Прежде чем перейти к преподаванию русского языка и словесности, которое составляет важный предмет моих воспоминаний, брошу взгляд на постановку в гимназии учебных предметов вообще, кроме математики и физики. Я почти не буду называть учителей по именам, чтоб не тревожить памяти людей, может быть вне своего учительства и очень почтенных, да и не в именах дело, тем более, что все эти педагоги были продуктами своего крутого времени и тяжкого педагогического режима. Гимназия наша, как я сказал, была единственная «классическая»,— следовательно, древние языки играли в ней подобающую важную роль. И нужно отдать справедливость: они тогда, несмотря на большое число отведенных на них уроков, нисколько не тяготили нас, и между нами в старших классах было немало учеников, которые занимались латынью охотно и самостоятельно и достигали в ней весьма порядочных успехов. Этим обязаны мы были особенно покойному университетскому лектору Григорию Ивановичу Лапшину, сумевшему своим, до педантизма серьезным, отношением к предмету, к преподаванию которого он относился, как к какому-то священнодействию, возбудить и в нас, юношах, любовь не только к языку в его сжатых, определенных и ярких формах, но и к самому содержанию писателей, особенно Вергилия и Овидия, и вообще к древнему миру. Недостаточно ученый для профессора, в гимназии он был на месте вполне.
Своею справедливою педантическою требовательностью по грамматике он заставил нас основательно работать, обращением внимания на выразительное чтение латинского периода и стихов, на их скандирование, давал чувствовать музыкальную красоту чуждого языка, который старался передавать возможно красивыми оборотами русскими (мы много учили у него стихов наизусть), сообщением же многочисленных примечаний литературных, биографических, исторических и археологических в разных сторонах быта незаметно вводил нас в подробности жизни древнего мира. И нужно заметить при этом, что грамматика в то время стояла на втором плане: ознакомив с нею в самых основных чертах в третьем классе, старались поскорее обратить учеников к чтению авторов и затем прибегали к ней только постольку, поскольку это нужно было для их понимания. Но если преподавание латыни, благодаря Григорию Ивановичу, которому старались подражать и другие латинисты, в значительной степени способствовало нашему литературному образованию и развитию, так сказать, филологического вкуса, а личность почтенного наставника, несмотря на некоторые его странности и педантизм, возбуждала к себе уважение,— то уже отнюдь не могу сказать этого о языке греческом, и слова Гейне: «Не говорите мне о греческом языке, а то я очень рассержусь» — приходят на память тотчас же, как вспомню о бесполезно убитых на этот предмет многочисленных часах, и убитых благодаря только безобразнейшему преподаванию. Хотя знали мы по-гречески немножко и больше, чем тот же Гейне, утверждавший, что «греческие правильные глаголы отличаются от неправильных только тем, что за правильные меньше секут», но, сколько помню, греческий язык, можно сказать, отсутствовал в нашем гимназическом образовании совершенно. Вверенный до самого последнего класса преподавателю-немцу, не выучившемуся даже правильно говорить по-русски, крайне смешному своими манерами, с какими-то выкрикиваниями на высоких нотах бабьим голосом и пришепетыванием, ко всему этому еще страшно рассеянному оригиналу, бедный греческий язык, как и читаемые на нем писатели, к великому вреду нашего образования, остался нам чуждым почти совершенно, и, поступив в филологический факультет, мы должны были учиться по-гречески сызнова.
Не менее печально были поставлены у нас и языки новые. Они были, прямо сказать, в каком-то загоне. Классы обоих новых языков шли своим порядком, но не делали мы почти ничего, выезжая на трудах тех редких счастливцев, которые приносили практическое знание языков из дому. Преподаватели, может быть и почтенные люди, по-русски говорить почти не умели и не желали,— значит, мы их не понимали. Какой-то, именно «дурацкий», господствовавший более или менее во всех тогдашних мужских учебных заведениях, квасной патриотизм видел в преподавателях-иностранцах только смешных «шмерцев» да тонконогих «легкомысленных французиков», и ни с кем из учителей не проделывалось столько школьных глупостей и надувательств, как именно с этими бедными иностранцами. Что же касается успехов в новых языках, то скажу одно, что по-французски я, окончив курс, мог только читать, почти ровно ничего не понимая, а немецкий язык, который в детстве знал почти как свой родной, наполовину забыл... Таким-то образом гимназия, подготовлявшая будущих учителей, не дала нам не только знания греческого языка, но и языков новых.
Убита была совершенно в гимназии и история, особенно всеобщая, преподававшаяся по безобразнейшему, общепринятому тогда учебнику, сначала высокопарного Смарагдова, а потом Зуева, причем, за неимением библиотеки, мы решительно ничего не читали по истории. История русская, проходившаяся по краткому учебнику Устрялова, носила густую патриотическую окраску и выучивалась чуть не наизусть, так что и до сих пор помню, например, такой отрывок: «В шестой год Борисова царствования явился в Литве человек ума быстрого, души непомерно дерзкой (едва ли не жид)...» И точно для того, чтобы нагляднее показать нам всю незначительность и придавленность такого предмета, как история, и преподаватель истории был у нас какой-то необыкновенно, загнанный, из семинаристов, страшно боявшийся и начальства и даже нас, всегда ходивший на цыпочках и тонким голоском задававший нам по книге отсюда досюда или очень редко, с акцентом на о, рассказывавший своими словами почти тоже самое, что стояло в учебнике. Впрочем, это был добрый, простой человек, никого никогда не обижавший, ставивший всем хорошие баллы. Кажется, впоследствии он был где-то в провинции директором гимназии, и, говорят, хорошим, но что ему была история и что он для истории?
Таково было на рубеже старого, Николаевского времени и начала новых, Александровых дней положение в нашей «филологической» гимназий учебных предметов, долженствовавших дать нам в совокупности «образование» общее, гуманитарное, просвещенные и вооруженные которым, мы должны были вступить в Главный педагогический институт или университет. Я нарочно оставил под конец русский язык и словесность и перейду теперь к ним.
Год пребывания в третьем классе, уже 3-й гимназии, по отношению к русскому языку представляется мне как-то смутно. Те же диктовки, то же ученье и писанье стихов наизусть, то же чтение и рассказ по той же книге для чтения Максимовича,— новое представляла только грамматика, которая уже не писалась на доске, как в 1-й гимназии, а была роздана каждому ученику, в виде тоненькой-тоненькой книжечки, ценой в 7 копеек. «Сокращенная грамматика Востокова», которая, разделенная учителем на маленькие порции (синтаксис помещался в ней на нескольких страницах), вся с начала до конца, со всеми примерами, была за год выучена нами слово в слово и послужила основой и единственным прочным материалом наших грамматических знаний. Кроме этой сокращенной, было еще дано на класс несколько экземпляров грамматики того же Востокова, но уже полной, ценой, кажется, в 17 копеек. Она должна была служить для справок по правописанию, но так как я был грамотен, и даже в ятях ошибок не делал, то и не раскрывал ее вовсе. Хорошая была эта тоненькая русская грамматика, написанная хоть и немцем, но просвещенным и серьезным филологом, сумевшим выбрать из наших грамматических дебрей только самое существенное и необходимое и изложить все это строго догматически, просто и точно настолько, что она, при внимательном чтении, была понятна двенадцати-, четырнадцатилетним детям даже без всяких объяснений; да и самые-то выражения настолько в ней сжаты и определенны, что весьма хитро, да и незачем было ученику излагать ее своими словами, а достаточно только при ответах иллюстрировать ее своими примерами, по образцу приведенных в книжке, что и делалось нами без особенных затруднений, точно так же, как и этимологические разборы по формуле. Впоследствии, просматривая и проходя, уже учителем, с учениками курс грамматики по разным обязательным учебникам, которых развелось у нас видимо-невидимо, и где авторы их пускались в тонкости фонетики и словообразования, я часто вспоминал эту «тоненькую» грамматику Востокова и удивлялся, почему это мы, старые гимназисты, кроме нее никакой грамматики не изучавшие и расставшиеся совсем с русской грамматикой в третьем класс.е, и грамотны были, и могли без труда заниматься грамматиками других языков; между тем как потом, да часто и теперь, эта грамматика проходится усиленно, иногда даже в старших классах, а ученики пишут с ошибками и путаются в терминах, на что жалуются учителя древних и новых языков. И случилось мне, и на частных уроках, и в низших классах военной гимназии, в 60-х годах, вводить этот краткий востоковский курс, присоединяя к нему свой сжатый конспект синтаксиса, рассчитанный на правила пунктуации, и результат выходил хороший. Я, конечно, нисколько не умаляю достоинств многих почтенных трудов по русской грамматике, явившихся для школьного преподавания за эти сорок лет; но, на основании опыта, позволю себе утверждать, что в курсе среднего образования грамматика родного языка должна быть доведена до строгого минимума, имеющего в виду только правописание, пунктуацию и основной логический (синтаксический) разбор, с которого и начинается ныне преподавание, и должна быть закончена в третьем, много в четвертом классе, причем в руках учеников должен быть один сжатый и определенный учебник, который обязательно знать весь возможно ближе к тексту и с примерами. Всякое дальнейшее развитие собственно грамматического курса, сухого и неинтересного для детей, и особенно растягивание грамматики на несколько лет, до старших классов, в виде всяких «концентраций с целью расширения понятий» и повторительных курсов, утверждаю прямо, идет во вред здоровому развитию юношеского ума, сковываемого ненужной схоластикой, и еще более в ущерб усвоению живого родного языка и литературного образования. Филология вообще и грамматика родного языка в связи с церковнославянским и другими славянскими наречиями — дело филолога-студента, а никак не гимназии, которая есть прежде всего, и единственно, заведение общеобразовательное. Загромождение же в гимназиях такого важнейшего предмета, как родной язык, массою грамматического материала ведет только к страшному понижению общего образования.
Август 1853 года, когда я перешагнул из третьего класса в четвертый, отнесенный в гимназии уже к старшим классам, даже занимавшимся в особой большой камере, начинает для меня новый период, так сказать, моего литературного гимназического образования. Этот период, продолжавшийся до университета пять лет (в пятом классе сидел я из-за недававшейся мне математики два года), тесно связан для меня с незабвенной личностью покойного Владимира Яковлевича Стоюнина, преподававшего во всех старших классах русский язык и словесность и все время состоявшего секретарем педагогического совета, на который имел он большое влияние и где веское и умное его слово было авторитетом. Из всего тогдашнего, педагогического персонала, за все шестилетнее мое пребывание в 3-й гимназии, насколько представляется оно теперь в моем воображении, прямо должен еказать, что, на мой личный взгляд, этот человек только и был у нас один настоящим серьезным педагогом, любившим свое дело и сознательно стремившимся подействовать на нас, юношей, своим преподаванием и отношением к нам не только образовательно, но и воспитательно. Его светлая личность окончательно решила мое педагогическое и литературное призвание, и во всю мою педагогическую деятельность по настоящее время служит мне идеалом учителя и человека. В жестокий век сухого формализма казенной педагогии, когда учитель был почти всегда только чиновник, редко приобретавший уважение учеников и обыкновенно игравший роль точного исполнителя приказаний начальства, у которого старался заискать расположение,— Стоюнин, несколько суховатый, пожалуй, гордый на вид, серьезный и сосредоточенный, сдержанный и ровный в обращении, резко отличался от всех учителей и гувернеров какою-то особой манерой держать себя так, что его невольно именно уважали, как мы, дети и юноши, так, сколько могли мы заметить, и все другие преподаватели и начальство, как наше гимназическое, так даже и высшее, наезжавшее в гимназию. Он отнюдь не был так называемым популярным учителем и вовсе не искал этой популярности: держал себя от нас в некотором отдалении, немножко, что называется, на высоте; но никого мы так не уважали, и даже не любили, хотя и не умели, да и не могли, при тогдашнем отдалении ученика от учителя, выразить ему этой любви видимым образом. Была в этом человеке большая нравственная сила, поддерживавшая в нем собственное достоинство человека и побуждавшая и нас, школьников, уважать его личность. Никогда не унижал он себя до несправедливости, до раздражения, окрика или грубости, редко даже возвышал голос; никого никогда не наказывал, ни на кого не жаловался и почти, особенно в старших классах, не ставил дурных баллов, не придавая и вообще баллам значения; но все мы вели себя у него в классе прилично, так что внутренняя дисциплина была у него образцовая, и все, до самых неспособных и апатичных, решительно все, занимались у него — кто как мог. Вторая особенность покойного, действовавшая на юношей, была действительная, настоящая и серьезная образованность, соединенная с культурностью, проявлявшеюся в его обращении, манерах и такте. Речь его, не блиставшая красноречием, пафосом, эффектами, поражала нас своей свободою и простотой в выборе слов и выражений, определенностью, необыкновенной ясностью и содержательностью, а когда касался он своих любимых предметов, достигал одушевления и сердечности. Видно было и нам, юношам, что у этого человека в душе, что называется, бог был, и прочно заложены дорогие убеждения: так, как Владимир Яковлевич, у нас и с нами не говорил в гимназии никто, а горячие и серьезные речи его на выпускных актах, отличавшихся тогда большою торжественностью, были в наших глазах торжеством нашего наставника. Но, конечно, главная «образовательная» сила его, как учителя, заключалась в самом преподавании. Но прежде чем говорить о последнем, надобно принять во внимание, что в эти 1853—1858 годы учитель словесности был поставлен в тесные рамки схоластической программы, составленной по пресловутым обязательным книжкам Зеленецкого (риторика, пиитика и история литературы), которые мы должны были за три класса (пятый, шестой и седьмой) знать, лукаво не мудрствуя. Писатели — Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Жуковский — были изданы бог знает как, дорого и с урезками, да и книг было мало, и они были редки, при этом еще Гоголь был не в фаворе, а о Белинском в классе не упоминалось вовсе, и известная хрестоматия А. Д. Галахова, составленная, кажется, по поручению Управления военно-учебных заведений для корпусов, была единственной нашей живой настольной книгой в классах словесности, а изданные отдельно к ней примечания (III часть) — единственным источником, из которого почерпали мы, в смысле книги, здравые понятия по теории словесности. Никаких подробных разборов произведений вроде тех, какие находим в известных книгах Стоюнина и Водовозова, не было еще и в помине: все это — пособия, сборники авторов и отдельные издания их сочинений — явилось потом; в то же время, о котором говорю я, положение преподавателя словесности, без пособий, библиотеки, при схоластической программе, тщательно очищенной от всяких «вольномыслии», входящих в юношеские головы через литературу, было крайне тяжелое. Но и в это дореформенное время между словесниками находились добрые и образованные люди, которые, пользуясь находящимся в их руках скудным материалом, ухитрялись развивать вкус молодежи, обращать ее интересы к писателю, к хорошей книге, даже давать кое-какие положительные эстетические и историко-литературные знания. В числе таких людей Стоюнин бесспорно занимал одно из самых видных мест во всей России.
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +