1861 год породил 1905-ый... Реформа, проведенная крепостниками в эпоху полной неразвитости угнетенных масс, породила революцию к тому времени, когда созрели революционные элементы в этих массах. В. И. Ленин. «Крестьянская реформа»» и пролетарски-крестьянская революция (1911).
Представители современной буржуазной реакционной идеологии, идейные оруженосцы антикоммунизма утверждают, что русская национальная жизнь XIX в., литература старой России будто не имеют ничего общего с революцией и коммунизмом, находятся в вопиющем контрасте с тем, что совершилось в октябрьские дни 1917 г. Большевизм, идущая за ним советская литература с точки зрения западной пропаганды будто бы порывают связь с традициями русской общественной мысли и литературы. Другая группа зарубежных реакционных пропагандистов в целях доказательства того же разрыва преемственности между Россией советской и духовной культурой прошлой России делает иной ход. Пытаются доказать, что Чернышевский или Салтыков, как и другие русские прогрессивные деятели, в своих исканиях шли не к марксизму, а от марксизма, они складывались под влиянием западной буржуазно-либеральной философии, социологии и эстетики. Наконец, - и это наиболее распространено - представители буржуазно-реакционной русистики пытаются извратить подлинно научную и проверенную опытом идейных исканий и революционной борьбы ленинскую концепцию истории революционно-освободительного движения России XIX в. Желая ограничить значение ленинизма национальными российскими границами, усиленно ищут родословную большевизма именно в истории русской общественной мысли и открывают ее то в славянофильстве или, напротив, в западничестве 40-х годов, то в нигилизме и т. п. Борьбу между западниками и славянофилами (а по другой терминологии - между приверженцами католицизма и православия) Р. Хэр, например, рассматривает в своей книге «Портреты русских деятелей между реформой и революцией» (1959) как сущность истории русского общества, общественной мысли и литературы России ХIX в. С этой точки зрения пытаются оценить наследие того или другого деятеля литературы и философии, устанавливая в их идеях и художественных образах наличие борьбы между Западом и Востоком между идеями европейских космополитов и русских националистов. В. И. Ленин в свое время указал на полную несостоятельность подхода к истории русской общественной мысли в целом с точки зрения выражения в ней двух начал - западнического и славянофильского. С этим не считаются буржуазные «знатоки Востока». Смысл, целевая задача их фальсификаций очень ясны. С одной стороны, пытаются исказить идейно-духовный облик советского коммуниста, представляя его как человека, оторванного от национальной почвы, несущего лишь отрицание и разрушение. С другой стороны, названная фальсификация призвана подтвердить существование пропасти, разделяющей Восток и Запад... Факты из жизни русского общества, истории революции и литературы второй половины XIX в. наглядно показывают всю вздорность подобных легковесных пропагандистских утверждении, рассчитанных на то, чтобы убедить малосведущих читателей в беспочвенности и случайности революции, социализма и социалистической литературы в России. Прошлое России убедительно доказывает закономерность ее движения к социалистической революции и социализму.
Обратимся к более конкретному рассмотрению одного из главных вопросов. На основании каких фактов, в силу каких черт русской литературы советская наука утверждает, что выдающиеся реалисты второй половины XIX в. отразили, объективно конечно, движение России к революции и социализму, служили своими идеями и художественными средствами этому движению, способствовали именно такому осознанию русской действительности? Разумеется, речь идет в данном случае прежде всего об эпохе подготовки первой русской революции (1861-1904). Известно, что эта революция по своим задачам, по своему содержанию была буржуазной. Но глубоко ошибочно рассматривать русскую литературу и общественную мысль пореформенной эпохи лишь с точки зрения того, как они служили потребностям России именно в буржуазно-демократическом развитии, в уничтожении крепостнических пережитков, в расчистке почвы для буржуазно-демократических порядков. Деятели литературы и общественной мысли далеко не ограничивались сферой этих потребностей, воспроизводя эпоху подготовки первой русской революции. Они, опираясь на материал русской жизни второй половины XIX в., поставили такие коренные вопросы, решение которых возможно только пролетарской демократией, научным социализмом. Почему это оказалось возможным? Несомненно, что здесь действовала могучая познавательная сила передового реалистического искусства, его способность забегать вперед, способность предвидения, угадывания реально возможного и необходимого. Но для проявления этой силы реализма нужны не только субъективные, а и объективные предпосылки. Последние заключены в своеобразии развития пореформенной России, сложившихся в ней социально-экономических отношений, определивших особый характер и перспективы русской революции 1905 г. По своему содержанию она была буржуазной, но совершала ее не буржуазия, ставшая политически трусливой, контрреволюционной, а народные массы - пролетариат и крестьянство. В. И. Ленин в статье «К оценке русской революции» подчеркнул: «Победа буржуазной революции у нас невозможна, как победа буржуазии. Это кажется парадоксальным, но это факт». Во главе буржуазно-демократической революции 1905 г. стояли не буржуазные партии, а пролетарская революционно-марксистская партия большевиков. Революция эта совершалась в такую эпоху социально-экономического развития России, такими силами и такими методами, которые говорили о том, что во всемирной истории наступило время, когда победоносная буржуазная революция, доведенная до конца, до установления революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, имеет возможность перерасти в революцию социалистическую. В известном смысле революцию 1905 г. следует назвать революцией пролетарской. Об этом говорил В. И. Ленин в докладе о революции: «Русская революция была вместе с тем и пролетарской, не только в том смысле, что пролетариат был руководящей силой, авангардом движения, но и в том смысле, что специфически пролетарское средство борьбы, именно стачка, представляло главное средство раскачивания масс и наиболее характерное явление в волнообразном нарастании решающих событий». Мировое значение первой русской революции определяется совокупностью всех указанных обстоятельств. В пореформенной России шла подготовка именно такой буржуазной революции, которая стала генеральной репетицией, прологом революции социалистической.
Литература и общественная мысль России, оставаясь на почве русской жизни, отражая ее движение к буржуазно-демократической революции и способствуя этому движению, поставила коренные вопросы демократии и социализма, слитые воедино. В этом легко можно убедиться, обратив внимание на самую характернейшую особенность литературного наследия второй половины XIX в. Его выдающиеся творцы в большинстве случаев представительствовали пореформенное крестьянство, полупролетарские массы, городскую демократию, были их голосом, выражали их протест, ратовали за полную ликвидацию остатков феодализма. В этом смысле они объективно служили демократическим задачам развития страны по пути крестьянского, фермерского капитализма. Но антикрепостническая направленность их творчества слилась с могучей критикой русского, а также западноевропейского и американского капитализма. И это диктовалось самой жизнью. Крестьянские массы, мелкобуржуазная демократия, полупролетарии и пролетарии, от лица которых выступали многие художники слова и мыслители, страдали не только от крепостнических пережитков, но и от капиталистической хищнической эксплуатации. Трудящиеся массы России объективным ходом социально-экономической жизни ставились в необходимость вести борьбу против крепостничества и против буржуазии. Правда, на этом исключительно трудном пути поисков возможностей избавления от феодального и вольнонаемного рабства народно-крестьянские массы (а равно и их идеологи) впадали в тяжкие, но и вполне объяснимые заблуждения. Им казалось, что если они добьются удовлетворения своих требований: земли, права голоса, независимости от помещика, свободы от опеки и регламентации администрации, ликвидации сословных ограничений и т. п., то тем самым они обретут рай на земле, избавятся от социальной несправедливости, от всяких эксплуататоров. «Масса крестьян, - писал В. И. Ленин в статье «Социализм и крестьянство», - не сознает и не может сознавать того, что самая полная „воля" и самое „справедливое" распределение хотя бы даже и всей земли не только не уничтожит капитализма, а, напротив, создаст условия для особенно широкого и могучего его развития». На этой основе и возникло смешение задач революции буржуазно-демократической и революции социалистической, слияние демократизма с социализмом, столь характерное для русской литературы, общественной мысли и идейного наследия революционеров допролетарского периода. Отмечая указанное заблуждение общедемократического движения допролетарского периода, следует, однако, иметь в виду, что иллюзорные антикапиталистические настроения наивной крестьянской демократии, мечтающей «одним махом» добиться общего благоденствия, заставляли лучшие умы России искать такие идеалы, которые означали разрыв с нормами всякого эксплуататорского общества.
В российских границах капитализм еще не в полную меру обнаружил все свои непреодолимые противоречия. Но капиталистическая практика других наций давала богатый материал для размышлений о сущности и перспективах развития буржуазного образа жизни. Промышленный капитализм в России входил в силу, когда хищническая эксплуататорская и реакционная сущность буржуазии вполне раскрылась на примерах ее хозяйничанья, захватнических войн и расправ с рабочим классом в странах Западной Европы, жизнь которых была очень хорошо известна русским писателям. Великолепно себя обнаружили и зарубежные апологеты и слуги капитализма - депутаты парламентов, министры и премьеры республик, юристы, экономисты и социологи, генералы и проповедники. У русских писателей, особенно у Толстого, Щедрина и Г. Успенского, анализ и изобличение антинародной сущности буржуазно-крепостнических отношений в России сливается с критическим анализом и осуждением зарубежных буржуазно-демократических порядков, а также и теорий идеологов капитализма. Разумеется, некоторые писатели и общественные деятели России делали иногда и неправильные выводы, впадали в иллюзии русского самобытничества. Желая спасти родину от ужасов капитализма, они пытались обосновать особый, отличный от западноевропейского, некапиталистический путь развития России. Некоторые из них (особенно Толстой и Достоевский, не считая народников) говорили об особой роли России, ее народа в судьбах человечества. Многие писатели и мыслители склонялись к народничеству, отчасти к славянофильству, выдумывали религию всеобщей любви, мечтали о социализме равенства, оглядывались на неподвижный в то время Восток и возлагали надежды на русскую общину и коммунистические инстинкты мужика, мечтали о жизни без государства и церкви или, наоборот, в самодержавии и православном христианстве видели защиту от капитализма и т. д.
Надежды на возможность с помощью тех или других средств избежать вступления России на капиталистический путь развития в условиях того времени не имели под собой реальной почвы. Напротив, необходимо было, чтобы Россия пережила все муки капиталистического способа производства и, закалившись в его горниле, вступила бы на путь социализма. Только в нашу эпоху, когда существует могучий лагерь социалистических государств, те или другие народы, еще не пережившие стадию капитализма, могут непосредственно избрать путь социалистического строительства, минуя капитализм. Но нет необходимости в наши дни особенно сурово судить классиков литературы и общественной мысли за то, что они лелеяли несбыточную в то время, но очень привлекательную, воодушевляющую мечту о некапиталистическом развитии своей родины. Капитализм, особенно российский, нес трудящимся неслыханные бедствия и страдания. Естественно, что тем, кто представительствовал трудовой народ, жил его интересами, очень хотелось оградить, избавить его от мучений вольнонаемного рабства. Но реальные пути к этому не могли быть известны литераторам прошлого. Это, во-первых. И, во-вторых. В литературе и общественной мысли второй половины XIX в., особенно в последние его два десятилетия, начал определяться и другой процесс. Он заключался в преодолении патриархально-самобытнической идеологии, морально-эстетической и утопическо-социалистической критики капитализма, наивно-социалистических и анархических упований, общинного и христианского социализма. В русской литературе и общественной мысли намечался разрыв с отвлеченными началами нравственности, с вечными истинами религии, с народничеством, в ней усиливались голоса в пользу признания относительной прогрессивности капитализма как необходимой ступени на пути движения общества к социализму и т. д.
Классики пореформенной эпохи, изучая и изображая особенности народной жизни России и зарубежных стран, положение и борьбу трудящихся, их чаяния и психологию, поставили, как уже говорилось, такие вопросы, которые революция буржуазная, даже самая последовательная, была бессильна решить, разрешение которых оказалось возможно только путем социалистической революции, социалистического переустройства общества. Главный из этих вопросов - уничтожение крупной частной собственности на землю - со всей остротой выдвигался ходом русской жизни после 1861 г., настойчиво ставили его и деятели русской революции, литературы и общественной мысли. Революция буржуазно-демократическая, если бы она завершилась победой в 1905-1907 гг., уничтожила бы помещичье землевладение, но расчистила бы путь капиталистической собственности на землю. Освобождение земли от всякой частной собственности, превращение ее в общенациональное достояние, о чем мечтали выдающиеся деятели прошлого, осуществила Октябрьская социалистическая революция. Деятели русской литературы и социально-экономической мысли ратовали за уничтожение частной собственности вообще, за реальное, а не бумажное равенство всех членов общества. Некоторые из писателей и мыслителей великолепно понимали, что частная собственность закабаляет ее владельца, делает его духовно ограниченным и искажает все отношения человека к человеку. Частная собственность - источник социальной несправедливости, угнетения человека человеком, роста материальной нищеты и духовной темноты того большинства людей, которые создают своими руками все богатства земли - эти мысли были знакомы Толстому и Чернышевскому, Успенскому и Чехову. Лучших писателей страны возмущали всякого рода сословные и служебные привилегии одних и ограничения в правах других. От эпохи крепостного права осталась отвратительная привычка оценивать людей в зависимости от их принадлежности к тому или другому общественному сословию, от их служебного и материального положения, от их званий, связей и т. п. Еще Герцен издевался над подобным подходом к человеку в многосословно-пестрой, затянутой в разнообразнейшие мундиры николаевской империи.
Русские писатели и мыслители говорили о необходимости такой политики государства, которая решала бы экономические вопросы в интересах подавляющего большинства. «Новые основания жизни», как говорил Щедрин, некоторые из писателей видели в социализме, торжество которого, по их убеждению, придет на смену капитализму. Такой путь был найден народом в октябре 1917 г. Если Л. Н. Толстой видел спасение России в укреплении старинных общинных порядков и хозяйствования крестьянина на собственной земле, то Н. Щедрин и Г. Успенский были критиками казенной общины, раздробленного и крохоборческого хозяйства мужиков. Задача создания социалистического сельского хозяйства на научных основах была решена лишь социалистической революцией. В. И. Ленин открыл такой путь развития крестьянства, который соответствует особенностям крестьянства, его производственной деятельности, а вместе с тем постепенно ведет крестьян к коммунизму.
Существенное место в раздумьях классиков о жизни занимала проблема взаимоотношений города и деревни. Они обратили внимание на их антагонизм, подметили испуг крестьян, попавших в условия городской жизни, и растерянность городского жителя, оказавшегося в деревне. Писатели говорили о городе и деревне как о двух диаметрально противоположных укладах жизни и глубоко страдали от того, что город пользуется всеми благами цивилизации, а деревня лишена их. Они искали возможностей для ликвидации подобного противоестественного разрыва. Но решить этот вопрос можно лишь в результате научно-социалистического преобразования общества. Известно также, какую разрушительную работу проделали художники и мыслители прошлого, обличая зло и подлость русского самодержавного правительства и антинародность, лицемерие зарубежной демократической республики, в которой демократия сведена к праву граждан раз в несколько лет избирать своих депутатов. И разве буржуазно-демократическая революция могла удовлетворить мечтания писателей и революционеров о подлинно народной власти, о народном самоуправлении, об участии масс в творчестве собственных форм общественной и государственной жизни? Конечно, это могла сделать только социалистическая революция. В Программе КПСС записано: «Аппарат социалистического государства служит народу и подотчетен народу... Партия считает необходимым и дальше развивать демократические начала в управлении. В процессе дальнейшего развития социалистической демократии произойдет постепенное превращение органов государственной власти в органы общественного самоуправления».
Наконец, выдающиеся деятели духовной культуры прошлого, отвергая буржуазно-помещичий строй жизни, поставили глубочайшие вопросы общественно-этического характера; мечтая об обществе социальной справедливости, о жизни, свободной от эксплуатации и невежества народа, они выработали такой высокий идеал человеческой личности и человеческих отношений, практическое осуществление которого возможно лишь в условиях социалистического и коммунистического общества. Достаточно вспомнить страстное желание Толстого и Чехова, Успенского и Достоевского найти путь к торжеству братских, доверчиво-откровенных отношений людей. Но только социалистическая революция пролетариата открывает реальный, научный путь в царство высокоорганизованного, сознательного содружества людей труда. Выдающиеся художники слова искали такую «норму жизни», которая должна была раскрепостить личность, преобразовать человека и его труд, одушевить его бытие творческим вдохновением, обаянием, человеческим смыслом. Для писателей прошлого было характерно стремление выработать и установить «правила жизни», обуздывающие эгоизм людей, утверждающие «святость жизни» не в религиозно-церковном, поповском смысле, а в широком социально-этическом, человеческом смысле. Писатели и мыслители уловили (с поразительной проницательностью это сделал Чехов) в душе своих современников борьбу двух в то время непримиримо противоположных, взаимоисключающих стремлений - желание человека жить лучше и желание его быть лучше. Чернышевский на примере жизни «новых людей» убедительно показал, при каких условиях могут гармонировать эти две неистребимые, законные тенденции в человеческом бытии. Но каков конкретный путь к этому всех членов общества - на этот вопрос Чернышевский не мог ответить. На него отвечает теория и практика научного социализма.
Сказанное вполне объясняет, почему советские исследователи с полным основанием могут утверждать, что в классическом наследии объективно отражено движение России к революции, не только к революции буржуазной, но и к социалистической. Оно активно способствовало избранию Россией коммунистического пути развития.
В области литературной и философско-эстетической в пореформенную эпоху также шел процесс подготовки почвы будущего, социалистического реализма. Этот процесс совершался многообразно. В нем обозначались и поиски новых способов художественного изображения крутого «перевала» в социально-экономическом развитии России, в мыслях и чувствах масс, и желание осознать бытие отдельной личности в связях с жизнью, трудом, идеалами трудового народа, и тяга реалистов прошлого к революционеру, к «новому человеку», и стремление понять, изобразить историю пробуждения общественного самосознания личности из трудового народа и демократической интеллигенции.
Пожалуй, самое существенное, что характеризует литературу в целом пореформенных десятилетий заключается в том пафосе современности, который одушевлял почти без исключения больших и малых деятелей русской литературы. В этом сказалось действие общего закона искусства. «Истинный художник, - говорит Чернышевский, - в основание своих произведений всегда кладет идеи современные». Современность для литераторов пореформенного периода была принципиальной общественно-нравственной, философской и эстетической позицией в творчестве, в общественной деятельности и в личной жизни. Они были крайне чутки к современности и она органически вливалась в их творчество, преобразуя формы искусства, способы изображения, эстетику, художественное мышление, жанры.
Иногда зарубежные буржуазные авторы открывают в наследии русских классиков «противоречие» между стремлением творить в соответствии с гражданским долгом перед своей эпохой, народом, родиной, с одной стороны, и личными литературно-эстетическими устремлениями, вкусами и интересами - с другой. Гражданский долг в истолковании буржуазного литературоведения становится своеобразными веригами, которые стесняют литературное призвание художника и, следовательно, отрицательно сказываются на всем творчестве писателя. В четвертом томе Гарвардских трудов по славяноведению в 1957 г. была опубликована статья Р. Мэтлоу «Роман Тургенева. Гражданская ответственность и литературное призвание». В ней автор говорит о дуализме романов Тургенева, который он видит в том, что идейная, социальная сторона тургеневских романов не связана с их художественной стороной, не образует с ней единства. Подобный разрыв, по мнению Мэтлоу, явился следствием противоречия между стремлением Тургенева руководствоваться в творчестве гражданским долгом и литературным призванием писателя, его собственными литературными устремлениями, которые не желали подчиняться его намерениям.
Поставленный, но неверно решаемый Мэтлоу вопрос - большой и острый вопрос, который неоднократно возникал в истории классической русской литературы и литературы социалистической. Сказанное Мэтлоу в отношении прошлого переносится другими буржуазными критиками и на советских писателей, которые, по их представлению, тоже опутаны цепями партийности, общественного долга. Им они приносят в жертву свои дарования и возможности, собственные литературные устремления. Западногерманский критик Г. Шпрейт толкует о дуализме Шолохова, о его раздвоении на коммуниста и художника: первое тянет его к социализму и большевизму, якобы порвавшими с теми великими классическими литературными традициями, в рамках которых только и возможно подлинное творчество, второе - к этим традициям, что ставит его в оппозицию к тем принципам, которые управляют развитием советской литературы.
Утверждения Мэтлоу и Шпрейта свидетельствуют о неспособности понять «живую душу» классической и советской литературы, о незнании тех исторических условий, в которых развивалась литературная классика и которые сформировали особый тип писателя, как говорил М. Горький, «глашатая правды, беспристрастного судью пороков своего народа и борца за его интересы». Великие писатели России XIX в. служили современности не походя, не в форме откликов на текущий момент и не вопреки собственным литературным стремлениям и возможностям. Они служили ей своим беспокойным искусством больших и глубоких социально-экономических и философско-нравственных обобщений и предвидений. Здесь не было места «штукарству», иллюстративному изображению жизни и поверхностной злободневности. Нет, вопросы времени и служение ему отражались не только в содержании классического произведения. Они составляли пафос творчества, определяли выбор и разработку новых жанров, приемов изображения, стиля. Необходимость служения гражданским обязанностям, современным вопросам становилась для большого художника свободой, источником вдохновений, «организатором» его интеллектуального и нравственного мира, процесса творчества, необходимость эта перевоплощалась в поэтику. Писатели прошлого чутко, глубоко и органично улавливали новые потребности жизни. И осознавая необходимость своего служения им, они во имя этого пересоздавали, ломали поэтику, традиционные представления о жанрах, о стиле.
Прозаики второй половины XIX в., развивая новаторство Гоголя, автора «Мертвых душ», смело раздвигают границы романа.
Увеличение масштабности захвата действительности, расширение горизонтов видения мира ощутимы даже в рассказе пореформенной эпохи, у Лескова, а затем у Гаршина, Короленко, особенно у Чехова. М. Горький писал: «... в каждом рассказе Лескова вы чувствуете, что его основная дума - дума не о судьбе лица, а о судьбе России».
Русские романисты мечтают о широкой и свободной форме романа, которая давала бы возможность, как говорил Писемский, «многое захватить и многое раскрыть». В гостиной Ласунской («Рудин» Тургенева) еще не ощущалась жизнь крепостной деревни. Позже рамки тургеневского романа как бы раздвигаются, их сюжеты воспроизводят широкие картины народной и помещичьей жизни, общественного движения, идеологической и политической борьбы. Показательна и эволюция Писемского от «Виновата ли она?» к «Тысяче душ», а затем к «Взбаламученному морю» и «Мещанам». Столь же характерен переход Достоевского от «Бедных людей» и «Униженных и оскорбленных» к «Запискам из мертвого дома», к «Подростку» и «Братьям Карамазовым». Толстой также перешел от романа «семейного счастья» к «концепционному роману» о русском помещике, об исторических судьбах русского народа, дворянской интеллигенции, всей России. В творчестве Щедрина развивается та же тенденция. Достаточно сопоставить «Историю одного города» с предшествующими щедринскими произведениями, чтобы в этом убедиться. К жанрам, как бы вбирающим в себя жизнь народа всей России, переходит и Успенский, создавая в последний период своей деятельности циклы путевых писем.
Стремление Толстого «захватить все» и из бесконечного многообразия жизни создать целое, законченный мир характерно и для других прозаиков. Мамин-Сибиряк, к примеру, от романа монографического («Приваловские миллионы») переходит к роману о народе, о целом крае, о потоке жизни в ее социально-экономических противоречиях («Горное гнездо», «Хлеб»). Его уральская летопись-роман «Три конца» имеет черты сходства с романом Эртеля «Гарденины...». В последнем же современники видели действительную силу Эртеля. Она лежит, по их мнению, не в изображении психологических проблем личности. Сфера Эртеля - описание целых областей, целого уголка России с массой фигур. Эта способность Эртеля мыслить законченно целым, воспроизводить огромный мир подтверждается и его романом «Смена».
Оригинальнейший мастер русской прозы Лесков тоже говорил об «искусственной и неестественной форме романа». Его романические хроники являются попыткой как-то реформировать роман, сделать его форму восприимчивой и современной. Создавая роман «Взбаламученное море», Писемский, перефразируя известные слова Гоголя о создаваемых им «Мертвых душах», подчеркивал, что он «захватывает всю почти нашу матушку Русь». Писемский сознавал противоположность своих романов тургеневскому роману, основой которого является «облюбованный», строго очерченный участок жизни. Сам же Писемский стремился обрисовать «цельную жизнь». И у Щедрина главным предметом романа становится вся русская жизнь. Об этом свидетельствует и роман-обозрение «Господа ташкентцы», и исторический роман-хроника «История одного города», и собственно социально-психологический роман «Господа Головлевы».
За рубежом довольно распространено мнение, что русский роман перестал быть великим, как только он потерял автобиографическое начало и обратился, в пореформенную эпоху, исключительно к процессу жизни. Нет, он и в новую эпоху стал еще более великим, еще более значительным в национальной жизни страны, так как явился зеркалом трудного, но победного пути России к революции и социализму. И поэтому он приобрел общечеловеческий смысл.
Прозаики пореформенной эпохи решают обобщающие вопросы, их тянет к роману-синтезу, к проблемному роману, к роману исканий, к беспокойным героям, которые в своем мышлении, в чувствованиях и поступках выходят из сферы личных, семейных, социально-групповых отношений в большой мир жизни всей страны, ее народа, ее идейных исканий. Этих героев захватывают мысли о других, их воодушевляет идея служения народу, общему благу, мечта о спасении родины и всего человечества. В стремлении к художественно-философскому обобщению некоторые из художников порой возвышаются до символа («Легенда о великом инквизиторе» Достоевского, «Красный цветок» Гаршина, «История одного города» Щедрина, некоторые легенды Короленко, рассказы и пьесы Чехова).
Исключительный интерес к настоящей, клокочущей, бьющей ключом драме народной жизни того времени, понимание ее глубинных источников и многообразия форм ее выражения - вот что прежде всего составляет в глазах выдающихся деятелей литературы прошлого основу всякого подлинно современного произведения искусства слова. Такое понимание произведения вело к переосмыслению всей его традиционной структуры, к «нарушению» привычных норм и законов беллетристики. И русские писатели, чуткие к зовам жизни, смело на это шли, совершая буквально революцию в истории мировой прозы, создавая глубоко оригинальные творения, передающие всем своим идейно-художественным строем - не только предметом изображения, темами и идеями, но и формами художественного мышления, и способами изображения, и языковым стилем современную им действительность. Писатели обращаются к разработке самых острых и характерных для эпохи сюжетов, вбирающих в себя существеннейшие проблемы и конфликты, передающие весь драматизм переживаемого «перевала», смены социальных эпох и культур. Ломка характеров и судеб людей, распад семейных устоев, кризис сознания, уход из родного гнезда, пробуждение провинциальных «медвежьих углов», бунт личности против всяких стеснений, процессы становления новых характеров и новых идей, поиски «новой правды», «нового дела» и «новой любви», предвкушения всего этого нового, мучительные разочарования и гибель - все это придало жизни глубоко драматическое и трагическое содержание и стало предметом прозы писателей различных направлений. Писемскому Россия представлялась «взбаламученным морем», «водоворотом», а автор «Дыма» говорил о том, что «весь поколебленный быт ходил ходуном, как трясина болотная». Гончаров писал о брожении, бурях и пожарах в русской жизни, а Достоевский - о хаосе разложения и борьбы в ней.
Проникновение в источники и угадывание смысла драмы жизни, являющейся основой произведения, заставляло сосредоточить внимание не на занимательной интриге, внешней постройке и всевозможных эффектных комбинациях сил и личностей и даже не на событиях, выражающих изображаемую драму, а на глубинных течениях жизни, на том, что действительно питало драму, на противоречиях жизни. Такое освобождение романа от литературных построений уподобляло его самой жизни. Поэтому некоторые зарубежные литераторы иногда тот или другой русский роман сравнивали с «куском жизни» или говорили о торжестве в русском реализме эстетики «обычной жизненной нормы». Это прежде всего значит, что литература так слилась с жизнью, так ее совершенно поняла, что стала полным подобием самой жизни, и в ней как бы уже не видно художественного мастерства. Творцы русской литературы отвергают метод занимательной, произвольной фабулы со всевозможными закулисными драматическими комбинациями и думают прежде всего об изображаемых людях, о жизненной значительности рисуемых типов. Об этой необычной эстетике русской прозы говорил Флобер в письме к Луи Буйле (1850) и писал Мопассан в статье о Тургеневе (1883). Над этой же новой эстетикой думали Щедрин и Толстой. Последний называл роман «отпечатком жизни». Он говорил: «Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь вымышленного Ивана Ивановича или Марью Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное и интересное, что им случалось наблюдать в жизни».
Подобные мысли о литературе жизни были продиктованы самой действительностью, властно и прямо входящей в искусство, и позицией художника, который не мог прятаться в «вымышленном мире», отдаваться «литературщине», молчать, наблюдая и лично переживая страдания народа, кричащие противоречия, весь трагический характер русской действительности. Но значит ли это, что он вообще стал отказываться от художественного мастерства и поэтического вымысла? Разумеется, нет! Для осуществления эстетики «обычной жизненной нормы», получившей столь принципиальное значение в пореформенных условиях, необходимо было совершеннейшее новаторство в способах и приемах художественного воспроизведения действительности. И тайной этого новаторства, будто бы сливающего литературу с жизнью, а в действительности возносящего литературу как искусство на небывалую высоту, владели выдающиеся мастера русской художественной прозы. Эстетика «обычной жизненной нормы» не должна вести к бескрылости или безыдейности. Исчерпывающее познание объективной действительности по требованию этой эстетики сливается с передовой идейностью, с романтикой. Идейность не должна «забивать» или подменять анализ социально-экономической и нравственной жизни. И правдивые картины этой жизни со своей стороны также не могут быть лишены света, излучаемого идеями. Одно без другого невозможно, если речь идет о настоящем искусстве. Классики создали образцы единства того и другого, и этот опыт очень важен для советского писателя, он предохраняет и от натурализма, и от «шиллеровщины». Некоторые советские художники слова пренебрегали тщательным изучением жизни и плохо знали экономику, социальные и нравственные отношения, те новые формы жизни, которые создавались и утверждались социализмом. Такие писатели обычно «выезжали» на правильных и злободневных идеях...
Эстетика «обычной жизненной нормы» требует и фантазии, и мастерства, и страсти. Правдивые картины жизни должны будить читателя - это требование сформулировано многими деятелями русской литературы - и Добролюбовым, и Карениным, и Успенским, и Гаршиным, а затем и Горьким. В пореформенную эпоху шел процесс создания беспокойного искусства. Писатель, правдиво воспроизводящий жизнь народа, и борец, страстно вторгающийся в жизнь, слились в этом искусстве в одно целое. «Надо, - советует Гл. Успенский молодой писательнице В. Тимофеевой, - чтобы это - ножом прямо в сердце. Вот как надо писать».
Данная формула была повторена и развита в 80-90-е годы, она определила творческие принципы не одного Успенского. В очерках «Волей-неволей» (1884) последний провозглашает: «Терзаюсь и мучаюсь и хочу терзать и мучить читателя потому, что эта решимость даст мне со временем право говорить о насущнейших и величайших муках, переживаемых этим самым читателем». У автора «Красного цветка» будничное, повседневное в жизни народа и интеллигенции также становится источником его собственных мук: «Ударь в сердце, лиши их сна, стань перед их глазами призраком! Убей их спокойствие, как ты убил мое!» («Художники»). И основоположник социалистического реализма в программном рассказе «Читатель» (1898) говорит об искусстве, которое будило бы людей и как безжалостный бич, и как «огненная ласка любви, вслед за ударом бича».
Правда жизни (даже передаваемая в формах и приемах чисто художественного изображения!), провозглашенная эстетикой «обычной жизненной нормы», должна будить людей и быть источником вдохновляющего слова, которое поднимало бы душу, укрепляло бы веру борцов, звало бы к служению, учило бы презрению к мелочам жизни. Горьковский читатель ждет от писателя «бодрые слова, окрыляющие душу», «возбуждения человека, растленного мерзостью жизни, павшего духом».
Такое искусство родилось в эпоху подготовки революции и расцвело в предгрозовые годы.
Некоторые деятели современного советского и зарубежного литературного движения утверждают, что классики будто бы имели дело с медленно развивающейся действительностью и перед ними не было непрерывно усложняющихся задач искусства, все новых и новых запросов жизни. Поэтому они имели возможность тщательно обдумывать, вынашивать долгие годы свои замыслы, создавать монументальные произведения, отличающиеся взыскательной отделкой.
Совсем другие условия творческой работы у советских писателей. Перед ними встала огромная трудность, которую не знали классики. Она заключается, как говорила Г. Николаева, «в небывалой стремительности... социалистического движения вперед». Роман, рассуждают сторонники этой теории, требует десятилетней работы. Но жизнь не ждет! В своем стремительном развитии она захватывает героев и писателей. Романистам хочется идти в ногу с жизнью. Как же быть? Отрабатывать книгу десятилетиями, как это делали Флобер, Гончаров, Лев Толстой? Но в таком случае литература будет обречена на постоянное отставание от жизни.
Стоит перед советским писателем, работающим над современной темой, и другая трудность - он имеет дело «с явлениями принципиально новыми, рожденными социализмом». Художники же прошлого имели дело с привычными, веками повторяющимися отношениями в обществе, семье, с прочно сложившимися нормами морали, эстетическими представлениями и формами мышления. Они работали, опираясь на многовековой социальный и художественный опыт классового общества. Советский писатель, по этой теории, не имеет за своими плечами такого опыта. Художник социалистического общества творит в условиях, когда социальный и художественный опыт находится в процессе стремительного формирования.
Точка зрения, сформулированная Г. Николаевой, довольно широко бытует в кругах советской и зарубежной литературной общественности, хотя в критике неоднократно указывалось на ее несостоятельность. Современные зарубежные противники жанра романа также ссылаются на то, что романисты прошлого века воспроизводили относительно стабильные общественные отношения, а писатель XX в. живет в эпоху великой ломки, стремительных и бурных перемен, он уже не может мыслить о действительности в привычных жанровых формах, поэтому он отказывается от традиционного романа, наиболее полно соответствующего XIX в.
Подчеркнем здесь те стороны этой странной, но живучей теории, на которые не было обращено внимания. Процессы возникновения и развития новых социально-экономических формаций - капиталистической и социалистической - имеют черты сходства. И одна из них - бурная и коренная ломка старых устоев жизни и человеческой психики, морали и всей философии жизни, возникновение совсем незнакомых общественно-экономических отношений, нового кодекса нравственности и психического строя. Крушение старого и новизна складывающейся капиталистической формации (сравнительно с формацией феодальной) тоже были предметом дискуссии в среде классиков, поставивших вопрос о возможностях художественного освоения переживаемого ими крутого «перевала» в истории России.
Пореформенная Россия совершала свой путь семимильными шагами. Об этом стремительном темпе, которого не знала ни одна из стран мира, говорил В. И. Ленин на основании тщательного изучения русской экономики после 1861 г. Он писал: «...после 61-го года развитие капитализма в России пошло с такой быстротой, что в несколько десятилетий совершились превращения, занявшие в некоторых старых странах Европы целые века». Поэтому ссылки на «неподвижность» России, на отсутствие в ее жизни процессов непрерывного и принципиального обновления и т. п. просто фактически не соответствуют действительности.
Второе. Несомненно, романисты прошлого имели за своей спиной огромный и очень поучительный социальный и художественный опыт многовекового развития общества и его искусства. Но они жили не только этим опытом, а открывали и новые пути овладения современной им действительностью. Писатели и литературные критики второй половины XIX в. великолепно ощущали и остро осознавали новизну всего образа жизни своего времени. Они ее видели в необыкновенной динамичности, в нарастающей власти капризного исторического потока, управляющего судьбами людей, и в господстве хаоса распада и становления нового. В «Очерках русской жизни» Н. Шелгунов писал о том, что современные ему общественные отношения не давали художникам возможности создавать «законченные образы и точные типы», что крупные беллетристы, как Салтыков и Успенский, ясно понимали, что «теперешняя жизнь течет таким живым потоком, что не дает ничему кристаллизоваться в установившуюся форму. Поэтому предметом исследования могут быть не кристаллы, которых нет, а общий поток, мешающий им образоваться». О трудноуловимом живом потоке, в котором ничто еще не приобрело законченности и все пока находилось в процессе умирания и образования нового, писали Щедрин и Успенский.
Подобное же высказывал и Достоевский в заметке «От автора» к «Братьям Карамазовым»: «Странно бы требовать в такое время, как наше, от людей ясности». Показательна и его дискуссия с Гончаровым об особенностях современной им действительности и о возможностях ее художественного воспроизведения средствами романа. Гончаров именно ждал успокоения потока и образования в нем «кристаллов», считая, что истинное искусство может изображать только жизнь, устоявшуюся в постоянных, законченных и ясных формах. Талант Гончарова оказался неподатлив на впечатления, возбуждаемые современной ему действительностью. Переворотившийся строй русской жизни не захватил его в свой водоворот и не вызвал в нем той глубочайшей духовной ломки, которую пережили многие его современники. Но даже и этот художник, наиболее консервативный в поэтике, в образе мышления, неподатливый духу текущего времени, вынужден был в «Обрыве» значительно отойти от установившегося у него (на почве осознания и воспроизведения дореформенной жизни) поэтики романа и расширить масштабность охвата жизни, средствами сюжета и композиции передать кризис старого и возникновение нового. С еще большими правами «власть современности» управляла другими писателями пореформенной эпохи.
Достоевский, споря с автором «Обломова», указывал, что художник призван иметь дело не только с потоком жизни, вошедшим в свои берега, откристаллизовавшимся в завершенные типы и законченные картины, но и с жизнью-хаосом, в которой еще происходит самый процесс кристаллизации - разложение и умирание, отпадение и испарение одного и складывание, формирование другого. Автор романов «Подросток» и «Игрок» противопоставлял себя Гончарову, Тургеневу и Толстому, считал себя романистом, который пишет не в историческом роде (т. е. не о том, что уже пустило корни и стало поэтому уже прошлым) и создает не «художественно законченные» картины, «красивые типы», «приятные и отрадные подробности», а «одержим тоской по текущему», имеет дело с современностью, с «смутным временем», с людьми беспорядочной, неустоявшейся жизни, с царством «хаоса» и «брожения».
В споре со своими современниками Достоевский не во всем, конечно, был прав. Никто из них не избежал и не хотел избегать встречи с современностью, никто из них не удержался от святого соблазна вторжения в «текущий момент». Даже в произведении, которое Достоевский относил к «историческому роду» и видел в н«»»« воспроизведение не вихря жизни, а изображение «красивых типоп» «приятных и отрадных подробностей» («Война и мир»), даже в нем возникают образы «путаницы жизни» и «мутной действительности». А герои этого произведения - хотя бы Пьер - охвачены смятением духа, недовольством собой и окружающим, ощущением зла жизни, стремлением к добру. Сюжет романа «Анна Каренина» на первый взгляд будто нейтрален по отношению к «злобе дня». Да и сам Толстой, как известно, пренебрежительно относился к тем авторам, которые гонялись за газетной злободневностью. Подобные писатели, возможно, и заслуживают такое отношение со стороны великого художника, так как в его представлении служение современности никак не ограничивалось откликами на текущие события, воспроизведением разнообразных примет переживаемого момента, созданием соответствующего фона произведения. Для советских писателей опыт Толстого, как автора «Анны Карениной», весьма поучителен с точки зрения уяснения того, как истинный художник проникает в сердцевину своей эпохи, в чем выражается его не внешняя и поспешная, а органическая, выстраданная умом и сердцем связь с современностью. В романе «Анна Каренина» буквально рассыпаны приметы времени. Это убедительно показал В. Кирпотин в статье «Злободневное в „Анне Карениной"». Левин упорно размышляет над тем, как будет складываться новая жизнь. И хозяйствует он как помещик пореформенного времени. Левин является и земским деятелем. В романе речь идет о расхищении башкирских земель, воспроизведены в нем и споры о направлении образования в России, а развязка романа поставлена в связь с добровольческим движением во время сербо-черногоро-турецкой войны. Но вся эта хроника современной писателю русской жизни не является для него самоцелью. Она служит ему опорой для создания глубоко своеобразной идейно-художественной концепции человеческих характеров и всего процесса русской общественно-нравственной жизни. И чтобы действительно проникнуть в связи романа Толстого с его современностью, чтобы понять толстовскую трактовку этой современности, надо разгадать смысл духовных исканий Левина и трагической истории Анны. Ясно, что то и другое должно быть связано с тем «перевалом», который переживала вся Россия. Левин пришел к необходимости искать опору для своей нравственной и физической жизни у мужика. Такой ход исканий выносил его в самую главную струю русской жизни 70-х годов, когда «мужик» стал альфой и омегой нравственной философии и общественной практики всех демократических сил России...
«Бунт» Анны Карениной, ее «выламывание» из мертвящей обстановки, ее борьба за свое счастье, за полноту, простор и права живой жизни, живого чувства, ее страстное желание избавиться от гнета чужой воли и чужой мысли, безжизненных норм и традиций - вся эта драматическая история думающей, мыслящей, энергичной и страстной женщины трагической судьбы возникла на почве пробуждения сознания, роста чувства человеческого достоинства и осознания личностью своих прав. А это было, как и искания путей к сердцу и разуму мужика, квинтэссенцией современности, изображаемой Толстым.
Итак, роман «Анна Каренина» всесторонне проникнут современностью, ощущением тревоги и смятения, предчувствия катастрофы. В. И. Ленин именно из этого романа почерпнул слова, характеризующие суть переживаемого Россией «перевала». Как и автора «Подростка», Толстого тоже захватила современность, эпоха ломки и созидания, он с необыкновенной остротой воспринял пореформенную Россию. И под ее воздействием совершился принципиальный перелом не только в идеологической позиции писателя, но и во всей его художественной системе, в способах и приемах изображения жизни, даже в строе его художественного и публицистического языка. Толстого увлек герой, находящийся в непрерывно напряженных поисках правды и справедливости, в состоянии духовного кризиса и перелома, разрыва со своей средой, с привычной обстановкой жизни («Воскресение», «Живой труп», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Отец Сергий»). Есть как бы два «яруса» в толстовском воспроизведении современности. Один из них вполне заметен, ощутим, это - приметы времени. Другой составляет душу современности, ее общественно-нравственную и философскую суть. Творческий опыт Толстого важен особенно для тех, кто в наши дни говорит о невозможности уловить и воспроизвести в масштабных художественных формах бурно развивающуюся социалистическую действительность. Тем самым они оставляют за собой право ждать образования солидной «дистанции», которая отдалила бы их от изображаемого ими времени. Или же они оставляют за собой право ограничиться в воспроизведении современности только ее первым, всеми видимым «ярусом». Но ни у Толстого, ни у Достоевского нет подобных «теорий», нет такой «практики». «Живая струя жизни» - не факты (они непрерывно их накапливали и хорошо их знали!) и не идеи (и их не так уж трудно усвоить!), а именно живая струя национальной жизни, эта плоть идеи, душа фактов. Отстать, оторваться от этого питающего потока было в глазах писателей прошлого гибелью для художника, потерей им источника творчества.
Успенский также ищет художественные формы, которые, по его представлению, могли бы передать со всей драматической остротой ощущение нарастающей тревожной неустойчивости и мучительной противоречивости русской жизни переходного времени, позволили бы в живой форме откликнуться на «злобу дня», порожденную этим временем, а вместе с тем давали бы ему свободу в выражении собственных тревог и болей за положение и судьбу трудового народа, разночинной интеллигенции. Эпоха тревожной неустойчивости, полная драм и трагедий в судьбах народа и интеллигенции, «убила» в Успенском возможности к созданию романа, определила взволнованный, «личностный» тон его произведений, вызвала к жизни и его социально-политическую публицистику, и летопись народных страданий, и «истерическую лирику». Восприятие действительности у писателя до крайности обостряется, он, говоря словами Щедрина, возвышается «до той сердечной боли, которая заставляет отожествиться с мирскою нуждой и нести на себе грехи мира сего». С подобным душевным строем (а ключ к нему - та же пореформенная действительность, несущая бедствия народу) невозможно было оставаться на позициях того «органического» мышления, которое так присуще Гончарову, и творить в строгих рамках привычных жанровых форм, «гоняться» за художественностью, добиваться гармонии в своих произведениях. Очень характерно, что в 60-е годы художественное мышление Глеба Успенского воплощалось преимущественно в привычных жанровых формах повести, рассказа или очерка. Трилогия «Разорение» им воспринималась в процессе ее создания как роман или как повесть. Начиная же с 70-х годов художник-исследователь «больной совести» русского человека осознает всю невозможность продолжения работы в своей прежней манере. Он убеждается, что для освещения общественно-нравственных вопросов того времени необходимо создание произведения особого типа, в котором художник, говоря словами Щедрина, обязан стать «в прямые отношения к читателю». Успенский решительно отказывается от стеснительных для него традиционных жанров. В письме к А. Каменскому из Парижа 9 мая 1875 г. он таким образом определяет свою новую манеру, связывая ее с задачами современности: «Я решил все, что думано и что есть у меня в башке теперь, привести в некоторый порядок и печатать так, как думается в самой разнообразной форме, не прибегая к крайне стеснительным в настоящее время формам повести, очерка. Тут будет и очерк, и сценка, и размышление, - приведенные.. в некоторый порядок, т. е. расположенные так, чтобы читатель знал, почему этот очерк следует за этой сценой». В этом же письме Успенский признается, что с романом (речь идет о задуманном им романе «Удалой добрый молодец») ему «некогда возиться», что он решил приступить к новому роду работы.
Используя иные формы и средства поэтики, опираясь на другой жизненный материал и социальный опыт, современники Достоевского - Толстой и Гончаров, Тургенев и Писемский, не говоря о Щедрине и Успенском, - были одушевлены желанием осознать смысл и формы переживаемого «перевала» русской истории и открыть способы его художественного изображения, передающие характер, самый тип рождающегося, в лихорадочном трепете которого еще почти не улавливались «нормальный закон и руководящая нить». Так, обдумывая роман «Гарденины...», А. И. Эртель подчеркивал в одном из писем к В. Лаврову, что в замысел этого романа входило изображение того «смутного, сложного и хлопотливого роста новообразований, возникновение новых мыслей, понятий и отношений, которое происходило в то время в деревне». Переписка Эртеля содержит многочисленные выражения, в которых он улавливает брожение духа и современной ему социальной действительности («перерождаются понятия», «видоизменяются верования», «новые формы общественности могущественно двигают рост критического отношения к действительности» и т. п.).
Каждый из писателей, следовательно, воспринимал жизнь своего времени как что-то неустоявшееся, лишенное «кристаллов», «центра» и «руководящих нитей». Все это вполне понятно. «Быстрая, тяжелая, острая ломка всех старых „устоев" старой России», «водоворот все усложняющейся общественно-политической жизни» укладывающейся, незнакомой буржуазной России так или иначе увлекли всех выдающихся писателей пореформенной России, наложили на их творчество общие черты, предъявляли к их мастерству определенные требования.
Советские художники слова (если, конечно, признавать, а не отрицать значение классических традиций) работают, таким образом, не «на пустом месте», они опираются на богатейший опыт развития общества и искусства. В частности, опыт эстетического освоения русскими классиками своей бурно развивающейся современности очень многому учит советского писателя в искусстве овладения такой действительностью, которая вся находится в предельном напряжении, в движении, в противоречиях, в борьбе нового со старым, в созидании невиданных форм жизни.
Наконец, в пореформенную эпоху возникла величайшая задача соединения строго реалистического искусства с революционной и социалистической идейностью, с героическим, с романтикой революционной борьбы. В романе Чернышевского «Что делать?» наиболее ярко и глубоко проявилось новаторское стремление дать реалистическое изображение людей революции и социалистического идеала. Вопрос о соединении в «Что делать?» революционно-демократической идейности с реализмом является вполне ясным, широко освещенным в научной литературе. Но существует до сих пор отрицание положительного значения утопическо-социалистической идейности в реалистической системе романа «Что делать?». Настоящая ошибка проистекает из недооценки вообще утопического социализма, из непонимания того важнейшего обстоятельства, что «под фантастическим покровом этих картин идеального строя (рисуемого утопистами-социалистами, - Н. П.) мы и сейчас находим зародыши гениальных идей». Эта мысль, прозвучавшая на XXII съезде КПСС, восстанавливает подлинно марксистское, ленинское отношение к утопическому социализму.
Чернышевский первый сделал попытку перенести социалистический идеал из сферы утопических мечтаний на почву реальной действительности и воспроизвести в формах повседневной частной жизни людей и их общественной практики. Решение подобной задачи не могло быть осуществлено в полном объеме на основе утопического социализма. Чернышевский сумел нарисовать реалистическими средствами социалистический идеал, показать, каким будет будущее общество, но, как и все утописты, он не знал, каковы будут силы, призванные создать новый мир. Поэтому революционным демократам, даже величайшим из них, была недоступна полная картина рождения будущего. Утописты, как об этом говорилось на XXII съезде КПСС, «были ближе к истине, когда говорили о том, чего не будет в таком обществе, чем тогда, когда намечали пути осуществления социализма». Далее. Утопическому социализму, в том числе и социализму Чернышевского, присуща склонность к нормативности, регламентации, они увлекались желанием составить детальное расписание жизни при социализме, предусмотреть все мелочи в ней, не считаясь с тем, что жизнь их времени не давала для этого достаточного материала. Чернышевский и сам понимал, как это следует из его конспектов «Очерков из политической экономии (по Миллю)», что даже теоретически невозможно в его время представить социалистические формы жизни, что только в будущем действительность даст материал, который позволит конкретно воплотить социалистический идеал. Осознавая это, автор «Что делать?» все же не отказался (в меру возможностей, предоставляемых его временем) от воплощения социалистического идеала в картинах и образах самой жизни. Н. Щедрин в отзыве о романе «Что делать?» упрекнул его автора в том, что он в своем произведении не избежал некоторой произвольной регламентации подробностей, «для предугадания и изображения которых действительность не представляет еще достаточных данных». Это замечание Н. Щедрина очень симптоматично, в нем выражен отход от утопического социализма, неудовлетворение тем, как сторонники его представляли себе картину жизни социалистического общества. Социалисты-утописты любили разрисовывать во всех подробностях будущее социалистическое общество, они составляли подробную программу жизни людей этого общества. К. Маркс и Ф. Энгельс подобных картин не рисовали. В работе «Что такое „друзья народа" и как они воюют против социал-демократов?» В. И. Ленин подчеркнул, в полемике с Н. Михайловским, именно эту особенность научного социализма. Последний «ограничивался, - говорит В. И. Ленин, - тем, что давал анализ современного буржуазного режима, изучал тенденции развития капиталистической общественной организации - и только». И далее В. И. Ленин цитирует и комментирует слова Маркса из письма к А. Руге: «Мы не говорим миру - писал Маркс еще в 1843 г., и он в точности выполнил эту программу - мы не говорим миру: „перестань бороться; вся твоя борьба - пустяки", мы даем ему истинный лозунг борьбы. Мы только показываем миру, за что, собственно, он борется, а сознание - такая вещь, которую мир должен приобрести себе, хочет он этого или нет». И затем В. И. Ленин продолжает: «Всякий знает, что напр., „Капитал" - это главное и основное сочинение, излагающее научный социализм - ограничивается самыми общими намеками насчет будущего, прослеживая только те, теперь уже имеющиеся налицо, элементы, из которых вырастает будущий строй».
Из этого видна известная близость точек зрения Н. Г. Чернышевского (когда он в примечаниях к Миллю сомневался в возможности воспроизвести формы будущей социалистической жизни), М. Е. Салтыкова (в рецензии на роман «Что делать?»), К. Маркса (в письме к Руге) и В. И. Ленина (в работе «Что такое „друзья народа" и как они воюют против социал-демократов?») по вопросу о конкретном изображении социалистического идеала. Заниматься «перспективами будущего» нет возможности и необходимости, не в этом состоит главная задача того поколения людей, которое озабочено тем, чтобы дать миру действительное оружие борьбы за преобразование общества во имя социалистического будущего. Знаменательно, что в «Прологе» Чернышевского нет картин этого будущего, а главное внимание обращено на расстановку социально-политических сил в стране, на анализ конкретной ситуации, сложившейся в России, на то, как следует готовиться к будущим битвам, какие люди необходимы для этого.
Но следует ли из этого, что изображение социалистического будущего социалистами-утопистами и реалистами прошлого не имело никакого положительного значения в истории революционно-освободительного движения и исканий истины, в деле пропаганды социалистического идеала? Нет! Н. Щедрин в своих суждениях о «Что делать»? обнаружил в известном смысле недооценку выдающейся роли социалистической фантастики, социалистической мечты в деле воспитания людей, их мобилизации и воодушевления на борьбу за социализм. Чернышевский прекрасно понимал роль социалистического идеала, выраженного средствами реалистической литературы. Это лишний раз подтверждает, что нельзя отождествлять общественно-литературнце и философско-этические позиции Чернышевского и Щедрина. Автор романа «Что делать?» стремился увлечь молодое поколение, наглядно показать ему, что такое социалистические нормы общежития, каковы социалистические правила общественной и семейной морали, как организована жизнь и труд людей социалистического общества. Герцен, вдумываясь в трагический итог изображаемых им в романе «Кто виноват?» отношений людей, все время как бы спрашивал себя: а как подобные безысходные для того времени коллизии будут разрешаться в социалистических условиях, что нового внесет социализм в решение тех проблем семейной морали, которые волновали его героев? Чернышевский своим романом «Что делать?» отвечал на вопросы Герцена. Щедрин не игнорировал необходимости изображения идеала, но он подверг сомнению право художника воспроизводить подробности будущего (кто знает, будет ли оно так!), он предпочитал заниматься критическим, сурово беспощадным анализом основ современной ему жизни. Другие же современники Чернышевского, а также и последующие поколения борцов упивались этими подробностями, не оставляли без пристального внимания ни одной из них, смотрели на эти подробности с точки зрения «выработки будущего».
Проблема реалистического воспроизведения социалистического идеала и людей революции - одна из коренных проблем искусства XIX-XX вв., имеющая исключительное значение для формирования системы социалистического реализма. Естественно, что русская литература второй половины XIX в., отразившая движение России к революции и социализму, наиболее глубоко поставила названную проблему. И это сделал прежде всего Чернышевский в романе «Что делать?». Утопический социализм этого романа, как и русский утопический социализм в целом, не следует принципиально противопоставлять западноевропейскому утопическому социализму. Но нельзя крестьянский утопический социализм в России второй половины XIX в. ограничивать лишь рамками известных западноевропейских форм утопического социализма. В романе Чернышевского есть и такие тенденции, которые свидетельствуют о преодолении некоторых предрассудков утопистов-социалистов, особенностей их мышления, их представлений о средствах и формах перехода общества к социализму. Поэтому марксисты и считают, что Чернышевский ближе других утопических социалистов подошел к научному социализму. Утопические социалисты не только впадали в грех регламентации жизни будущего общества (от него не был свободен и Чернышевский). Для них характерен и догматизм мышления, от которого был избавлен диалектик Чернышевский. Социалисты-утописты имели тенденцию декретировать социализм, наивно полагая, что социализм можно предписать, ввести законодательным путем в жизнь общества. Великая заслуга Чернышевского, автора романа «Что делать?», заключалась в том, что он конкретно воспроизвел картину того, как социалистические отношения творятся людьми в процессе повседневной жизни и борьбы, как люди воспитывают себя в духе социалистического идеала, как они творчески ищут и находят новые формы производственной деятельности и т. д. Сущность социализма в представлении Чернышевского заключалась не в новой комбинации уже имеющихся элементов жизни, не в перераспределении богатства и счастья в соответствии с идеями справедливости, добра и правды. Всем смыслом своего романа Чернышевский указывает на то, что условия счастья нужно создавать, что определяющее в социализме - не распределение благ, а их производство, что необходимо найти новые формы этого производства. Социализм есть живое творчество самих масс, обыкновенных людей-тружеников, вчерашних рабов капитала, не только изуродованных, но и закаленных им для борьбы - к этой мысли марксизма-ленинизма Чернышевский подошел ближе всех среди мыслителей домарксовой эпохи, когда утверждал, что самые обыкновенные люди труда, духовно развращенные «испорченным порядком вещей» («Пролог»), могут стать «новыми людьми», творцами новых отношений и новой морали. Социалистические отношения и социалистические нормы нравственности не изобретают, не сочиняют в кабинетах, они не привносятся извне с помощью декретов и распоряжений «гения» или какой-то касты избранных реформаторов и философов, а вырабатываются людьми в процессе своего повседневного опыта. Такова великая мысль Чернышевского, социалиста-утописта, сумевшего перешагнуть грань некоторых заблуждений утопического социализма.
Социализм мыслится Чернышевским как торжество счастливой жизни людей на земле. В «Что делать?» он создал социалистическую концепцию счастья, свободную от философии аскетизма и страдания, унижения и жестокости. До сих пор в международном коммунистическом движении появляются поэты и теоретики, которые не мыслят построение социализма без массовых лишений и кровавых жертвоприношений. Мысль о том, что только великие страдания могут породить все великое и прекрасное в человеческой жизни, - очень старая, затасканная и очень популярная в определенные исторические эпохи и в среде определенных социальных классов... Но вот явился Чернышевский, величайший представитель утопического социализма в России, а затем - Горький, основоположник социалистического реализма, и убедительно показали, что счастье жизни на земле возможно и без искупительной жертвы.
Рахметов гордо объявляет: «Мы требуем для людей полного наслаждения жизнью». Герои Чернышевского не рассматривают себя жертвами или «навозом» для счастья будущих поколений. Человек, имеющий гордость и волю, не может унизить себя философией страдания. Однако изображаемая Чернышевским жизнь «новых людей» вовсе не является праздничной идиллией. В ней есть острые противоречия и драматическая борьба. Романист видит трагическое в судьбе людей, их жизнь нелегка, он знает их страдания, сомнения и скорби, но у него нет философии страдания, т. е. такой концепции жизни, в основе которой лежит утверждение, что счастье человека и человечества должно быть выстрадано. Настоящий революционер относится с чувством брезгливости и негодования к рабьей философии страдания и аскетизма, он решительно отрицает ее, считает страдание, как говорил Горький, «позором мира». «В России, - писал Горький,- стране, где необходимость страдания проповедуется как универсальное средство „спасения души", я не встречал, не знаю человека, который с такой глубиной и силой, как Ленин, чувствовал бы ненависть, отвращение и презрение к несчастьям, горю, страданию людей... Для меня исключительно велико в Ленине именно это его чувство непримиримой, неугасимой вражды к несчастиям людей, его яркая вера в то, что несчастие не есть неустранимая основа бытия, а - мерзость, которую люди должны и могут отмести прочь от себя. Я бы назвал эту основную черту его характера воинствующим оптимизмом материалиста». В этих словах Горького, опирающегося на авторитет В. И. Ленина, дана неотразимая отповедь всем тем, кто никак не может отделаться от рабьей философии страдания, считая, что и торжество социалистического идеала должно быть куплено ценой великих мук и жертв.
Наконец, принципиальное значение имеет и другая сторона романа «Что делать?». Социализм в нем неотделим от народной революции, только она может открыть путь к социализму. Поэтому воспроизведение социалистического идеала сливается в романе с изображением того, из каких материалов жизни и как формируется революционер. И в этой области Чернышевский, оставаясь утопическим социалистом, также оказался на вершине домарксовой науки. Социалисты-утописты Запада не были сторонниками революционных методов преобразования общества, они возлагали надежды на силу морального фактора, убеждения, доводов разума и т. п. Русские же социалисты устами Герцена провозгласили, что «социалисту в наше время нельзя не быть революционером». Следует также иметь в виду, что 1861 год принес коренную ломку общественного сознания интеллигенции, трудового народа города и деревни. В пореформенных условиях складывалось новое отношение к жизни, к устройству общества, к царю, к богу. Об этих сдвигах в духовном мире с большой точностью рассказывают в своих мемуарах многие современники. В дореформенную эпоху господствовало догматическое и нормативное мышление, освещенное верой в бога и в царя. Духовные устои людей не колебались анализом, сомнениями. С человеческой личностью, с ее правами, интересами, волей не считались. Человеческая личность была ничем, всем была идея самодержавия и православия. Поколения людей воспитывались в духе полного самоотречения, ведущего к признанию своего ничтожества перед царем, помещиком, начальством, богом и т. п. Существующее принимали без объяснения, анализа и сравнения, все воспринималось как должное, идеальное и вечное, непоколебимое. Такое мировосприятие, рассказывает Короленко в «Истории моего современника», все объясняло «волей божией» и было основой абсолютизма. Эту мысль подтверждает и Роза Люксембург в статье «Душа русской литературы».
1861 год принес с собой начало бурного разрушения старого образа мышления, а это вело к изживанию многих и многих иллюзий, господствующих в дореформенных условиях. Бунт против всех форм деспотизма - деспотизма родителей и начальства, обветшалых традиций и порядков, господствующих идей, моральных норм и верований - характернейшая особенность нового поколения 60-70-х годов. Борьба за общественное и нравственное раскрепощение личности, за развитие ее независимости и достоинства, защита ее прав на подлинно человеческую жизнь явились идейно-общественным знаменем эпохи «бури и натиска». Появилась мысль, что существовавшее веками можно поколебать, изменить, разрушить. Широкое распространение получила идея о том, что люди ответственны за существующее социальное зло, что от их воли, действий зависят судьбы отечества, положение народа. Интеллигенция воодушевилась бескорыстным, самоотверженным служением народу. Рассказ Златовратского «Безумец» ярко передает могучее влечение юных сердец к народу. Движение в народ стало зреть уже в середине 60-годов. И в него участники вкладывали не только общественный, но и глубоко нравственный смысл, рассматривали его как очищение от скверны прошлого, как уход
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови...
Появились люди, как рассказывает В. Берви-Флеровский в «Записках революционера-мечтателя», которые буквально жили страданиями народа, уходили
... в стан погибающих
За великое дело любви...
туда, где идет борьба, где «работают грубые руки».
Сердца этих людей, по словам Щедрина, истекали кровью ради народа. Они мечтали о создании новой, рациональной религии - религии равенства, они были энтузиастами и подвижниками, революционерами-мечтателями и революционерами-идеалистами, их действия и духовные искания отличались зачастую фанатизмом. Это была особая порода людей долга, в характерах которых стальная выдержка и суровый аскетический рационализм сочетались с нежностью и доверчивостью ребенка, с пламенной верой в людей, с сердечностью, с преклонением перед прекрасным. Только такие люди могли стать воодушевляющим примером героического служения народу.
«Освободительная» реформа пробудила самые лучшие стремления и светлые надежды во всей России - в глухой провинции и в городах. Всеобщий энтузиазм, вера в будущее охватили молодые силы страны, стремящиеся к действительному ее обновлению. Но выход этим свежим и талантливым силам не был дан, их предвкушения были грубо обмануты. Обманщиками оказалось царское правительство, сам царь. Так было положено самим самодержавием начало того полного отсутствия уважения к основам социального строя, к официальным представителям политической власти, которое «систематически потрясало» молодежь и вело ее к борьбе. Начался медленный, но неуклонный процесс разрушения веры в царя, который завершился в 1905 г.
Коренные сдвиги произошли после 1861 г. в самосознании народа, в его положении и поведении. На смену забитому и прикованному к деревне крепостному крестьянину, верившему попам, боявшемуся всякого начальства, потерявшему чувство собственной личности, появилось новое поколение крестьян. Реформы «разлакомили» его на собственную землю и волю, на свое самоуправление, на образование, гласность. Все эти разгоревшиеся аппетиты мужика не были удовлетворены, но раз возбужденная у него мысль уже не переставала работать. В пореформенную эпоху появляются ходоки от народа в поисках счастья и правды для народа, «настоящей бумаги», жизни без начальства. Возникло и целое движение - самовольные переселения как одна из форм борьбы масс за новые формы жизни. Появляются мужики-философы, правдоискатели, проповедники жизни в свободных товариществах... Все громче начинают звучать «голоса из народа» - статьи в газетах и речи в судах, письма-адреса писателям, мужичья лирика и мужичья публицистика... После 1861 г. к крестьянским массам пришло сознание, что они не рабочий скот, а люди, имеющие право на счастливую человеческую жизнь. Пробуждение чувства личности и чувства собственного достоинства в «коняге» - величайший исторический процесс, сформировавший и организовавший в конечном счете могучие силы народа. Этому пробуждению человека в «коняге» способствовали пореформенные условия. Новое поколение крестьян прошло тяжелую, но вместе с тем и плодотворную для них школу отхожих промыслов, городской жизни, вольнонаемного труда. Этот горький опыт бродячей жизни научил вчерашнего крепостного крестьянина очень многому, пробудил в нем личность, заставил его упорно думать о своем положении, анализировать жизнь, искать самый «корень» зла и путей его искоренения...
«Перевал» России из одной общественно-экономической формации в другую захватил решительно все сферы материальной и духовной жизни, всколыхнул глухую провинцию, пробудил темный и забитый народ, породил классы буржуазного общества и новые отношения людей, определил поворот в революционно-освободительном движении интеллигенции, вызвал ломку привычных представлений, всего внутреннего мира человека. Даже Обломов, воплощение неподвижности старой Руси, предчувствовал гибель патриархального мира и постоянно повторял: «жизнь трогает». И наблюдательный, чуткий мальчик Коля Иволгин из романа Достоевского «Идиот» уловил глубокую перемену в людях: «И заметили вы, князь, в наш век все авантюристы! И именно у нас в России, в нашем любезном отечестве. И как это так все устроилось - не понимаю. Кажется, уж как крепко стояло, а что теперь?».
Психика, характер поведения, мышление, мечты и интересы, конфликты и отношения - все это приобретало новые черты, небывалые, немыслимые в условиях дореформенных. Движение снизу и кризис верхов, «новые люди» и старая Россия, ломка отживших форм, норм жизни и мышления, «рост русского человека», история формирования личности из народа, пробуждение масс под влиянием новых обстоятельств их жизни, разрыв с родной средой, отношения плебейства и барства, смена и борьба разных поколений и укладов жизни, поиски передовой личностью из разночинцев и дворянства возможностей к сближению с народом, мучительные попытки заимствования «веры» у мужика - таковы наиболее характерные элементы переворачивающегося строя жизни. Появился герой страстных исканий и герой, выламывающийся из своего родного гнезда, герой-протестант из народа и герой - носитель утопического социалистического идеала.
Складывалась и новая философия жизни. Главное в ней - решительный разрыв с догмами и преданиями, порядками и идеалами прошлого; война с общественным и бытовым деспотизмом во имя полного раскрепощения личности от всяких уз, стесняющих проявление ее человеческих сущностей; осуждение дворянско-помещи-чьего и мещанского эгоизма; желание приобщиться к жизни трудового народа, осознание того, что она по своему моральному содержанию выше, чище жизни господствующего сословия и т. п. В условиях «распадения» привычного, освященного веками порядка жизни, когда все почувствовали, что прежнее должно «разорваться и измениться», а новое воспринимали как нечто неведомое, неустановившееся, а потому и страшное, несущее разоренье и гибель, перед русской литературой возникли исключительно сложные и ответственные задачи. Предстояло глубоко осознать совершающийся переворот в социально-экономической, идеологической и психической жизни общества, выработать ту или другую точку зрения на совершающиеся процессы и дать им соответствующую оценку, найти для их художественного познания и воспроизведения новые формы и новые средства. Русская литература пореформенной эпохи блестяще справилась с этими задачами. Таким образом, и русская действительность после 1861 г., и литература, и общественные настроения поставили такие вопросы, решение которых никак не укладывалось в рамки буржуазно-демократической революции. С этими фактами не желают считаться идейные противники социалистической революции в России. Они милостиво соглашались в прошлом и соглашаются теперь лишь на буржуазно-демократическую революцию в России, утверждая, что разрешение накопившихся противоречий русской пореформенной жизни должна была принести не социалистическая, а буржуазная революция с ее республикой, парламентами, свободами и пр. Революция же социалистическая в России, по их мнению, в то время еще не созрела. Она явилась «исторической несправедливостью», произошла будто бы вопреки объективной исторической действительности и ничего не имела общего с народом, с русской культурой, а была спланирована и развязана большевиками во главе с Лениным, явилась результатом заговора и государственного переворота, отклонившего Россию от естественного пути развития, погубившего, как говорит А. Стендер-Петерсен в своей двухтомной «Истории русской литературы» (1957), лучшие традиции российской литературы. И далее идет западная буржуазная и эмигрантская реакция. О русской революции она начинает судить, не только опираясь на нигилистов Достоевского, но и используя роман Б. Пастернака «Доктор Живаго». Буржуазные пропагандисты, как в свое время и русские меньшевики, так и не поняли, что в условиях России победоносную буржуазно-демократическую революцию нельзя отрывать от революции социалистической, что только социалистическая революция 1917 г. оказалась способной решить и буржуазно-демократические задачи... Современные реакционные публицисты, ослепленные буржуазным образом жизни, берут на себя смелость утверждать, что буржуазно-демократический строй жизни, созданный капитализмом, совершеннее строя социалистического и если бы он установился в России, то обеспечил бы ее народам более высокий уровень жизни и более быстрый темп развития производительных сил.
Буржуазно-демократические иллюзии все еще продолжают сохранять силу воздействия на умы в современных капиталистических странах, они захватили и отравили сознание значительной части интеллигенции и проникли в среду трудящихся, задерживая рост их революционно-пролетарского самосознания. Воздействие этих иллюзий в какой-то мере иногда сказывается и у представителей социалистического общества, обнаруживается оно и в среде советской творческой интеллигенции, отдельные представители которой иногда склонны кокетничать с буржуазно-демократической точкой зрения, смягчать ее критику. Порой это необоснованно оправдывается необходимостью плодотворного делового сотрудничества с деятелями буржуазной культуры и науки. Советская литературная классика, верная ленинизму, воспитывала и воспитывает у поколений советских людей способность ощущать и понимать ту незыблемую границу, которая отделяет демократизм пролетарский от разнообразных форм мелкобуржуазного и буржуазного демократизма. И здесь советская литература развивает классические традиции. Писатели прошлого, разумеется, не могли противопоставить буржуазной демократии пролетарскую демократию, но они своими произведениями дают очень многое современному марксисту в его борьбе с буржуазно-демократическими иллюзиями масс, с философией жизни идеологов «западной демократии», с противниками демократии советской. Русские передовые деятели литературы и общественной мысли разрывали с буржуазно-демократическими идеалами и чаяниями, они обличали буржуазно-демократические порядки капиталистического общества, которые не избавляли трудящихся от рабства не перед законом, а перед необходимостью вещей. Суть дела, учили они, заключается не в том, кто находится в правительствах, не в формах государственного устройства, не в громких словах о свободе, равенстве и братстве, а в действительном положении трудящихся, в реальных социально-экономических отношениях, которые регулируются не правительствами и даже не законодательством, а объективно и повседневно действующей неумолимой силой вещей. Даже самая последовательно-демократическая буржуазная республика неспособна создать безотказно действующие материальные и юридические гарантии, действительно обеспечивающие осуществление на деле тех лозунгов свободы, равенства и братства, которые были провозглашены буржуазией на заре ее истории. Писатели и мыслители России заметили одно из характернейших противоречий в жизни западноевропейских народов, объявивших равенство и свободу людей, но так и не добившихся их братского единения и общественно-моральной солидарности, не устранивших социальную несправедливость и бесправие человека, взаимную вражду, жестокую борьбу классов, партий, групп, лиц.
Выдающиеся деятели русской литературы и публицистики второй половины XIX в. учат распознавать антинародную сущность либерализма и республиканизма в самых разноцветных и нарядных их одеждах. Борьба с либерализмом и реформизмом, с буржуазно-демократическими иллюзиями западноевропейского толка, ставка на отделение демократов, выражающих чаяния широчайших масс трудящихся, от либералов, слияние крестьянского революционного демократизма и утопического социализма в одно неразрывное целое, а затем выделение из общедемократического движения пролетарской демократии, переход к научному социализму и соединению его с борьбой рабочего класса, образование социал-демократии - такова самая главная особенность идеологической жизни русского общества второй половины XIX и начала XX в.
Вопреки утверждениям народников, в какие-нибудь несколько десятилетий в России сложился великий российский пролетариат, который сразу же обнаружил свои «орлиные крылья» и определил процесс выделения из общедемократического потока могучей пролетарски-социалистической струи. Судьбы человечества, как они сложились в конце XIX и в начале XX в., выдвинули перед рабочим классом России необыкновенно ответственные, трудные и общечеловеческие задачи. Уже в 1902 г. в работе «Что делать?» В. И. Ленин пророчески писал о том, что перед русским пролетариатом история поставила «ближайшую задачу, которая является наиболее революционной из всех ближайших задач пролетариата какой бы то ни было страны. Осуществление этой задачи, разрушение самого могучего оплота не только европейской, но также... и азиатской реакции сделало бы русский пролетариат авангардом международного революционного пролетариата».
Пророчество В. И. Ленина сбылось. Октябрьская социалистическая революция изменила ход всемирной истории, освободила народы Европы, Востока и Азии от сил самой оголтелой реакции. Нет никакого сомнения также и в том, что судьбы современного западного «цивилизованного мира», прелести которого столь усердно воспевают буржуазные идеологи, сложились бы совсем не так, если бы трудовой народ России не разрушил в 1917 г. оплот международной реакции. И вполне естественно, что советские люди гордятся своей революцией, преградившей путь реакционнейшим феодальным и фашистским режимам, помогшей народам мира сохранить свои демократические завоевания. Советские люди горды тем, что Россия стала родиной ленинизма, что она первая вступила на путь социализма и открыла новую эру в истории всего человечества, указала народам путь к коммунизму. Оруженосцы же антикоммунизма, не считаясь с этим международным значением Октября, все еще продолжают болтать о социалистической революции в России как лишь о специфически «русском эксперименте», который не имеет привлекательности для населения стран Запада. Все еще пытаются выдать российскую революцию за что-то провинциальное, вовсе не оказавшее воздействия на судьбы других народов. В отдельных случаях даже историки-марксисты делают уступку буржуазной идеологии. Так, Кристофер Хилл в книге «Ленин и русская революция» (1947) ограничивает воздействие «советского опыта» лишь границами отсталых, аграрных стран.
Ход современной истории человечества опровергает филистерские взгляды на историю народов. И тогда садятся на другой излюбленный конек антисоветской пропаганды - советские коммунисты будто бы насаждают «красные режимы» у других народов, «подталкивают» народы к революции, культивируют идею «русского примата» и русской экспансии, усиленно популяризируют идею мессианских обязанностей социалистической России и ее культуры по отношению к другим народам. Некоторые зарубежные авторы считают, что идея об исключительном призвании России установить на земле всеобщий мир, единство и братство народов, принести им спасение от несправедливости эксплуататорского строя является господствующей идеей в русской духовной культуре XIX-XX вв. Присуща она будто бы и пролетариату, его партии («пролетарский мессианизм»).
Идея мессианства часто истолковывается идейными противниками СССР как философия «красного империализма»! И корни его пытаются найти в психическом складе русского человека, в политических идеях Достоевского!
Марксисты-ленинцы никогда не руководствовались и не руководствуются идеей, согласно которой русский народ является избранной нацией, обладающей особой предрасположенностью к революции и социализму, призванной быть избавительницей человечества от социального зла. «Время избранных народов, - говорит Энгельс в «Послесловии к статье „Об общественных отношениях в России"», - миновало безвозвратно».
Да, всемирное значение народов России в прошлой и современной истории борьбы за революцию и социализм, за демократию и мир исключительно велико. Советская Россия стала огромной притягательной силой для других народов, примером для них. Но все это является не мистическим мессианизмом, а исторической закономерностью.
Но значит ли это, что передовые политические и литературные деятели XIX в. или представители советской науки и культуры делали и делают из указанного обстоятельства вывод о том, что только народ России обладает призванием к осуществлению на земле коммунистического идеала, что он, так сказать, самой судьбой избран на руководящую и мессианскую роль по отношению к другим народам? В истории передовой русской общественной мысли и литературы XIX в. известны, конечно, случаи, когда высказывались идеи об особом предрасположении русского народа или народов славянских к социализму, когда утверждалось, что только Россия призвана спасти социализм (от западного извращения) и «дряхлеющую Европу», дать другим народам пример решения социально-экономических вопросов и проблем человеческого духа и т. п. Вспомним хотя бы герценовский панславизм. Но известно, как отнеслись к подобной философии основоположники научного социализма, известно также, что и ее автор не оставался неизменным в своих убеждениях. Народники также впадали в мессианские иллюзии, верили, как говорит Энгельс в письме к Плеханову (1895 г.), «в стихийно коммунистическую миссию, якобы отличающую Россию, истинную Святую Русь, от других неверных народов». Народники считали русский народ избранным народом социальной революции... Достоевскому тоже казалось, что русский народ избран дать миру спасительный синтез всех тех идей, которые в отдельности развивались разными народами Западной Европы... Толстой также был убежден, что «великое историческое призвание русского народа» состоит в том, чтобы в интересах народа разрешить земельный вопрос путем упразднения частной собственности на землю, минуя те ужасы обезземеливания, которые пережили хлеборобы Запада. Тем самым Россия укажет и другим народам путь разумной, свободной и счастливой жизни.
Разумеется, перечисленные факты могут дать основания считать, что в духовной культуре России XIX в. господствовала идея избранности русского народа. К таким выводам и приходят некоторые западные авторы. Но они не исследуют, во-первых, источники, породившие указанные идеи. В одном случае почвой их было разочарование в судьбах Западной Еропы, в ее социалистических учениях и революционной борьбе, что явилось результатом поражения революций середины XIX в. В иных случаях рассматриваемые идеи возникли на почве социально-экономической отсталости России, порождающей всякого рода иллюзорные надежды на своеобразный путь ее развития, на ее особую миссию в мировой истории. Ужасы более развитого западного капитализма, а затем и капитализма русского действовали устрашающе на некоторых представителей русской литературы, вызывая у них желание миновать эти ужасы, найти для всего человечества какой-то иной путь развития. Во-вторых, зарубежные авторы не считаются и с тем, что с подобными идеями в русской литературе шла напряженная полемика, завершенная основоположниками научного социализма, деятелями марксистской партии в России. И, в-третьих, исследователи идей русского мессианизма не обратили внимание на то, что эти идеи были популярны прежде всего в реакционно-монархических, а отчасти и в либеральных кругах. Адептами этих идей были славянофилы, представители «официальной народности», почвенники, ей верно служили Катков, Победоносцев и Мещерский, авторы антинигилистических романов. В мессианских идеях русской реакции XIX в. сказалось сознательное, эгоистически озлобленное и трусливое желание задержать ход всемирного прогресса. Выразился в них и испуг, отчаяние перед лицом крушения старого мира. Его пытались спасти с помощью православия, патриархально-крепостнической народности, самодержавного строя. Оплотом всего этого была старая дореформенная Россия. Ее идеализировали и поэтизировали, противопоставляли революционному и социалистическому Западу, считая, что она должна взять на себя великую роль избавительницы всего человечества. Н. Данилевский в книге «Россия и Европа, взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к Германо-Римскому» утверждал, что русский народ и большинство прочих славянских народов являются народами богоизбранными, им достался исторический жребий хранителя живого предания религиозной истины - православия.
Разве с подобными идеями имели что-нибудь общее демократическая литература, революционная и передовая общественная мысль России XIX в.? Но могут сказать, что был мессианизм реакционный и существовал мессианизм прогрессивный, революционный. Нет, идея мессианизма по самой своей сущности реакционна, она является одной из форм проявления национализма и ведет к возвеличению одного народа и унижению, игнорированию других народов, к культивированию идеи избранных наций, руководящих народов. Пролетарские революционеры-интернационалисты всегда с отвращением отвергали подобные националистические теории. Роль социалистической России в современных судьбах человечества исключительно велика и благородна, что является одним из источников законного чувства национальной гордости советских людей. И в этих условиях можно сползти к «советскому диктату», к идее мессианской роли советского народа. Так и получилось в годы культа личности, когда почти не считались с национальными особенностями других народов, строящих социализм, когда советский опыт, указания Сталина механически переносились в практику других народов, в деятельность братских партий. В данном случае идеи мессианства и диктата служили возвеличению одной личности в мировом масштабе и принесли значительный ущерб международному коммунистическому движению, международным культурным связям, взаимопониманию народов. Подобная опасная тенденция, порожденная культом личности, шла вразрез с ленинскими нормами, с национальными традициями. Деятели русской культуры и общественной мысли не допускали, чтобы естественное и законное чувство национальной гордости русского народа вылилось в философию мессианства, в проповедь национализма, диктатуры одного народа над другими народами. Революционеры-ленинцы противопоставляют мессианству и национализму, ставшими теперь знаменем антикоммунистических сил, пролетарский интернационализм, который в наши дни завоевывает умы широчайших масс трудящихся.
Выдающиеся умы России XIX в. (в том числе и Герцен) высоко ценили вклад каждого народа в дело прогресса, они признавали за тем или другим народом право самостоятельно выбирать свой путь развития, они всегда учитывали национальное своеобразие исторической жизни того или другого народа и считали, что возможны и неизбежны разные пути к социализму. В. И. Ленин также подчеркивал, что все нации придут к социализму, но каждая из них придет своим путем. Идеологи современной реакции, оправдывая и разжигая вражду между Западом и Востоком, утверждают, что она исходит от большевиков, от Ленина, от Советской России, которая как традицию восприняла от русских писателей и мыслителей XIX в. идею безусловного отрицания западной цивилизации, чувство недоверия и враждебности к западному миру. Но такая трактовка философии жизни русских писателей и советских людей является грубейшим искажением истины. Обличая западноевропейские буржуазно-демократические порядки, русские классики, за немногим исключением, не впадали в идеализацию России, не считали, что «там» (в странах буржуазной демократии) все плохо, а «здесь» (в России) все хорошо, что Запад «гниет», а Россия «цветет». Говоря в полный голос всю жесткую правду о лживости буржуазной демократии, о господстве в странах Западной Европы формальной свободы, лишь объявленной в буржуазных конституциях, а в действительности не защищенной гарантиями, постоянно попираемой эксплуататорскими классами и послушным им республиканским правительством, писатели и мыслители России признавали и положительную роль западноевропейских демократических форм в истории борьбы трудящихся за свои права. Они стремились понять, что вносит каждый народ в сокровищницу мировой цивилизации, какова его роль во всемирной истории. И наиболее дальновидные, проницательные деятели литературы и общественной мысли пришли к выводу, что Россия должна всесторонне, творчески учесть, взвесить всемирный опыт истории, пройти в своем развитии (но более ускоренным темпом и более плодотворно, без повторения ошибок других народов) тот же путь, что и народы, уже вступившие в лоно капиталистической цивилизации. Разве все это говорит о том, что в русской духовной культуре XIX-XX вв. господствовала идея мессианской функции русского народа? Конкретно-историческое мышление, превосходное знание русской и зарубежной социально-экономической и политической действительности, отстаивание коренных интересов трудящихся, глубочайшее уважение к каждому народу и непримиримость к национализму - вот что спасло выдающихся деятелей русской литературы и общественной мысли от мессианских самодовольных утопий и от сладкой мещанской идеализации буржуазной демократии, заставило их искать такой идеал общественного устройства, который должен учитывать национальный опыт и опыт всемирной истории и быть во всех отношениях выше буржуазно-демократического общества. Поиски эти объективно вели русскую литературу к социализму.
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +