Революция была разбита. Наступила реакция.
«Поражение революции 1905 года породило распад и разложение в среде попутчиков революции. Особенно усилились разложение и упадочничество в среде интеллигенции. Попутчики, пришедшие в ряды революции из буржуазной среды в период бурного подъема революции, отошли от партии в дни реакции. Часть их ушла в лагерь открытых врагов революции, часть засела в уцелевших легальных обществах рабочего класса и старалась свернуть пролетариат с революционного пути, старалась дискредитировать революционную партию пролетариата. Отходя от революции, попутчики старались приспособиться к реакции, ужиться с царизмом. Царское правительство использовало поражение революции, чтобы наиболее трусливых и шкурнически настроенных попутчиков революции завербовать себе в агенты - в провокаторы.
...Наступление контрреволюции шло и на идеологическом фронте. Появилась целая орава модных писателей, которые «критиковали» и «разносили» марксизм, оплевывали революцию, издевались над ней, воспевали предательство, воспевали половой разврат под видом ««культа личности». В области философии усилились попытки «критики», ревизии марксизма, а также появились всевозможные религиозные течения, прикрытые якобы «научными» доводами.
«Критика» марксизма стала модой. Все эти господа, несмотря на всю их разношерстность, преследовали одну общую цель -отвратить массы от революции». Таковы были эти годы.
В литературу хлынула мутная волна порнографии и обывательщины. Появились произведения, разрабатывавшие «проблемы» однополой любви - мужской («Крылья» Кузьмина) и женской («33 урода» - Зиновьевой-Аннибал). Нашумевший роман Арцыбашева «Санин» провозглашал «культ личности» и в качестве героя изображал по сути дела уголовного преступника, насиловавшего женщин и намеревавшегося соблазнить собственную сестру. В образе Санина Арцыбашев, как заметил Горький, дал совет человеку «упростить себя путем превращения в животное».
Второстепенные писатели вроде А. Каменского, Вербицкой и других на все лады варьировали порнографические темы. Примером массового распространения такого типа литературы могут служить широко рекламируемые объявления о выходе в эти годы иллюстрированных журналов, самые названия которых говорят об их содержании: «Декольте» («единственный по оригинальности журнал для взрослых»), «Натурщица» (высылается в закрытых конвертах) и, наконец, - «Ночь любви».
Этот журнал обещал высылать внесшим подписную плату полностью премию: «Энциклопедия любви» - обширный сборник пикантных, отчасти запрещенных новелл, веселых анекдотов, рассказов и сцен из интимной жизни артисток, натурщиц, наездниц, артистов, художников и дам полусвета, представляющих собой захватывающий интерес.»
Но и большие писатели - Бунин, Л. Андреев, Куприн и другие испытывали давление реакции, вступали на путь неверного, а иногда и клеветнического изображения революции, рисовали революционеров - как ничтожных, безвольных, гибнущих людей.
В статье «Разрушение личности», опубликованной в 1908 году, М. Горький дал исключительно резкую характеристику всем этим литературным явлениям:
«Современного литератора, - писал он, - трудно заподозреть в том, что его интересуют судьбы страны... Проблемы социальные не возбуждают их творчества в той силе, как загадки индивидуального бытия... Современному литератору психология революционера... враждебна и чужда... Бросают грязью в лицо революционера как бы мимоходом и как бы между прочим. Изображают его разбитым, глупым, пошлым, но и при этой дурной игре делают сочувственную мину старой сиделки, которой ненавистен ее больной...» «Герой «Тьмы» (повесть Л. Андреева, изображавшая революционера.- Л. Т.), несомненно, слабоумен; это человек больной воли, которого можно сбить с ног одним парадоксом. Революционеры «Рассказа о семи повешенных» (Л. Андреева. - Л. Т.) совершенно не интересовались делами, за которые они идут на виселицу, никто из них на протяжении рассказа ни словом не вспомнил об этих делах. Они производят впечатление людей, которые прожили жизнь неимоверно скучно, не имеют ни одной живой связи за стенами тюрьмы и принимают смерть, как безнадежно больной ложку лекарства».
«Поэт превращается в литератора и с высоты гениальных обобщений неудержимо скользит на плоскость мелочей жизни, швыряется среди будничных событий... Все тоньше и острее форма, все холоднее слово и беднее содержание, угасает искреннее чувство, нет пафоса... Писатель - это уже не зеркало мира, а маленький осколок... валяясь в уличной пыли городов, он не в силах отразить своими изломами великую жизнь мира и отражает обрывки уличной жизни, маленькие осколки разбитых душ...» «О чем говорит современный литератор? «Что есть жизнь?- говорит он. - Все есть пища смерти, все. И хорошее и дурное, содеянное тобою, исчезнет со смертью твоею, человек. Всё - равно, и все - равно ничтожны перед лицом смерти». Слушая эти новые слова, мещанин одобрительно кивает головой... Современный неврастеник возводит боль своих зубов - личный свой ужас пред жизнью - на степень мирового события».
Эти гневные слова М. Горького дают яркое представление об упадке русской литературы в годы реакции.
В этой обстановке Блок подвергался тяжкому испытанию. Все те свойства его характера, которыми он был обязан своему воспитанию и среде, тянули его к упадочным и реакционным идеям и образам; иногда Блок и отдавал им дань, то неожиданно увлекаясь Милюковым, то снова сближаясь с Мережковским в 1910 году. Но душевная чистота, общественная честность и чуткость подлинного художника помогли ему остаться в основном верным тому пути, который он избрал под могучим влиянием революционных событий. Именно в годы реакции окончательно созревает его талант, определяются взгляды на жизнь, создаются почти все наиболее значительные произведения, - те, которые и сейчас сохранили свою художественную силу и убедительность.
Личная жизнь Блока в годы, последовавшие за первой революцией, внешне не изобиловала значительными событиями. После выхода нескольких сборников его стихов («Нечаянная радость» в 1906 г., «Снежная маска» в 1907 г., «Лирические драмы» в 1908 г., «Земля в снегу» в 1908 г., «Ночные часы» в 1911 г., трехтомное собрание его стихотворений в изд. «Мусагет» в 1911-1912 годах и др.) упрочилась его поэтическая слава.
В 1906 году Блок окончил университет и осенью уехал с женой от матери и стал жить отдельно. Материально он был лишь относительно обеспечен; он печатал рецензии, статьи, переводы, получал денежную помощь от отца; в начале 1907 года жена его получила после смерти Д. И. Менделеева небольшое наследство.
В 1909 году умер отец Блока и оставил ему наследство, вообще устранившее заботу о систематическом заработке. Казалось бы, что атмосфера общественного успеха, материальной обеспеченности, литературно-артистической среды могла заслонить от Блока острые общественные проблемы - ведь он не замечал их в раннем периоде своего творчества и заинтересовался ими лишь в момент высшего напряжения классовой борьбы в 1905 году. Внешняя обстановка способствовала жизни бездумной и беспечной. В автобиографических набросках к «Возмездию» Блок вспоминает об этом периоде своей жизни, как о «бесцельном и губительном существовании»: «Здесь были красивые женщины «с вечно смятой розой на груди», с приподнятой головой и приоткрытыми губами. Вино лилось рекой. Каждый «безумствовал», каждый хотел разрушить семью, домашний очаг свой вместе с чужим»
Между тем как раз в эти годы Блок особенно глубоко задумывается над проблемами общественной жизни, над судьбами России, все яснее осознает приближение огромных и - по его представлению - катастрофических событий, все непримиримее относится к окружающей действительности.
Особенно волнует Блока вопрос об отношении к народу, отдаленность от которого он мучительно сознает. Проблема взаимоотношений народа и интеллигенции становится в этот период центральной проблемой его раздумий. Блок остро чувствует, что наступает решающий исторический перелом: «Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа».
Именно ощущение серьезности переживаемого Россией исторического периода позволило Блоку остаться вне реакционных настроений, с такой силой сказавшихся в литературе тех лет. В годы, когда реакционная литература вступила на путь «отречения от освободительного движения недавних лет и обливания его помоями», - Блок стоял в стороне от этих настроений.
Особенно отчетливо сказалось полное искренности и благородства отношение Блока к действительности в связи с начавшейся ожесточенной травлей М. Горького реакционной критикой.
Горький, естественно, вызывал ненависть реакционной критики своим до конца партийным творчеством, беспощадно правдивым разоблачением буржуазного общества, призывом к революционной борьбе.
«Горький сказал свое последнее слово, и то, что услышим мы далее, будет лишь шуршаньем мертвых листьев, гонимых ветром», - писал в рецензии на пьесу М. Горького «Дачники» один из обиженных дачников в 1905 году. «Давно уж пора произнести это слово,- Горький исписался... Ключ творчества Горького, брызнувший сначала свежей струей, превратился теперь в грязную лужу». Горький «потерял себя и, конечно, безвозвратно... Горький увял. О, если бы эта драма «Последние» оказалась последней!.. Такова единственная наша надежда и единственный вывод из нее», - писал Эллис, весьма своеобразный продукт тех дней, идеологическое «перекати-поле», начавший с революции и кончивший католицизмом. «Русская демократическая партия сжевала Горького без остатка», - писала З. Гиппиус, разбирая роман «Мать»...
В обстановке дикой, оголтелой травли неожиданно прозвучал голос Блока: «Я утверждаю... что, если и есть реальное понятие «Россия» или лучше Русь, помимо территории, государственной власти, сословий и пр., т. е., если есть это великое, необозримое, просторное, тоскливое и обетованное, что мы привыкли объединять под именем Руси, - то выразителем его приходится считать в громадной степени - Горького... по роковой силе своего таланта, по крови, по благородству стремлений, по «бесконечности идеала»... и по масштабу своей душевной муки - Горький - русский писатель».
Отвечая на нападки Мережковского и Философова, провозгласившего «конец Горького», Блок в той же статье заявлял:
«Мучительно слушать, когда каждую крупицу индивидуального, прекрасного, сильного Мережковский готов за последние годы свести на «Хлестаковщину», «мещанство» и «великого хама». Когда эти термины применяются к Горькому и, особенно, к Чехову, - душа горит; думаю, что негодованию в этом случае и не должно быть пределов, и я готов обратить к Мережковскому те же пушкинские слова, которые сам он обратил к Льву Толстому по поводу Наполеона:
Да будет заклеймен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его тоскующую тень.
Если бы мне пришлось говорить только о Горьком, я и то обратил бы к критику его - Мережковскому - эти слова», - подчеркивает Блок и говорит далее о «громадной тоске» и «великой искренности» Горького.
Выступление Блока вызвало крайнее возму щение среди его окружения.
Именно эту статью издевательски назвал «Прошением» А. Белый в своем письме к Блоку, разрывая с ним отношения.
Этот эпизод чрезвычайно характерен. Следует заметить, что во многом Блок не понимал Горького, но чуткость и искренность художника позволила ему понять величие и народность Горького и со всей прямотой заявить об этом, идя на конфликт со своей средой. Позднее, в 1915 году, Блок дал согласие участвовать в журнале М. Горького «Летопись», и имя его было включено в опубликованный список сотрудников журнала. Это вызвало нападки на Блока со стороны символистов. В частности Блоку прислала письмо жена поэта Ф. Сологуба - А. Н. Чеботаревская. В письме этом она резко нападала на М. Горького. Чрезвычайно характерна пометка Блока на этом письме: «Сие получено 30 XII 1915. Нельзя так говорить об авторе «Фомы Гордеева», «Троих», «На дне». Недостойно. Не отвечу».
Внимание Блока к Горькому было связано, конечно, с тем, что в Горьком Блок видел писателя, ближе всего стоявшего к народу, к которому все упорнее обращались мысли Блока. В своем приветствии М. Горькому 30 марта 1919 года на праздновании его пятидесятилетия Блок говорил:
«Судьба возложила на Максима Горького, как на величайшего художника наших дней, великое бремя. Она поставила его посредником между народом и интеллигенцией».
Вопрос об отношении интеллигенции к народу в годы реакции становится для Блока основным. Блок неустанно возвращается к этому вопросу в ряде статей, и он неотделим для него от вопроса о надвигающейся революции, которую Блок ждет и которую заранее принимает.
Мы уже отметили, что в годы реакции Блок вплотную подошел к проблемам революции. Он чрезвычайно остро чувствует
Отдаленного восстанья Надвигающийся гул.
Андрей Белый в «Начале века» дает любопытную подборку цитат из статей Блока того времени, повторяющих одну и ту же тему: нарастание революции, ощущение тупика, в который зашла Россия: «нет больше домашнего очага...», «двери открыты на вьюжную площадь», «наше общее поприще... пустой рынок... где... воет вьюга»; исторический процесс завершен; «смерть зовет... как будто тревожно бьет барабан», «действительность проходила в красном свете!», «зажженные со всех концов, мы крутимся в воздухе», «залегло неотступное чувство катастрофы»; «вот грянет гром», «будет кровь, топор и красный петух»; «есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой». И Белый здесь совершенно прав: это действительно основной тон статей, докладов, выступлений Блока в те годы.
«Та действительно великая, действительно мучительная переходная эпоха, в которой мы живем, лишает нас всех очарований,- писал он в 1908 году, - и на всех перекрестках подстерегает нас какая-то густая мгла, какое-то далекое багровое зарево событий, которых мы все страстно ждем, которых боимся, на которые надеемся... Да, мы накануне великого бунта. Мы накануне событий, и то, что не удалось один, другой и третий раз, - удастся в четвертый».
Те же мысли, но, естественно, в гораздо более резкой форме, позднее высказывает Блок и в своих письмах: «Единственный общий враг наш, - пишет он матери 13 апреля 1909 года, - российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники» и далее говорит он, имея в виду разгул реакции в России: «Пусть вешают, подлецы, и околевают в своих помоях». В 1911 году в письме к матери от 17 февраля он говорит: «Я яростно ненавижу русское правительство... и моя поэма («Возмездие». - Л. Т.) этим пропитана».
Ощущая наступающий крах буржуазного строя, испытывая ненависть и презрение к нему, Блок имел в виду не только Россию, но и все буржуазное общество в целом. Во время своей поездки за границу в 1909 году он писал матери: «Европейская жизнь так же мерзка, как и русская, вообще - вся жизнь людей во всем мире есть, по-моему, какая-то чудовищно грязная лужа... единственное место, где я могу жить, - все-таки Россия, но ужаснее того, что в ней (по газетам и по воспоминаниям), кажется, нет нигде... Трудно вернуться и как будто некуда вернуться - на таможне обворуют, в середине России повесят или посадят в тюрьму, оскорбят, - цензура не пропустит того, что я написал... Более чем когда-нибудь я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение»
И в своей записной книжке 1909 года Блок записывает трагический вывод, к которому он пришел: «Современная жизнь есть кощунство перед искусством; современное искусство - кощунство перед жизнью». А немного раньше, 11 декабря 1908 года, он писал еще резче об окружавшем его обществе, о своей среде: «Мучительное желание наорать в Литературном Обществе завтра: есть литературное общество и нет литературы! Бараны, ослы, скоты! Дело идет не «о почках или тонкой кишке, а о жизни и смерти» («Смерть Ивана Ильича»).
Но - не надо: терпение. Гневной зрелости еще долго ждать. Пока злоба не созрела, она всегда готова превратиться в кликушескую истерику (А. Белый). А пока - «стать выше» этих кадетов, этой дряхлой и глубокоуважаемой сволочи. Быть художником».
Характерное социальное обоснование своего романтического отношения к жизни дал Блок в письме к С. Тутолминой:
«Требуют от жизни - или безмерного, чего она не даст, или уж ничего не требуют. Вся современная жизнь людей есть «холодный ужас», несмотря на отдельные светлые точки, ужас, надолго непоправимый.
Я не понимаю, как ты, например, можешь говорить, что все хорошо, когда наша родина, может быть, на краю гибели, когда социальный вопрос так обострен во всем мире, когда нет общества, государства, семьи, личности, где было бы хоть сравнительно благополучно.
Всего этого ужаса не исправить отдельным людям, как бы хороши они ни были».
Все это говорит о глубоком конфликте поэта с обществом, породившим и воспитавшим его.
Огромное душевное напряжение, исключительная честность нужны были для того, чтобы с такой прямотой и силой отбросить все, что навязывали семья, воспитание, среда, общественное положение, и притти к отрицанию своего общества, своей культуры.
Блока пугала отдаленность интеллигенции от народа, непонятность, чуждость ей того, что зрело в народных массах. Об этом он писал страстно и упорно, ошибочно считая это противоречие, относившееся к ограниченной части русской интеллигенции, особенно тесно связанной с буржуазно-дворянским строем, противоречием, характерным вообще для взаимоотношений интеллигенции и народа. Это обесценивает его размышления об отношении интеллигенции к народу, так сказать, объективно, по существу вопроса. Но это не лишает его мысли субъективной остроты, искренности и ценности. Они ярко характеризуют переживания Блока в годы реакции, приводившие его к конфликту со всей окружающей средой.
Если большинство литераторов эпохи реакции, как писал Горький, нельзя было заподозрить в том, что их интересуют судьбы родины, то Блок об этих судьбах думал упорно и честно. И прежде всего его волновал вопрос, как перекинуть мост от интеллигенции к народу. Они представлялись ему двумя враждебными станами: «народ и интеллигенция; полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч - с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном...» ...«Рядом с нами все время существует иная стихия - народная, о которой мы не знаем ничего...» Он понимал причины своей отдаленности от народа: «...сам я люблю эстетику, индивидуализм и отчаяние... я сам интеллигент, ...во мне самом нет ничего, что любил бы я больше, чем свою влюбленность индивидуалиста и свою тоску, которая, как тень, всегда и неотступно следует за такою влюбленностью». Позднее, в январе 1918 года, Блок писал: «Почему дырявят древний собор? Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.
Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? - Потому что там насиловали и пороли девок; не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? - Потому что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему - мошной, а дураку - образованностью.
Все так. Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь, замалчивать этого нет возможности, а все, однако, замалчивают.
Я не сомневаюсь ни в чьем личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но ведь за прошлое - отвечаем мы? Мы - звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов?» Но если в 1918 году Блок мог уже ответить на мучившие его вопросы с беспощадной и выстраданной ясностью и резкостью, дававшими определенное разрешение этим вопросам, то в годы реакции его состояние было иным. Мироощущение его было трагическим. Оно создавалось предчувствием надвигающейся катастрофы, неудачными поисками путей, которые могли бы привести к народу,- неудачными потому, что Блок был совсем оторван от тех, кто действительно был связан с народом.
Это мироощущение определяло в те годы все поведение Блока - как человека и как поэта. Но именно в этом глубоком трагизме обретало исключительную силу и выразительность творчество зрелого Блока, вплотную соприкоснувшегося с жизнью.
Для Блока общее и личное были неразделимы. Все, что он воспринимал в жизни, он воспринимал лирически, включал в мир своих переживаний, переносил в творчество. Говоря с Катулле, он высказал мысль, которая может быть непосредственно применена к его собственному творчеству: «Личная страсть Катулла, как страсть всякого поэта, была насыщена духом эпохи; ее ритм, ее размеры, так же, как ритмы и размеры стихов поэта, были внушены ему его временем, ибо в поэтическом ощущении мира нет разрыва между личным и общим; чем более чуток поэт, тем неразрывнее ощущает он «свое» и «не свое»; поэтому в эпоху бурь и тревог нежнейшие и интимнейшие стремления души поэта так же преисполняются бурей и тревогой».
Как раз в годы реакции понимание Блоком роли поэта, его общественной ответственности достигает необычайной глубины и ясности: «Писатель - обреченный, - писал он в 1908 году, - он поставлен в мире для того, чтобы обнажать свою душу перед теми, кто голоден духовно. Народ собирает по капле жизненные соки для того, чтобы произвести из среды своей всякого, даже некрупного писателя. И писатель становится добычей толпы; обнищавшие души молят, просят, требуют, берут у него обратно эти жизненные соки сторицею... нигде не жизненна литература так, как в России, и нигде слово не претворяется в жизнь, становится хлебом или камнем так, как у нас».
Отсюда приходит Блок к пониманию поэтической деятельности как служения народу. «Великие произведения искусства, - говорит он, - выбираются историей лишь из числа произведений «исповеднического» характера. Только то, что было исповедью писателя, только то создание, в котором он сжег себя до тла, - для того ли, чтобы родиться для новых созданий, или для того, чтобы умереть, - только оно может стать великим. Если эта сожженная душа... огромна - она волнует не один народ и не одно столетие. Если она и не велика, то рано ли, поздно ли, она должна взволновать по крайней мере своих современников даже не искусством, даже не новизною, а только искренностью самопожертвования... Всякую правду, исповедь, будь она бедна, недолговечна, не всемирна, - правды Глеба Успенского, Надсона, Гаршина - и еще меньше, мы примем с распростертыми объятиями, рано или поздно отдадим им все должное. Правда никогда не забывается, она существенно нужна... Напротив, все, что пахнет ложью или хотя бы только неискренностью, что сказано не совсем от души, что отдает «холодными словами»,- мы отвергаем, и опять-таки такое неподкупное и величавое приятие или отвержение характеризует особенно русского читателя. Никогда этот читатель, плохо понимающий искусство, не знающий азбучных истин эстетики, не даст себя в обман «словесности»! Он холодно и просто не примет «пшибышевщины» и не взрастит в своем саду чахлой и пестрой клумбы современных французских цветов».
Так складывается у Блока вывод: «Гений - прежде всего народен». Позднее мысли о сущности искусства, о судьбе поэта, обрекающего себя на самосожжение во имя творчества, Блок вложил в стихотворения: «К музе» и «Художник».
Мучительное состояние тревоги, отчаяния, одиночества, в котором находился Блок в годы реакции, определило психологическую депрессию и мрачный стиль его личной жизни. Стремления его души - говоря его словами - преисполнились бурей и тревогой. Блок буквально сжигает свою жизнь в вине, в бессонных ночах.
«У стойки буфетной, - вспоминает Белый, - мне помнился Блок: сюртук с тонкой талией; локоть на стойке; а нос - наклоненный в коньяк - знаешь - «Жизнь человека»... Хн... Выпьем?» «... - затащил он в буфет: пить коньяк; и меня удивил: опрокидывал рюмку за рюмкой; и - стало мне ясно, что боль запивает; он был насквозь - боль».
Характерное стихотворение посвятил в это время Вяч. Иванов Блоку.
БОГ В ЛУПАНАРЕ
Александру Блоку.
Я видел: мрамор Праксителя
Дыханьем Вакховым ожил,
И ядом огненного хмеля
Налилась сеть бескровных жил.
И взор бесцветный обезумел
Очей божественно пустых;
И бога демон надоумил
Сойти на стогна с плит святых
И по тропам бродяг и пьяниц
Вступить единым из гостей
В притон, где слышен гик и танец
И стук бросаемых костей...
Биограф Блока - Бекетова отмечает тот новый и странный стиль жизни, который установился в семье Блока в те годы: «Они жили открыто и не только ничего не скрывали, но даже афишировали то, что принято замалчивать. Чудовищные сплетни были в то время в нравах литературного и художественного мира Петербурга. Невероятные легенды о жизни Блоков далеко превосходили действительность».
Письма, записные книжки, дневники Блока 1907-1909 годов упорно повторяют один и тот же мрачный мотив: «Самому мне жить нестерпимо трудно. Особенно тосковал я перед новым годом и в праздничные дни. Такое холодное одиночество - шляешься по кабакам и пьешь... Злюсь и оскаливаюсь направо и налево - печатно и устно» (8 января 1908 г.). «Напиваюсь ежевечерне» (27 мая 1907 г.). «Все опостылело, смертная тоска... ужасное одиночество и безнадежность» (18 июля 1908 г.). «У меня маленькая лихорадка, повидимому, с перепоя, пил один, а также с Чулковым и с Зайцевыми - много пил. Страшно тяжело и скучно. Последние дни полегчало» (6 ноября 1908 г.).
С 1910 года - в связи с болезнью матери Блок устраняет из своих писем к ней то, что могло бы ее беспокоить, и они принимают более жизнерадостный, внешне спокойный характер, но дневники и записные книжки попрежнему говорят о том же. «Пью в Озерках... День был мучительный и жаркий - напиваюсь» (18 июля 1908 г.).
«Жестко мне, тупо, холодно, тяжко... Уехать, что ли, куда-нибудь. Куда?» (10 января 1913 г., «Дневник».)
«Дни невыразимой тоски и страшных сумерек» (30 марта 1913 г., «Дневник»).
С фотографии этих лет смотрит измученное, трагическое лицо, не похожее на лицо «молодца из русских сказок», - молодого Блока, писавшего о себе:
Он весь дитя добра и света,
Он весь - свободы торжество.
Отдельные эпизоды, занесенные в «Записные книжки», говорят о «губительном восторге самозабвенья»; о нем писал Блок, говоря об авиаторе, который
Безумно возалкал паденья
И сам остановил винты.
Мысль о самоубийстве начинает мелькать в записях Блока, хотя он прекрасно понимал, что и без того его образ жизни медленно убивает его. Говоря о тупике, в который зашла, по его мнению, интеллигенция, он писал, что она приходит к «неприметному и откровенному самоуничтожению - разврату, пьянству и самоубийству всех видов».
«Сердце тайно просит гибели», - так начиналось одно из его стихотворений.
Конечно, падение Блока как человека не может быть целиком оправдано ссылкой на мрачность эпохи и на трагическое одиночество Блока в его идейных исканиях. Те непривлекательные формы, в которых выражалось подлинное и благородное страдание Блока, были, конечно, продуктом случайностей, характерных именно для индивидуальности; известную роль здесь сыграло и личное горе Блока. Второго февраля 1909 года у Блоков родился сын. Десятого февраля того же года он умер. Смерть его потрясла Блока и, конечно, усилила трагизм его мироощущения. Но в целом круг переживаний, определявших душевное состояние Блока, был далеко не случаен. В нем действительно была отражена «эпоха бури и тревог».
Характерную деталь настроений Блока вспоминает В. Пяст: «Блок мне признавался: «И вот, когда видишь все это кругом, эту нищету и этот ужас, в котором задыхаешься, и эту невозможность, бессилие переменить что-либо в этом, когда знаешь, что вот какими-нибудь пятидесятые рублями ты можешь сделать для кого-то доброе, действительно доброе дело, - но одно, - а в общем все останется попрежнему, то вот берешь и со сладострастием, нарочно, тратишь не пятьдесят, а сто, двести на никому - а меньше всего себе - ненужный кутеж». В. Пяст. «Воспоминания о Блоке», «Атеней», 1923, стр. 66.
Блока сжигало подлинное и большое чувство времени и истории, которое жило в нем, как в большом художнике, мучила оторванность от народа, он испытывал муки беспросветного одиночества и растерянность перед надвигающимися грозными событиями. Поэтически он выразил свои переживания в 1914 году:
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы - дети страшных лет России -
Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы -
Кровавый отсвет в лицах есть.
Есть немота - то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.
И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье, -
Те, кто достойней, боже, боже,
Да узрят царствие твое!
(8 сентября 1914 года)
Конечно, душевная жизнь Блока не ограничивалась тем кругом переживаний, о которых только что говорилось. Они определяли основной тон и характер мироощущения Блока в те годы, но жизнь шла своим чередом, были в ней и более темные, и более светлые периоды, литературные дела, встречи, увлекавшие Блока. Но где-то в глубине сознания скрывалось то, что доверялось лишь дневникам и уводило на Гороховую или в Озерки «пить под граммофон», что заставляло его быть «вне себя» («Записные книжки», 20 января 1910 г.), вынуждало написать точно и горько:
...один с самим собою
Я угасаю каждый день.
(20 ноября 1908 года)
Выходят важнейшие статьи Блока («О реалистах», «О театре», «О драме», «О лирике», «Стихи и культура», «О современном состоянии русского символизма» и др.), сборники стихов (в том числе «Снежная маска», связанная с увлечением Блока артисткой Н. Н. Волоховой в 1907 г. и ей посвященная). Три раза побывал Блок за границей (в 1909, 1910 и 1913 году). Поездка в Италию в 1909 нашла свое отражение в цикле его замечательных «Итальянских стихов». В 1909 году в Варшаве умер отец Блока. Воспоминания Блока о поездке в Варшаву к умирающему отцу, которого он уже не застал в живых, вошли позднее в поэму «Возмездие», над которой он начал работать в 1910 году.
Возникали житейские мелочи, за которые Блок как-то хватался, чтобы заполнить ими жизнь. Так, много энергии он затратил на перестройку дома в Шахматове. Было собрано несколько десятков рабочих, началась строительная суетня, о которой рассказывает Блок в письмах к матери. Смысл этой суетни объяснил сам Блок в одном из писем:
«Мама... живи, живи растительной жизнью, насколько только можешь, изо всех сил, утром видь утро, а вечером - вечер, и я тоже буду об этом стараться изо всех сил в Шахматове». Но все это кончается тем же выводом: «Тоскливо и страшно пусто» (29 октября 1910 г.).
Жизнь шла без событий, без связи с настоящим общественным движением, с теми кругами общества, где бурлила подлинная жизнь; поэтому годы подъема рабочего движения не сказались на Блоке сколько-нибудь определенно, хотя в какой-то мере, судя по дневнику, он их заметил.
«В прошлом году рабочее движение усилилось в восемь раз сравнительно с 1911. Общие размеры движения достигают размеров движения 1906 года и все растут. Оживление промышленности. Рост демократии», - записал Блок в «Дневник» 1 января 1913 года.
«Большие забастовки и демонстрации», - отмечает он в том же году 9 января.
Особенно интересна запись о Горьком:
«Спасибо Горькому и даже «Звезде». После эстетизмов, футуризмов, аполлонизмов, библиофилов - запахло настоящим. Так или иначе, при всей нашей слабости и безмолвии, подкрадыванье двенадцатого года к событиям отмечается опять-таки в литературе» (4 марта 1912 г.).
Но все же это лишь беглые записи; в творчестве Блока эти мотивы заметно не отразились.
«Я не могу усвоить данных памяти, - вспоминает С. Городецкий, - что этот период тянулся целых 8 лет - с 8-го по 16-й, когда я уехал на Кавказ, - настолько цельным и неизменным стоит передо мной Блок этих годов. Я помню его в разных позах и жестах, но, кажется, что это прошел год, а не восемь. Где-то на Литейной, в каком-то доме пьянства, под утро, за коньяком, с Аничковым, в оцепенении, с остеклившими глазами. Он и в пьянстве был прекрасен, мудр, молчалив, - весь в себе. На эстрадах каких-то огромных белых зал, восторженно встречающих его чтение, все тех же стихов, и посылающих в момент ухода с эстрады девушку с восторженными глазами, подававшую ему лилии и розы».
Так шли годы вплоть до империалистической войны, которая изменила течение жизни Блока, определила новый период ее.
А жизнь, не зная истребленья,
Так, только замедляет шаг,
писал он, а в письме к матери жаловался: «Ходят, ходят, приглашают, звонят, требуют, оставляют записки, приносят свои произведения и излагают события своей жизни» (17 января 1908 г.).
Постоянное внутреннее напряжение и нервный подъем этих лет не могли не вызвать прилива творческой энергии. Именно в эти годы талант Блока достигает полной зрелости. Его стих начинает звучать исключительно полновесно и выразительно. Сила словесного мастерства становится равной силе поэтической страсти, лирический голос поэта с необычайной гибкостью передает все оттенки его переживании. В одной из рецензий тех лет справедливо было сказано, что некоторые из его стихов «стоят уже на той ступени просветленной простоты, когда стихи, как песня, становятся доступными каждому сердцу... Блок не просто «мастер чеканной формы», а явление одного порядка с теми, «чьи имена звучат нам как призывы».
К этому времени Блок уже вышел за пределы какой-либо литературной школы и в частности символизма. «Пора развязать руки, я больше не школьник. Никаких символизмов больше. Один отвечаю за себя - и могу еще быть моложе молодых поэтов «среднего» возраста» - записал он 10 февраля 1913 года, и это было глубоко верно.
Отход от узких теоретических канонов символизма наметился уже давно. Еще в 1905 году в письме к отцу Блок как-то неожиданно обмолвился: «О декадентстве в последнее время (и давно уже) как-то нет помину, и его, в сущности, по-моему, нет».
Еще отчетливее сказал он о декадентстве (разумея под ним в сущности символизм вообще, хотя иногда Блок различал эти понятия) в 1908 году в письме к матери, датированном 30 января: «...весь яд декадентства и состоит в том, что утрачены сочность, яркость, жизненность, образность, не только типичное, но и характерное».
В 1911 году он говорит: «Я чувствую, что у меня наконец, на 31-м году, определился очень важный перелом, что сказывается и на поэме и на моем чувстве мира. Я. думаю, что последняя тень «декадентства» отошла» (письмо к матери 21 февраля). И, наконец, совсем резко заявляет он в 1912 году о том, что символизм - «несуществующая школа».
Не случайно в эти годы символисты начинают нападать на Блока - и на стихи и на критические статьи его. «Блок -талантливый представитель пустоты, - писал А. Белый, - красота его песни - красота погибающей души... Под обложкой, в предисловии, встречает Вас пустота мысли». «В стихах Александра Блока чувствуется какая-то болезненная вялость, какое-то безразличное отношение к тому, что выходит из-под его пера, - вторит А. Белому Б. Садовской, укрывшийся за псевдонимом: И. Голов. - Мы не имеем права сетовать на рыцаря «Прекрасной дамы» за его превращение в модернизированного народника, темно и вяло толкующего о народной стихии, но грустно и больно, когда истинный поэт начинает подменять свое стихийное творчество какой-то придуманной теоретической стихией».
Еще ранее А. Белый издевался над стихами Блока даже с большей резкостью: «У Блока всегда: подъем к Пушкину и срыв, дерзновение, захватывающее дыхание, и тут же рядом жалкий набор слов. Глубина переживаний, исключительных и влекущих, и тут же их фальсификация, крик раздирающего душу страдания и подделки под гримасу идиотизма. Все же Блок один из наших лучших современных поэтов», - неожиданно заканчивал А. Белый.
А о статьях Блока писала Зинаида Гиппиус: «Все опыты его в критике - ниже всякой, критики... мысли Блока - это мухи, беспомощно мечущиеся под проволочной кондитерской сеткой. Выступая как критик, он каждый раз роняет себя. Что-то жалобное, спутанное и гимназически напыщенное - все его «критики». И зачем он это делает».
На Блока не действовали эти нападки. Наоборот, его отход от символизма сопровождается все большим усилением интереса к реализму.
«Мне неудержимо нравится «здоровый реализм», Станиславский и «музыкальная драма». Все, что я получаю от театра, я получаю оттуда, а в Мейерхольдии - тужусь и вяну», - записывает он 21 февраля 1914 года. Даже, казалось бы, столь далекая от Блока большевистская газета «Звезда» привлекает его: «Все здесь ясно и отчетливо (потому талантливо),- пожалуй, иногда, слишком просто», - отмечает он в дневнике 26 февраля 1913 года.
В одной из своих статей еще раньше Блок провозглашал даже сближение реалистов с символистами. Он писал, что «символисты идут к реализму, потому что им опостылел спертый воздух «келий», им хочется вольного воздуха, широкой деятельности, здоровой работы. В этом есть что-то родственное «хождению в народ» русских интеллигентов... Современные символисты ищут простоты... здорового труда и вольных дум».
Было бы неверно думать, что Блок стремился усвоить самые принципы реализма, как метода, и применить их в своем творчестве. Его понимание реализма было в достаточной мере своеобразно: он считал, что реализм «наследник романтизма, его родное дитя», «самое сердце романтизма».
Другими словами, реализм для Блока - это прежде всего связь с действительностью, хотя бы она и была выражена в романтических образах. В интересе Блока к реализму сказывался творческий процесс приближения его романтизма к действительности, нарастание в нем элементов революционности.
В стремлении Блока к действительности проявились лучшие силы его творческого духа. Но мы уже видели, как давила на него среда, как гнула она Блока-человека. Гнула она и Блока-творца. Очень ясно сказал об этом в своих «Воспоминаниях о Блоке» Сергей Городецкий: «Как зерно на солнце, рвалась из него коренная его, здоровая сила... но окружающая его среда, но темное безвременье реакции не давало... его голосу силы, загоняя его вглубь, зажигая тот внутренний пожар, в котором он и испепелился под надетой в последние годы маской немоты. Внутрь и вглубь ушел подлинный Блок».
Противоречивые чувства и сложная внутренняя борьба, определявшие жизнь Блока в годы реакции, нашли выражение в его творчестве.
Четыре основные темы проходят через творчество Блока в этом периоде. Все они глубоко значительны, всем им он сумел дать полное и искреннее выражение.
Это - тема родины, народа, России; это - тема революции в широком смысле слова. Это - тема, которую мы назовем темой сатиры, критики общественного строя, и, наконец, широкая гуманистическая тема, тема человека.
При всей значительности всех этих тем, центральное место в творчестве Блока занимает последняя. В нее Блок вложил самые страстные свои чувства, самые глубокие переживания, именно она и определяет, прежде всего, его значение как художника. Внимание писателя всегда приковано к человеку: благородный облик человека - мечта всякого большого художника
и страдания человека - трагедия самого создателя художественного образа.
Но эта основная тема искусства выражается каждым художником по-своему - в его своеобразном освещении и в соответствии с его историческими условиями и его жизненным опытом.
В России начала XX века, в эпоху кризиса буржуазного общества, эта трагедия художника принимала самые мучительные формы. Но в то же время впервые в истории человечества мечта художника о счастьи человека получала реальные возможности осуществления.
Драма Блока в том и состояла, что он необычайно остро видел страдания людей, чувствовал, что настало решающее время человеческой истории, но крайне смутно ощущал путь, на котором одухотворявшая его мечта о счастливом человеке могла бы превратиться в реальность. Поэтому-то так тянуло его к Горькому. Их роднила прежде всего величайшая боль за человека.
У М. Горького в «Первой любви» есть потрясающие строки:
«Я жил в непрерывной тревоге... Однажды, на базаре полицейский побил благообразного старика, одноглазого еврея за то, что еврей, будто бы, украл у торговца пучок хрена. Я встретил старика на улице - вываленный в пыли, он шел медленно, с какой-то картинной торжественностью, его большой черный глаз строго смотрел в пустое знойное небо, а из разбитого рта по белой длинной бороде тонкими струйками текла кровь, окрашивая серебро волос в яркий пурпур. Тридцать лет тому назад было это, и я вот сейчас вижу перед собой этот взгляд, устремленный в небо с безмолвным упреком, вижу, как дрожат на лице старика серебряные иглы бровей. Не забываются оскорбления, нанесенные человеку и - да не забудутся!»
Таких людей видел и Блок, он и сам по существу к ним принадлежал, и он не мог забыть и простить их страдания. Характерна следующая параллель к приведенной цитате из Горького в «Дневнике» Блока:
«Ночь белеет, сейчас иду на вокзал встретить Любу. Вдруг вижу с балкона - оборванец идет, крадется, хочет явно, чтобы никто не увидал, и все наклоняется к земле. Вдруг пристал к какой-то выбоине, кажется, поднял крышку от сточной ямы, выпил воды, утерся... и пошел осторожно дальше. Человек...» (19 июня 1912 г.)
Блока роднила с Горьким и вера в человека, тот скрытый, внутренний оптимизм, который не нашел себе осуществления, но который согревает все его творчество.
Вспоминая Блока в период революции 1905 года, Сергей Городецкий справедливо подчеркивает, что в Блоке погиб совсем иной Блок, каким он мог бы быть в условиях полноценного творческого раскрытия: «Мужественно-здорового, крепкого, деревенского много было в Блоке этого периода. Мистическая дымка первых дней отлетела от него, тревога и хмель
снежной ночи еще не нахлынули... Северная сила была в нем без неврастении Гамсуна, без трагедий Ибсена. Была возможность Блока, нигде не узнанного, каким он был бы, если бы пятый год был семнадцатым. Была возможность могучего сдвига таланта в сторону Пушкина... и Толстого... Этого Блока выявить и высвободить нужно, чтобы понять огромный запас сил, с каким он совершил свое нисхождение в провал между пятым и семнадцатым годом. Реакция убила его Сольвейг и от музыки зеленого леса привела к арфам и скрипкам цыганского оркестра. Важно указать, что он знал и любил себя - силача, здоровяка».
Это глубоко верно. Чрезвычайно характерна та перекличка Блока с Горьким, которая произошла в 1909 году, когда Блок рецензировал книгу М. Горького и В. Майера «Землетрясение в Сицилии и Калабрии». Рецензия называлась «Горький о Мессине», Блок чрезвычайно тепло отозвался об этой, как он писал, «доброй и простой книге Горького». Он высоко оценил ее потому, что благодаря ей испытал гордость за человека, когда во время величайшего бедствия, «при внезапной вспышке подземного огня явилось лицо человечества», потому, что благодаря ей можно увидеть одновременно, «как жалок и как живуч, силен и благороден человек».
«Какие же чудеса человеческого духа и человеческой силы были явлены, - восклицает он, пересказывая факты, приведенные в книге Горького, - какая красота скорби, самоотвержения, даже самого безумия». Блок кончает статью необычной для него радостной и светлой интонацией: «Так вот каков человек! Беспомощней крысы, но прекрасней и выше самого прозрачного, самого бесплотного видения. Таков обыкновенный человек... Он поступает страшно просто, и в этой простоте только сказывается драгоценная жемчужина его духа. А истинная ценность жизни и смерти определяется только тогда, когда дело доходит до жизни и да смерти. Нам до того и другого далеко»
Не случайна и другая перекличка Горького с Блоком, о которой рассказал сам Горький в своих воспоминаниях о Блоке: «В ресторане «Пекарь» барышня с Невского рассказывала мне: «Это у вас книжечка того Блока, известного? Я его тоже знала, впрочем, только один раз. Как-то осенью - очень поздно и, знаете, слякоть, туман, уже на думских часах околополуночи, я страшно устала и собиралась итти домой, - вдруг, на углу Итальянской меня пригласил прилично одетый, красивый такой, очень гордое лицо, я даже подумала: иностранец. Пошли пешком,- тут недалеко, по Караванной, 10, комнаты для свиданий. Иду, разговариваю, а он - молчит, и мне было неприятно даже, необыкновенно как-то, я не люблю невежливых. Пришли, я попросила чаю, позвонил он, а слуга не идет, тогда он сам пошел в коридор, а я так, знаете, устала, озябла и уснула, сидя на диване. Потом вдруг проснулась, вижу: он сидит напротив, держит голову в руках, облокотясь на стол, и смотрит на меня, так строго - ужасные глаза! Но мне от стыда - даже не страшно было, только подумала: ах, боже мой, должно быть, музыкант. Он кудрявый. Ах, извините, говорю, - я сейчас разденусь.
А он улыбнулся вежливо и отвечает: «Не надо, не беспокойтесь». Пересел на диван ко мне, посадил меня на колена и говорит, гладя волосы: «Ну, подремлите еще». И представьте себе - я опять заснула, - скандал! Понимаю, конечно, что это нехорошо, но - не могу. Он так нежно покачивает меня, и так уютно с ним, открою глаза, улыбнусь, и он улыбнется. Кажется, я даже и совсем спала, когда он встряхнул меня осторожно и сказал: «Ну, прощайте, мне надо итти». И кладет на стол двадцать пять рублей. «Послушайте, - говорю, - как же это?» Конечно, очень сконфузилась, извиняюсь,- так смешно все это вышло, необыкновенно как-то. А он засмеялся тихонько, пожал мне руку и даже поцеловал. Ушел, а, когда я уходила, слуга говорит: «Знаешь, кто с тобой был? Блок, поэт, - смотри». И показал мне портрет в журнале, вижу: верно - это он самый. Боже мой, думаю, как глупо вышло». И действительно, на ее курносом задорном лице, в плутоватых глазах бездомной собачонки мелькнуло отражение серьезной печали и обиды. Отдал барышне все деньги, какие были со мной, и с того часа почувствовал Блока очень понятным и близким.
Нравится мне его строгое лицо и голова флорентинца эпохи «Возрождения».
Очень ответственны и очень много раскрывают в Блоке эти слова Горького о том, что Блок ему стал понятен и близок.
Но там, где вера в человека и страдание за него вели Горького к борьбе на путях, вполне ему ясных, там Блок -мечтатель и одиночка беспомощно останавливался. Характерны впечатления Горького от одного из докладов Блока:
«Блок, читая, напоминал ребенка сказки, заблудившегося в лесу: он чувствует приближение чудовищ из тьмы и лепечет навстречу им какие-то заклинания, ожидая, что это испугает их. Когда он перелистывал рукопись, пальцы его дрожали».
Горький создал замечательные образы героических людей - борцов. У Блока гуманистическая тема осталась только темой страдающего человека, но она была так глубоко выстрадана поэтом, что он сумел творчески воплотить ее с необычайной силой.
Тема человека у Блока - это тема его гибели. Она воплощена не в реалистических характерах и ситуациях, а раскрыта романтически: в исключительном характере переживаний, чаще всего в условных ситуациях. Но в романтический характер лирического героя Блоком вложено глубокое и реальное содержание, падение человека в его изображении приобретает значение страстного отрицания существующего строя жизни. За гримасой отчаяния и страдания, искажающей лицо человека, изображаемого Блоком, мы угадываем его подлинные благородные черты. Поэтому самые мрачные стихотворения Блока нельзя считать просто упадочными - они открывают читателю глаза на «страшный мир» (название цикла стихов Блока) и возбуждают негодование и протест против этого мира.
Блок обращает из прошлого к современным читателям свое искаженное муками лицо:
Не таюсь я перед Вами,
Посмотрите на меня:
Я стою среди пожарищ,
Обожженный языками
Преисподнего огня.
и говорит: вот какими могли бы быть и вы, если бы не был разрушен старый мир. Только поверхностное и пошлое восприятие стихов Блока может увидеть в них поэзию простого «прожигания жизни». Лирика Блока, глубоко личная по форме и по стоящему за ней жизненному опыту, как и всякая лирика большого поэта, в то же время отражала в этой личной форме общественную жизнь, была общественна по своей значимости и по своей направленности.
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +