и совершившие убийство, были из тех же защитников народной воли. «Антон бы пошел на это? .. - и тут же, еще не найдя ответа, Куинджи подумал: - А он ведь всегда был так беспощадно прав!»
Архипу Ивановичу казалось, что, если бы Антон был тут, в Петербурге, он пошел бы к нему, вместе они разобрались бы в сложном, мучительном противоречии: почему он, художник, недавно достигший такого успеха, не может сейчас работать? Уж не разучился ли он писать?
И снова: о чем писать? Кому станет лучше и легче от его солнечных произведений? Кому и какую пользу принес он за эти годы? Однажды возникшее сомнение разъедало душу: нужен ли людям его прирожденный талант пейзажиста? Ведь не для великого князя писал он свои картины!
Нет, он писал для народа, хотел, чтобы люди радовались, глядя на его картины, испытывали чувство слияния с великой природой. И вот теперь никто больше не увидит его «Ночи на Днепре»!
Никогда еще не было у Куинджи такого опустошения в душе, такого внутреннего разлада. Что повлияло, что стало причиной такого состояния? Тяжелые условия жизни, которые погубили его молодого талантливого друга? Или придавил и его тяжелой лапой гнет царского режима? Он сам не понимал причины.
Куинджи старался, собраться с мыслями, подвести итог своей творческой деятельности за последние десять лет. Что же он сделал с тех пор, как оставил Академию художеств? Нет, ему не в чем упрекнуть себя - все: разум, вдохновение, время он отдавал только творчеству.
А разве не радовались люди его пейзажам? Где же искал он вдохновение и черпал силы все эти годы? В природе, в жизни, наконец - в самом себе. Его собственные идеалы - любовь к людям, желание облегчить им жизнь, подвиг для них, для искусства - утверждали его в творчестве. Может, его надежды не оправдались? Но разве организация передвижных художественных выставок не являлась примером больших начинаний? Разве объединение композиторов в «могучую кучку», как выражался Стасов, не было новой силой, реальной силой, которая подняла и возвеличила русскую национальную музыку, так же, как передвижники - русское национальное искусство?
Это новое и было в том, что искусство наконец отошло от условностей холодного, аристократического академизма, стало черпать могучие силы в творчестве народа, в самой жизни.
Куинджи вспомнил последние выставки, он как будто снова видел картину Ярошенки «Заключенный» - в одиночной камере, спиной к зрителю, на столе стоит человек и тянется к маленькому решетча тому окну, которое почти под потолком. Ясно, что он «политический». Картина волновала, возбуждала протест против жестокости самодержавия.
Следом возникли в памяти картины Верещагина болгарского цикла, - он привез их с театра военных действий. Приглядевшись к его батальным картинам и к публике, среди которой было много крестьян и солдат, Куинджи тогда же отчетливо понял, что «Ночь на Днепре» смотрели с другими чувствами и мыслями, чем картины Верещагина. Его «Ночью» любовались, смотрели, как на «великое чудо» - на полотне оживала природа. А произведения Верещагина заставляли переживать, возмущаться ужасами войны.
Русско-турецкая война, которая закончилась в Бол гарии не более трех лет назад, осталась у народа в памяти. И каждый, кто не участвовал в ней, подходя к полотнам, невольно думал: «Так вот оно как было? Неужели настолько ужасно?» Эти картины раскрывали правду жизни, будили гражданские чувства.
И его друзья - художники Репин, Ярошенко, Верещагин продолжают идти по этому направлению, их произведения становятся все сильнее, ярче, правдивее.
«А я? Я почему не могу? Что мешает мне взять в руки палитру, писать свои пейзажи так же взволнованно, вдохновенно, как раньше?
Или искусство сейчас должно только воспитывать, учить народ? Может, не время теперь давать людям отдых, звать их любоваться природой, ее величием и красотой? Или картины мои только для бар, не для народа? Тогда они не нужны.. не для них я писал...»
Неразрешимые вопросы мучили художника, он ходил по своей маленькой мастерской взад и вперед, не находя успокоения...
Одиночество становилось невыносимым...
Хорошо хоть Илья Ефимович переселился в Петербург. С наступлением сумерек Куинджи одевался и шел к нему. Хотелось поделиться с другом своими сомнениями, узнать, чем же все-таки в такое время он живет, а может быть, почерпнуть мужества в его убеждениях. Можно было пойти и раньше, но по старой, юношеской привычке Куинджи больше всего боялся помешать работать.
Зайдя в мастерскую, Архип Иванович нерешительно остановился в дверях. Было почти темно, но Репин еще перекладывал в углу какие-то холсты. Увидев друга, он подошел к нему.
- Снимай пальто. Что ты такой хмурый? В обиде на меня? За что? - допытывался он.
- На тебя? Нет! Я обижен, должно быть, на целый свет! - с печальной усмешкой сказал Архип Иванович, - Знаешь, какая мне мысль пришла? Ты сейчас там перебирал какие-то этюды, покажи их мне!
Илья Ефимович удивленно поднял брови.
Куинджи замахал руками:
- Знаю, знаю, что ты не любишь, когда их смотрят чужие, пока картина еще не закончена, но я не чужой, я ничего не скажу, ни одного замечания, ни одного вопроса. Ты понимаешь, мне очень трудно сейчас... - признался он.
- Ну, что ж, подожди, пока лампу зажгу. Репин не мог отказать своему старому другу, тем более, что такого взволнованного и молящего тона, такого отчаяния в глазах Куинджи он никогда не видел.
Перебирая этюды, Куинджи вглядывался, присматривался, даже тихонько мычал, но не нарушил данного слова, ничего не опросил, не сделал замечаний.
Вот интеллигент стоит в избе, привязанный мужиками к столбу, на полу валяются листы и книжки: «Значит, ходил в народ, учить, его не поняли и выдают полиции». Вот молодая женщина в пледе и в круглой мужской шапочке - «Курсистка». Вот тюремная камера, железная койка, на ней сидит изможденный, очевидно очень больной арестант, он что-то гордо говорит священнику с крестом.
Но Куинджи молчал, не высказывал своего мнения. Репин не выдержал этого непонятного молчания Куинджи.
- Отказ от исповеди перед казнью, - пояснил он этюд, который долго и пристально рассматривал Архип Иванович.
Куинджи опять ничего не ответил. Он смотрел уже другие этюды и зарисовки - коллекцию современных типов для большой картины.
Илья Ефимович потянул Куинджи за рукав.
- Не смотри там, вот же картина, она почти закончена - «Крестный ход в Курской губернии».
Архип Иванович обернулся: на мольберте стояло полотно, как обычно у Репина, растянутое в ширину. Знойный летний день, по пыльной дороге движется разнородная толпа. У одних на лицах слепая вера, у других усталость и безразличие. С чувством собственного достоинства выступает полная барыня, ее охраняет местная знать. С трудом, опираясь на костыли, передвигается горбун. В глубине картины конный урядник замахнулся нагайкой на мужика. Безразлично покачиваются священные хоругви.
В картине все верно: типы и жизнь, композиция и колорит. Архип Иванович вытер лоб, будто сам только что шел среди толпы по пыльной и раскаленной дороге. «Вот Илья видит жизнь, как она есть, и может передать это кистью. А мне всегда подавай величественное, просторное, без этого чувства я не могу подойти к мольберту, не могу создавать картины».
Глядя на усталое, измученное лицо Архипа Ивановича, Репин позвал его:
- Пойдем к нам, посидим вечер, я сегодня никуда не собирался.
Закрыв мастерскую, Илья Ефимович повел Куинджи к себе. Там разразилась буря.
- Ты понимаешь, я не могу, - взволнованно и громко говорил Архип Иванович, - я не могу выносить, как арестовывают, ссылают, заключают в крепость! Я ночами не сплю, все мне слышится топот полиции, днем не могу писать. К чему писать? Для чего? Чтобы власть имущие вернулись с казней и отдыхали, любуясь моими картинами? А кроме природы, я все равно ничего не умею, не могу и не хочу... Весь мой труд кажется мне сейчас ничтожным. Что из того, что я написал прекрасную «Ночь на Днепре»? Что из того, что другой такой картины нет в целом мире? А может, и вообще нет. Наверно, и моей уже нет или она испорчена до того, что каждый скажет: «Был Куинджи, нет Куинджи». А думаешь, мне не больно, не тяжело понимать, что и другие картины, особенно лучшие из них - «Украинская ночь», «Березовая роща», «После дождя», тоже могут погибнуть, «погаснуть», как говорит Крамской. Он утверждает, что мое соединение красок может оказаться нестойким... И мне начинает казаться, что они потускнеют. А новых картин мне сейчас не написать... Я все думаю: как же другие художники - Ярошенко, Суриков, Верещагин? Они умеют. И ты столько успел за это время... Почему ты можешь работать, а я не могу? Скажи, - Архип Иванович с надеждой посмотрел на Репина.
- Правда жизни - высшая цель для художника, и я стремлюсь отдать на это все свои силы и все умение работать. В наше время художник, как никогда, должен быть гражданином...
Репин запнулся, почувствовал себя неловко по отношению к другу, подумал: «А ведь писать сейчас только пейзажи - значит оставаться пассивным».
- Ты прав, - сказал он вслух, - я бы тоже не мог сейчас заниматься только изображением природы.
Он пристально посмотрел на Куинджи: перед ним стоял человек попрежнему сильный и гордый, но какая душевная боль светилась в его глазах!
Оба, задумавшись, долго молчали, потом Репин поднял голову, улыбнулся и мягко сказал:
- Да ты не грусти так! Вон посмотри: наше «Ясное солнышко»-Васнецов научился спорить с судьбой. Жизнь ему доказывает: «Все плохо, мелочно, лживо - люди и помыслы. Большие идеи рушатся, ничтожество процветает...» А он в ответ ей: «Нет, не согласен, есть сила в русском народе, он еще покажет себя!» Ведь это же доказывают его картины. Не веришь? - спросил Илья Ефимович у Куинджи. - А ты сам посмотри, какие высокие чувства он отразил в своих полотнах: мечту и удаль - «Ковер самолет»; ратную доблесть - «После побоища Игоря Святославовича с половцами» и «Битва славян с печенегами». Согласен? А светлую грусть, так свойственную русской душе, в «Аленушке», а отвагу - «Витязь на распутье»? - Репин даже засмеялся от радости, что нашел убедительные сравнения. - Прав наше «Ясное солнышко» - выглянет среди мрака, выставит свою картину и скажет: «Неправда, что все хорошее умерло, были богатыри, есть и будут на русской земле!» Так-то, друг!
Куинджи почти не бывал у Крамских. Иван Николаевич переменился, стал неприветлив и молчалив, его окружали люди, которых не любил Куинджи, - дельцы и меценаты. Там бывал известный издатель Суворин, которого и сам Крамской презирал за подлость и ложь, а Ярошенко называл «смертоносным пауком».
Когда однажды Куинджи все же захотел навестить Крамского, он не сразу нашел его новую квартиру. Крамские переехали в бельэтаж богатого дома.
Еще у подъезда Куинджи подумал: «Что бы это значило?» Нарядный лакей провел его до кабинета. Войдя в огромную мрачную комнату, художник огляделся - бронза, ковры, зеркала. Напоказ, что ли, задумал Иван Николаевич тешиться?»
Потоптавшись, Куинджи огляделся, в комнате не было никого. Он посмотрел вверх, на тяжелую люстру, увешанную хрусталем, и пожал плечами. Направился к громоздкому столу, по обе стороны которого были приделаны новые электрические шары, но, не дойдя до средины комнаты, отошел к картине: в старой золоченой раме - вид парка с причудливым каменным гротом.
Куинджи рванулся: «Нет сил тут находиться!» Рассерженный, даже обозленный, он кинулся к двери, но в двух шагах от него стоял Крамской. Не узнав его вначале, Куинджи вздрогнул, потом попятился: «Халат-то с самого турецкого паши!»
- Маскарад, - приглушенно произнес он. - Не верю, что можно дойти до такого, до такого... - Хотелось сказать «падения», но, взглянув на Крамского, Куинджи смолчал.
Иван Николаевич, печально улыбнувшись, подал руку.
- Здравствуйте, Архип Иванович, рад видеть.
- Это что? - подскочил Куинджи к картине. - «Идиллия», «Лоно природы»?
- Мне самому бывает чуждо все это, но не хотелось нарушить гармонии. Обстановка куплена вместе с квартирой.
Крамской как будто в первый раз осмотрелся кругом. Его длинные пальцы быстро задвигались у ворота в поисках пуговиц старой бархатной блузы, они лихорадочно вздрагивали, цепляясь за дорогую отделку халата.
- Как изменились вы, - сказал Архип Иванович, вглядываясь в лицо Крамского.
- Все изменилось. Жить нечем, думать не о чем. С этим домом вот связался, - уговорили меня Суворин и прочие... Вы вот, как совесть, явились, волнуетесь, не по душе, а я захотел «равняться с господами», да все тоскую по своей мастерской и по гостиной. Помните, сколько там спорили, какие чудесные идеи там развивались! Сейчас пишу портреты высокопоставленных, работы много, а жить-то нечем, понимаете, нечем! - в отчаянии крикнул Крамской.
- Зачем же вы в этот дворец переехали? Зачем марать свою кисть об этих «высокопоставленных»? - упрекнул Куинджи.
- Неистов, как прежде! - обрадовался Иван Николаевич.
Куинджи прищурился и усмехнулся.
- Нет, я не верю больше в себя. - Он шагнул, передернул плечами, желая отогнать уныние, и, повернувшись, запнулся за край ковра. - К чему все это? - Он отошел к окну. - Пойдемте лучше побродим, поговорим попрежнему, здесь душно как-то.
- Болен я, Архип Иванович, серьезно болен, из дому не выхожу уже месяц.
- Болен? - Куинджи посмотрел серьезно, встревоженно, вмиг исчезла насмешка и возмущение, за минуту сквозившие в каждом его слове. - Болен, это плохо, голубчик!
Он еще раз прошелся по комнате, потом сел в кресло. Они проговорили вечер об искусстве. Архип Иванович старался не обращать внимания на предметы, окружавшие его. Только раз, взяв в руки пресспапье, где вместо ручки извивалась бронзовая змейка, рывком поставил его обратно и как-то виновато произнес:
- Как я любил бывать у вас там, а эта роскошь совсем не по мне.
С тех пор Куинджи с большим трудом заставлял себя навещать Крамского. Застав у него гостей, он поворачивался и без стеснения уходил. Куинджи не любил этих представителей высших кругов аристократии и богемы, не мог переносить их праздных споров и с сожалением смотрел на Ивана Николаевича, угрюмого, порой озлобленного, чаще бесконечно уставшего. «Разве это Крамской, демократ и бунтарь, каким считали его раньше? Разве этого, теперь чужого и замкнутого, человека любили передвижники и все, кто искренне верил в русское национальное искусство?»
Единственное убежище от горьких мыслей Куинджи находил в это тяжелое для него время в обществе Менделеева. Дмитрий Иванович, всегда чрезвычайно занятый, в свободные минуты любил поговорить с художниками, побывать на выставках, посмотреть картины. Молодая жена Менделеева, Анна Ивановна, занималась живописью, поэтому атмосфера любви и понимания искусства была обычной в квартире великого химика.
Только там, в кабинете, заставленном ретортами и колбами, дышалось легко и свободно, как прежде в старой гостиной Крамского. Только там, в обществе передовых людей, художников, таких, как Ярошенко, Владимир Маковский, и других передвижников, можно было высказывать свои мысли открыто, без боязни.
Дмитрий Иванович любил веселье, живой горячий опор, смелый шахматный ход. Он всегда с большой охотой разговаривал с художниками.
- С какими мыслями вы приступаете к картинам, Архип Иванович?
- Мне всегда хотелось показать широту и величие нашей русской природы, ее могущество, силу и красоту.
- Вы, оказывается, материалист, - добродушно усмехнулся ученый и тут же добавил: - когда дело идет о живописи. Но если коснется жизни, все ваши теории - сплошная утопия.
- Не согласен, Дмитрий Иванович. Теория, которая оправдывает существование человека на земле, не может называться «утопией», - начинал волноваться Куинджи, не замечая, как проигрывает партию.
- А как же не утопия? - снова спрашивал Менделеев. - Вот вы мне на днях говорили, что если бы художники держались дружнее, помогали бы друг другу, тогда им бы и жилось хорошо, они и работали бы плодотворно. Мысль, вообще, хороша, но в наших условиях самодержавного гнета и индивидуальной наживы не могут быть осуществлены подобные идеи. Артель Крамского долго не продержалась, ваша помощь ученику не принесла счастливого исхода.
- Я поздно хватился. Теперь думаю: сколько еще художников живут в подвалах, задолжали за квартиры... Построить бы общий дом, да и жить там художникам вместе. Я присмотрел на Невке особняк. Его отремонтировать надо, потом сдавать художникам по самой низкой плате.
- Прогорите.
- Людей-то сколько бедствовать не будет, - не ответив на замечание, продолжал Куинджи.
- Ваш ход, - напомнил ему Менделеев. Взглянув на доску, Архип Иванович убедился, что безнадежно проиграл.
- Не такое теперь время, - сказал Менделеев.
- Почему не такое? - постарался ухватиться Куинджи за самый насущный для него вопрос.
- Россия отстала экономически, скрытых возможностей уйма, но стимула нет, некому заниматься ее развитием, самодержавие уже показало свою непригодность.
- Политика, - нехотя заметил Куинджи. - По-моему, так: надо, чтоб деньги были, чтоб можно было помогать всем, чтобы у нас все учиться могли, чтоб не болели от истощения.
- Утопия, - медленно барабанил Менделеев пальцами по столу, - утопия. - Он нахмурился, смотрел вперед невидящим взглядом. Длинные седые волосы разметались по сутулым плечам, на большом покатом лбу легли морщины. Менделеев напряженно думал, забыв о собеседнике, и только пальцы по-прежнему выстукивали одно слово - «утопия».
Тяжелые думы о судьбах русских художников преследовали Куинджи после смерти Петра.
- Дмитрий Иванович, - нарушил он долгое молчание, - вы послушайте только биографии наших художников: Орест Кипренский умер на чужбине, под забором, как нищий. Между мольбертом и услужением барину провел свою жизнь крепостной живописец Иван Аргунов. Только к старости полнил «милостивейшую» отпускную Тропинин. Двадцати трех лет от туберкулеза умер Федор Васильев. Каким пейзажистом-то был! Гениальный труд Александра Иванова не был признан при его жизии... А печальная судьба Федотова! - она характерна для русских художников...
- Не могу больше слушать этот ужасный перечень, - прервал его Менделеев. - Вы правы, жизнь художников, и не только их, а всех русских, кто занимается трудом творческим, особенно тяжела, но вашими методами ее не исправить.
Менделеев поднялся со стула и зашагал по кабинету большими торопливыми шагами.
Возвращаясь поздним вечером домой под осенним дождем, Архип Иванович поднял воротник, засунул руки поглубже в карманы и шел напрямик, по лужам, не разбирая дороги. «Постройку или ремонт дома для художников Менделеев считает утопией, но надо же помогать людям, если им плохо. Раз другие не помогают, я один буду, сколько смогу!»
Могучая жизненная энергия, уходившая раньше в творчество, лишила Куинджи покоя. Трудиться и создавать было для него потребностью. На свои сбережения от проданных картин Куинджи решил купить для художников дом.
Вера Леонтьевна была рада новой затее мужа. Хоть он обычно молчал, чтоб не тревожить ее, но она сердцем чувствовала, как томился и нервничал он из-за каких-то непонятных ей сложных вопросов творчества и как страдал он в поисках большого, настоящего дела.
Расчет ее был таков: в ремонте дома, хотя бы временно, он найдет себе занятие и отвлечется от угнетающих его мыслей. Поэтому и все его затеи с домом она одобряла.
Впервые, когда Архип Иванович осматривал дом, пришлось забраться на чердак, - там было темно и пыльно. Свет проникал лишь в узкое слуховое окно, к которому подошел Куинджи.
В вечерних сумерках лежал внизу город. Недалеко Большая Невка сливалась с лиловато-серой Невой. Ему казалось, что он даже слышит, как о гранит монотонно плещутся небольшие волны. За Невкой, чуть в сторону, поблескивал позолоченный шпиль Петро-лавловской крепости. Вид ее казался Куинджи грозным: «Там, за глухими стенами, томятся люди. В каменных (клетках заперты они на много лет, совсем близко от роскоши дворцов, от этой предвечерней тишины, от этого раздолья над Невой, которую они, быть может, никогда не увидят...»
После убийства императора столица была напугана арестами, тысячи людей пошли по этапам в Сибирь. Из ссыльных Куинджи некоторых знал, встречал у Менделеева, на выставках, на заседаниях Общества поощрения художеств. «Чернышевский не избежал Сибири, теперь отправляют на каторгу целые толпы народа. Говорят, что новый царь боится Петербурга, он поселился в Гатчине под усиленной охраной».
Вдали над Невой зажигались огни: все ярче, все наряднее становился город. Вот у моста загорелся фонарь, другой, и целая цепочка огоньков, отражаясь в воде, засверкала над темным берегом. «Может, и Антон Никольский вот тут же, в крепости...»
Когда Архип Иванович собрался вниз, было уже поздно. Хозяева подумали, что он ушел, не простившись, закрыли снизу люк, ведущий на чердак. Стучать и звать на помощь было бесполезно: не услышат.
Куинджи усмехнулся: «Вот мышеловка получилась»; он ощупью стал пробираться к печной трубе, - все же теплее.
Медленно тянулось время. Как только он начинал засыпать, перед глазами возникали тюрьмы, камеры, казематы; казалось, он видел Зимний дворец, а на другом берегу Невы - Петропавловская крепость, и шпиль ее поблескивает, как лезвие ножа.
Наутро, когда первые осенние лучи заискрились в пыли под дырявой крышей, где-то внизу размеренно зашуршала метла о плиты мощеной мостовой. Архип Иванович просунул голову в слуховое окно. У дома дворник, как видно отставной солдат, сметал в одну кучу опавшие листья.
- Служивый, - закричал он что было силы, - вели сейчас же отпереть чердак!
- Попался, так сиди там, - злорадно ответил тот,- не поднимая головы, - не будешь лазить по чужим чердакам!
- Да я ж не жулик, я этот дом купил! - кричал в ответ художник, засмеявшись. - Беги скорее, мне надоело, тут много пыли.
- Вот наваждение, - проворчал дворник и, захватив метлу, побежал к воротам.
Куинджи продолжал смеяться.
- Я, в общем, покупаю, мне дом понравился, задаток пришлю завтра, - сказал он хозяину, который что-то смущенно бормотал в свое оправдание.
Оглядев измятый, перепачканный костюм, Архип Иванович обратился к дворнику:
- Посмотри, дружище, нет ли на углу какой-нибудь кареты, чтобы без хлопот добраться до дому, а то засмеют. Сроду в каретах не ездил!
Прошло около трех лет, пока Куинджи снова смог взяться за кисть. Не было того творческого подъема и вдохновения, с каким писал он лучшие свои полотна. Ничего большого, значительного не получалось. Архип Иванович по просьбе Третьякова стал писать повторение «Ночи на Днепре», но, так и не кончив, отказался от этой затеи.
Мысль о помощи художникам захватила Куинджи целиком. Чтобы достать денег, Архип Иванович решился купить еще один старый дом на Васильевском острове, отремонтировать, продать дороже. Так у художника появился банковский счет. Деньги, вложенные в постройку большого дома еще во время выставки «Ночи на Днепре», тоже принесли солидные доходы.
Не один он занимался всевозможными финансовыми операциями. Чуть ли не каждую неделю можно было услышать, что такой-то профессор, стараясь добыть себе средства на постройку лаборатории, разорился на конном заводе, другой ученый взялся построить бани, чтобы организовать за свой счет научную экспедицию в Сибирь и на Дальний Восток, но средств не хватило, пришлось с большим убытком оставить эту затею.
Архип Иванович почти весь день проводил на стройках. Вернувшись под вечер домой, он с горечью думал, что завтра он снова поедет смотреть, как перекладывают часть стены, чтоб только не остаться с мольбертом наедине.
С наступлением вечера подбиралась тоска. Да еще за стеной появился сосед-виолончелист, - должно быть, ему также не везло в искусстве. Вернувшись откуда-то в сумерки, он брал инструмент и долго с болезненным наслаждением играл, нагоняя на Куинджи еще более мрачное настроение. Архип Иванович, слушая музыку, понимал того человека. Наверное, сидит он с виолончелью у окна, и большая человеческая скорбь, вырываясь из-под смычка, наполняет темную комнату, проникает в соседние квартиры, наводя на жильцов тоску.
Художник не мог не слушать эту песню безнадежного душевного надлома, и в то же время в нем все протестовало. Хотелось броситься к стене, из-за которой доносилась скорбная мелодия, со всей силой забарабанить кулаками и закричать: «Довольно! Не надо! Тоской вы убьете остаток воли!»
Он не любил этой плачущей музыки. Хотелось слушать Мусоргского или Бородина. В их мелодиях звучала сила и гордость, задушевная песня и веселая шутка. Их музыка была художнику близка, как могут быть близки думы единомышленников...
Перелистывая свежие газеты и журналы, Куинджи хмурился: прошло уже несколько лет с последней выставки его картин, и пресса, живущая только сегодняшним днем, в художественных обзорах изредка вспоминала о нем, как о «безвременно сошедшем с путей славы могучем таланте». Наверное, забыла его и публика.
А Куинджи работал, писал этюды, эскизы, разрабатывал новые художественные приемы. Раньше в своих лучших произведениях, чтобы выразить основное, сосредоточить внимание на главном, художник избегал разработки отдельных деталей, стремился упростить сюжет, яснее провести и показать главную мысль - широту и могущество русской земли. Теперь Куинджи, продолжая работать над пейзажами, увлекся решением технических задач. Больше всего его стали занимать проблемы освещения и красок. И незаметно для себя Куинджи впал в некоторую условность, декоративность.
Так было во всем - и в композиции и в колорите, будто художник задался целью написать всю картину заранее выбранной краской... Издали, еще не различив очертаний пейзажа, можно было увидеть, что полотно написано ультрамарином, охрой, кармином, даже белилами с примесью сиреневатого тона.
Так были созданы картины «Красный закат», эскизы поляны в лесу, «Эффект заката» и другие.
Внутреннее чутье настоящего большого художника подсказывало Куинджи, что он отходит от прежних реалистических традиций, теряет что-то основное, драгоценное. Новые пейзажи не удовлетворяли художника, не приносили творческой радости. Он томился в противоречиях: стремясь к новому в творчестве, он понимал, что это новое слабее и хуже того, что уже было достигнуто ранее.
Надо быть великим мастером, чтобы в минуты такого душевного разлада не отречься от прежних достижений, не потерять окончательно чувство меры, выйти победителем в творческих исканиях. И он победил.
Никто, даже самые близкие друзья, не увидел ни одной из этих его работ, пока художник был жив. И много позднее, после великой переоценки всех художественных сокровищ русского искусства, история как бы выполнила желание самого художника - оставить для обозрения народа только то, что хотел показать он сам.
Остальное - его искания, его творческая лаборатория - хранится большим интересным наследством специалистам для изучения.
Немало времени понадобилось Куинджи, чтобы окончательно осмыслить свои заблуждения. Наконец он понял, что новаторство в творчестве, как бы ни было оно увлекательно, теряет свой смысл, свою цель, если только посмеет отойти от подлинного реализма.
Уже много позднее, работая над своими светлыми полотнами, он постоянно повторял: «Прекрасное есть жизнь!» Как я посмел это забыть!»
Только на выставках передвижников Архип Иванович чувствовал себя молодым, как прежде. Чем-то свежим и оживляющим пахнуло на него и с двенадцатой выставки. Взволновало не то, что толпа народу подолгу стояла у картин, это бывало и на других, менее значительных выставках, ценным показалось художнику скрытое возбуждение, которое вызвала картина Репина «Не ждали». В семью возвращается ссыльный, он только что вошел в комнату в длинном арестантском халате, который свободно висит на его тощей фигуре. Сколько волнения и тревоги на бледном лице! Ждут ли его дома? Помнят ли? Как по-разному смотрят на него все члены семьи. Мать поднялась с кресла, готовая раскрыть объятья, у жены на лице выражение испуга и радости, - она еще не успела поверить возвратившемуся счастью. Мальчик узнал отца. Он готов броситься ему навстречу, а девочка просто не помнит его и смотрит исподлобья.
Как глубоко, психологически тонко и верно переданы эти разные люди! Как ясен замысел художника: нет, не забыли тебя, ссыльный, жили твоими интересами!
Картина раскрывала правду, волновала людей, возбуждала светлое чувство человечности. В жадно устремленном взгляде, в первой случайной реплике зрителей можно было заметить не простое любование искусством, а искренний взволнованный отклик на изображенное событие.
Куинджи встретился на выставке с Крамским, от радости готов был его обнять.
- Иван Николаевич, как это сильно и мощно! - говорил он, показывая взглядом на взволнованных посетителей.
- Еще бы! - ответил Крамской. - Можно судить даже по тому звериному реву, который подняли наши «уважаемые» «Санкт-Петербургские ведомости», - он с особенной неприязнью произнес последние слова. - Обвиняют Илью Ефимовича во лжи в картине, в его якобы легкомысленном отношении к своему таланту, в кощунстве. Даже имели наглость открыто ставить такой вопрос: «Ужели же возвращение из ссылки стало у нас обычным явлением, достойным кисти художника, да неужели герои этих ссылок так интересны?»
- А ведь у них не получилось иронии, - с усмешкой заметил Куинджи. - К сожалению, верно, что возвращение из ссылки у нас явление редкое, чаще не возвращаются.
Крамской удовлетворенно кивнул и добавил:
- А что касается того, достойно ли это явление кисти художника, могу им ответить - да, достойно и интересно, иначе бы не было у картины столько народу, не было бы такого оживления, активного интереса.
Он осмотрелся кругом, потом совсем тихо добавил:
- Художник мне один писал, что Николай Гаврилович Чернышевский наконец отпущен, живет в Саратове, полон энергии, но очень болен.
Неожиданная радость поднялась в душе Куинджи. Он никогда не видел этого человека, но благодаря Антону верил ему беспредельно...
Возвращаясь вместе с Куинджи домой, Крамской взволнованно говорил:
- Будет новый подъем и в жизни и в искусстве, совсем не такой, как наш был, но верю: будут на Руси великие художники, и век их еще не пришел!
В голосе Крамского слышались смелость и бодрость. Молодым, порывистым движением он опустил воротник пальто, упрямо, как бывало, встряхнул головой. Даже несколько слов сожаления в добавление к сказанному: «Жаль, что мы не увидим этого», - звучали бодро.
Подходя к своему дому, Иван Николаевич замедлил шаги, и, посмотрев на окна своей парадной квартиры, совсем погас. Безжизненно, уныло сказав: «Прощайте», он усталой походкой направился к крыльцу, не дожидаясь, когда Куинджи отойдет.
Архипу Ивановичу захотелось побежать за ним вслед и крикнуть: «Не заходите домой, вернитесь туда, где люди, где бурлит настоящая жизнь».
Он еще постоял у крыльца, подумал, потом пошел: «Вот если бы чаще бывали такие выставки, может быть и я смог бы, как прежде, работать...»
Крамской был энергичным, даже веселым только в дни выставок передвижников. С восторгом приветствовал он следующее большое полотно Репина, страшную человеческую драму: отец в гневе смертельно ранит своего сына - «Иван Грозный и его сын Иван». Эта картина произвела на зрителей огромное впечатление, и многие боялись, что царь не разрешит показывать ее широкой публике.
Радовался Крамской и новым портретам работы Ярошенки и, вообще, всем удачным произведениям на выставке.
В начале 1887 года Куинджи получил от Ивана Николаевича короткую записку, где тот просил зайти по очень важному делу. Когда Архип Иванович пришел, Крамской заговорил о реорганизации Академии художеств. Многие газеты стали помещать статьи со всевозможными планами переустройства художественного образования.
Иван Николаевич не хотел и не мог оказаться в стороне от переделки старой академии. Он звал Куинджи затем, чтобы убедить его принять участие.
Крамского обрадовало сообщение о том, что Академия художеств собирается сама организовать передвижные выставки.
- Все-таки мы доказали, что были правы. Академия пойдет по нашим следам, - говорил он взволнованно, расхаживая взад и вперед по своему шикарному кабинету. - Правда, есть опасность, что академическая рутина не даст развиться этому делу, как нужно. Когда-то мне говорили: «Вот теперь пора слиться с академией», но я тогда считал это преждевременным. Теперь говорю: «Пора». Чтобы окончательно победить, за это дело надо взяться нашим художникам-передвижникам, а не профессорам академии. Ну, пришло время, Архип Иванович, и вам послужить искусству. Куинджи сомневался в успехе дела. Крамской настаивал:
- Подумайте, встряхнитесь, примите к сердцу, наше общее дело, и вы убедитесь, что теперь пора!
Архип Иванович не соглашался. Хотя он когда-то и вышел из Товарищества передвижных художественных выставок, но всегда оставался горячим единомышленником передвижников. Академию он попрежнему ненавидел.
- Там все засушат, облекут в казенную форму, на независимых художников наденут мундир!
И все-таки, уходя от Крамского, он обещал подумать, уж очень обрадовало его, что Иван Николаевич снова был прежним, деятельным, полным желания бороться за русское искусство. «Как конь боевой, хоть болен и слаб стал, а заслышал зов трубы, копытом бьет. И верно, нельзя ему оставаться в стороне от дела, на которое ушла вся жизнь...»
А месяцем позже разнеслась по Петербургу печальная весть: «Скончался знаменитый русский художник Иван Николаевич Крамской». Стоя у незаконченного портрета доктора, который его лечил, он упал и сразу умер, не выпустив из рук палитры и кистей.
Говорили, что волнения последнего времени из-за слияния Товарищества передвижных выставок с Императорской Академией художеств ускорили его конец.
Шагая в толпе похоронной процессии, Куинджи думал, что смерть Крамского у мольберта с палитрой в руках вполне искупает ошибки большого человека и большого художника.
Искусство является уникальным явлением в жизни общества. Приобщаясь к искусству, ребенок учится смотреть на мир совсем другими глазами, учится видеть и беречь его красоту.
Роль народного искусства и традиционных народных промыслов в воспитании детей огромна. Помимо эстетического аспекта, народные промыслы обучают ребенка многим навыкам.
Ознакомление ребенка с живописью будет невозможно без проведения краткого экскурса в основные ее виды и жанры, к которым относятся портрет, пейзаж, натюрморт, интерьер.
Основная цель приобщения детей к искусству – это развитие их эстетического восприятия. У детей возникает интерес и формируется понимание прекрасного, развивается воображение.
Как научить ребенка рисованию? Готовых рецептов в данном случае нет и быть не может. Обучение рисованию – это не менее творческий процесс, чем само изобразительное искусство. Для каждого ребенка, для каждой группы необходимо найти индивидуальный подход. Есть лишь некоторые общие рекомендации, выполнение которых поможет облегчить задачу педагога.
Для занятий с детьми младшего возраста, которые еще только начинают учиться рисовать, лучше всего использовать нетоксичные водорастворимые краски – акварельные и гуашь. Преимущества этих красок очевидны – для работы с ними используется вода, они легко отстирываются от одежды, и, самое главное, не вызывают аллергии и пищевых отравлений.
Психологам и педагогам давно известно, что работа руками и пальцами развивает у детей мелкую моторику, стимулирует активность тех участков головного мозга, которые отвечают за внимание, память, речь. Одним из вариантов такого полезного детского творчества является оригами – создание различных фигурок из бумаги. Для этого нужны лишь бумага и ножницы
Очень важно, чтобы родители осознавали свою роль в формировании эстетических представлений ребенка, стимулировали его познавательную и творческую активность.
Для детского творчества используются два основных материала – глина и пластилин. Каждый из них имеет свои особенности в работе, преимущества и недостатки.
Плетение из бисера – это не только способ занять свободное время ребенка продуктивной деятельностью, но и возможность изготовить своими руками интересные украшения и сувениры.
Скульптура развивает пространственное мышление, учит составлять композиции. Рекомендуется обращать внимание детей на мелкие детали, важные для понимания сюжета.
Макраме уходит своими корнями в древнейшую историю, в тот период, когда широко использовалась узелковая грамота. Сегодня макраме выполняет декоративную функцию.
Плетение из проволоки стимулирует работу пальцев рук и развивает у ребенка мелкую моторику, которая в свою очередь стимулирует множество процессов в коре головного мозга.
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +