Друг! Вновь пробужден я от своих грез, вновь вижу гибель своего дела, вижу, как напрасно потрачены мои слабеющие силы.
Но как ни слаба, как ни неудачна была моя попытка, все же для каждого человеколюбивого сердца будет отрадно несколько мгновений задержаться на этом опыте и взвесить те основания, которые убеждают меня, что счастливые потомки, наверное, вновь закрепят нить моих желаний там, где я был вынужден ее упустить.
Всю революцию с самых истоков я рассматривал как простое следствие запущенности человеческой природы и считал эту порчу человеческой природы неизбежной необходимостью, чтобы одичавших людей вновь навести на мысль о существеннейших их делах.
Не веря в осуществление политических форм, которые масса подобных людей могла бы сама себе дать, я некоторые понятия, поставленные этими формами на повестку дня, и интересы, возбужденные ими, считал уместными для того, чтобы изредка связывать с ними нечто действительно благое для человечества.
Таким образом и я, насколько мог, пустил в обращение свои старые пожелания относительно народного образования и изложил их полностью в том объеме, в каком их мыслю себе, Леграну, бывшему в то время одним из членов швейцарской Директории. Он не только проявил интерес к этому, но, как и я, считал, что республика неизбежно нуждается в преобразовании системы воспитания, и был со мной согласен в том, что наибольшего эффекта от народного образования можно добиться, хорошо воспитав значительное число лиц из среды беднейших детей в стране, при условии, что дети при этом не будут изъяты из своего круга, а скорей благодаря воспитанию будут крепче связаны со своей средой.
Я ограничивал свои желания этой целью. Легран всячески благоприятствовал ей. Он считал ее столь важной, что однажды даже сказал мне: «Если я и удалюсь со своего поста, то не раньше, чем ты начнешь свою деятельность».
Так как свой план общественного воспитания бедных я подробно изложил в третьей и четвертой частях «Лингарда и Гертруды», я не повторяю его содержания. Со всем энтузиазмом, свойственным исполняющейся надежде, я изложил свой план министру Штапферу. Он одобрил его с теплотой благородного человека, понимающего нужды народного образования с самой важной и высшей точки зрения. Так же поступил и министр внутренних дел Ренггер.
Я имел намерение выбрать для своей цели в Цюрихском кантоне или в Ааргау какую-либо местность, которая бы давала возможность соединить индустрию и сельское хозяйство с внешними средствами воспитания, что облегчило бы мне путь к расширению моего учебного заведения и завершению его основных целей. Но несчастье, постигшее Унтервальден (в сентябре 1798 г.), решило выбор местности. Правительство считало крайне необходимым прийти на помощь этому кантону и просило меня попытаться осуществить мое предприятие в таком месте, где, по правде говоря, не хватало всего того, что хоть сколько-нибудь могло бы содействовать удачному его результату.
Я охотно отправился туда. В неиспорченности страны я надеялся найти возмещение ее недостатков, а в ее бедствии - основание для ее благодарности. Мое горячее желание приняться, наконец, за великую грезу моей жизни заставило бы меня начать мое дело на высочайших вершинах Альп, так сказать, без огня и воды, только бы позволили мне его начать.
Правда, правительство назначило мне для жительства новое здание женского монастыря (урсулинок) в Станце. Однако строение, когда я прибыл туда, отчасти не было еще закончено, отчасти совершенно не приспособлено для устройства сиротского дома на значительное количество детей. Поэтому прежде всего требовалось привести его в надлежащее состояние. Для этого правительство приказало провести необходимые приготовления, и Ренггер стал энергично действовать, затратив много средств. Правительство вообще не заставляло меня испытывать нужду в деньгах при оборудовании приюта всем необходимым.
Однако при всем желании и при всей поддержке эти подготовительные мероприятия требовали по меньшей мере времени. А его-то именно и было меньше всего вследствие необходимости быстро позаботиться о множестве детей, частично брошенных на произвол судьбы, частично осиротевших из-за предшествовавших кровавых событий.
Кроме необходимого количества денег, чувствовался, впрочем, недостаток во всем и дети стали поступать в приют прежде чем для них смогли быть приведены в порядок кухня, комнаты и постели. Это поначалу внесло в дело невероятную неразбериху. Первые недели я был заперт в комнате, не имевшей и 24 квадратных футов. Воздух был нездоровый, к тому же наступила плохая погода, кирпичная же пыль, наполнявшая все коридоры, завершала неприглядность начатого.
Вследствие нехватки постелей я поначалу вынужден был отсылать бедных детей на ночь домой. Все они утром возвращались осыпанные насекомыми. Большинство детей при поступлении в приют находилось в таком состоянии, которое явилось результатом крайне пренебрежительного отношения к человеческой природе. Многие поступили с хронической чесоткой, сильно мешавшей им передвигаться, с проломленными головами, некоторые в лохмотьях, усыпанных насекомыми, худые, словно скелеты, желтые, со впалыми щеками, с глазами, полными страха, у некоторых лбы изрезаны морщинами - следствие недоверчивости и озабоченности; одни были отчаянно наглы, привыкли попрошайничать, лицемерить и всячески фалыпивить; другие - подавлены бедствием, терпеливы, но недоверчивы, жестоки и робки. Были среди поступивших неженки, прежде жившие в комфортабельной обстановке; эти были полны притязаний, держались особняком, с презрением смотрели на нищих и бедных детей. Они себя чувствовали плохо в этом новом равноправном положении, поскольку уход за бедными в том виде, как он практиковался у нас, не совпадал с их прежними привычками, не соответствовал их желаниям. Вялость и бездеятельность, недостаток развития духовных и физических сил были общими для всех детей. Из десяти едва ли один знал азбуку. На какое-либо иное школьное обучение или на существенные образовательные средства, которые бы способствовали их воспитанию, можно было рассчитывать еще меньше.
Между тем полное отсутствие школьного обучения меньше всего меня беспокоило; доверяя силам человеческой природы, которые бог вложил даже в самых бедных и заброшенных детей, я благодаря моему прежнему опыту знал, что среди тины грубости, одичания и беспорядочности природа развивает самые великолепные склонности и способности, да и на своих приютских детях видел, как сквозь их грубость везде пробивается живая сила природы. Я знал, насколько сами по себе нужда и житейские потребности содействуют ясному пониманию человеком реального соотношения вещей, развитию здравого смысла природного остроумия и пробуждению способностей, которые, правда, на этой низшей ступени существования кажутся покрытыми грязью, но, очищенные от нее, излучают яркий блеск. Я хотел сделать следующее: высвободить детей из этой тины и переместить
их в простую, но чистую домашнюю обстановку и домашние условия. Я был уверен, что этого достаточно для того, чтобы они проявили самый здравый смысл и большую способность к деятельности, а также испробовали свои силы во всем, что только может удовлетворять ум и отвечать сокровеннейшему влечению сердца.
Итак, мои желания исполнились, и я был убежден, что мое душевное отношение к детям так быстро изменит их состояние, как весеннее солнце затвердевшую зимнюю почву. И не ошибся: прежде чем весеннее солнце растопило снег наших гор, моих детей нельзя было узнать.
Но не стану забегать вперед. Друг, я хочу, чтобы ты взглянул на рост моего растения, как я часто по вечерам смотрел на свою тыкву, быстро выраставшую у моего дома, не умолчу я и о червяке, часто глодавшем листья этой тыквы, а нередко и ее сердцевину.
Не имея, кроме одной экономки, никаких помощников ни для обучения детей, ни для домашнего ухода за ними, я появился среди них и открыл свое учебное заведение. Я один хотел этого и вынужден был действовать решительно, если должна была быть достигнута моя цель. Во всем божьем мире не оказалось никого, кто пожелал принять участие в осуществлении моих взглядов на обучение и воспитание детей. Я едва ли знал тогда кого-либо, кто это мог сделать. Чем ученее и образованнее было большинство людей, с которыми можно объединиться, тем меньше понимали они меня и тем неспособнее оказывались они даже теоретически усвоить основные положения, к которым я старался вернуться. Все их взгляды на то, как организовать дело, обеспечить его потребности и т. д., были абсолютно чужды моим взглядам. Больше всего претили им, однако, как сама мысль, так и возможность ее осуществления, что в качестве образовательного средства надо пользоваться не искусственными вспомогательными средствами, а только природой, окружающей детей, повседневными их потребностями и их постоянно живой деятельностью. И все же именно это было той идеей, на которой я основывал все исполнение моего плана. Она была также тем центром, вокруг которого концентрировалось и из которого как бы вытекало множество других мыслей. Итак, образованные учителя не могли мне помочь. С неотесанными и необразованными, конечно, можно было добиться еще меньше. У меня не было ни определенной и надежной нити, которую я мог бы дать в руки помощнику, ни факта, ни предмета, на которых я мог наглядно показать свою идею и деятельность. Прежде чем я смог бы рассчитывать на постороннюю поддержку в этом отношении, мне волей-неволей приходилось сначала самому устанавливать факт и только потом с помощью того, что я делал и предпринимал разъяснять сущность своих взглядов. В этом положении мне по существу никто помочь не мог. Я должен был помочь себе сам.
Мои убеждения целиком совпадали с моей целью.
Своим опытом я хотел, собственно, доказать, что общественное воспитание должно подражать преимуществам домашнего воспитания и что первое имеет ценность для человеческого рода лишь в случае подражания последнему. Школьное обучение, не проникнутое тем духом, который требуется для воспитания человека, и не основанное на самой сущности семейных отношений, на мой взгляд, ведет не к чему иному, как к искусственному уродованию людей. Хорошее человеческое воспитание требует, чтобы дома глаз матери ежедневно и ежечасно безошибочно читал в глазах, на устах и на лице ребенка любую перемену его душевного состояния. Такое воспитание по существу требует, чтобы сила воспитателя была подобна отцовской, оживленной наличием всех семейных отношений.
На этом я строил свои планы. С раннего утра до самой ночи, все время, мои дети должны были видеть на моем лице и догадываться по моим губам, что всем сердцем я с ними, что их счастье - мое счастье, а их радость - моя радость.
Человек так хочет добра, ребенок так охотно прислушивается к доброму; но он хочет его не ради тебя, воспитатель, он хочет его ради себя самого. То добро, к которому ты должен привести ребенка, не должно быть причудой твоего настроения и твоей страсти, оно по самой природе вещей должно быть добром само по себе и очевидно для ребенка. Положение ребенка и его потребности вынудят его почувствовать необходимость твоего желания раньше, чем он сам пожелает добра.
Ребенок хочет всего, что охотно делает. Он хочет всего, что делает ему честь. Он хочет всего, что вызывает в нем большие ожидания. Он хочет всего, что возбуждает в нем силы, что заставляет его сказать: «Я могу это сделать».
Но это желание вызывается не словами, а всесторонней заботой о ребенке, а также чувствами и силами, возбуждаемыми в нем этой всесторонней заботой. Слова не дают самого дела, а только четкое представление о нем, вызывают его осознание.
Таким образом, прежде всего я хотел и должен был приобрести доверие и привязанность детей. Если бы мне это удалось, то я с уверенностью ожидал бы, что остальное сложится само собой.
Друг, вдумайся в мое положение, настроение народа и детей и почувствуй, какие препятствия мне при этом пришлось преодолеть.
Несчастная страна испытала все ужасы войны - огня и меча. Большинство народа отвергало новую конституцию. Народ был ожесточен против правительства и даже его помощь брал под подозрение. Благодаря своему от природы меланхолическому характеру он с горьким и недоверчивым упорством во всем держался своего прежнего, пусть жалкого, быта, избегая всего чуждого как новшества.
Я среди них был порождением нового, ненавистного режима. Правда, не в качестве оружия, а в качестве средства в руках людей которых они, с одной стороны, связывали со своим несчастьем и от которых, с другой стороны, они ни в коем случае не могли ждать удовлетворения всех своих часто противоречивых взглядов, ожиданий и предрассудков. Это политическое недовольство в то время возросло из-за столь же сильного религиозного недовольства. На меня смотрели как на еретика, делающего, правда, некоторое добро детям, но подвергающего опасности их душевное спасение. Эти люди никогда еще не видели протестанта на какой-либо общественной службе, не говоря уже о таком, который жил бы и действовал в их среде как воспитатель и учитель их детей; а момент благоприятствовал религиозному недоверию, тесно связанному с политическим страхом, робостью и отчасти лицемерием, которое тогда проявлялось больше, чем когда-либо за все время существования Станца.
Представь себе, друг, это настроение народа, а затем мои столь мало импонирующие силы и мое положение. Представь себе, сколь многому я сам почти публично должен был подвергаться и сколько в этих условиях нужно было добродушия самому народу, чтобы я мог беспрепятственно продолжать свой путь.
Между тем, как ни гнетуща и неприятна была моя беспомощность, она, с другой стороны, благоприятствовала выполнению моих планов, вынуждая меня быть для детей всем. С утра до вечера я был один среди них. Все хорошее для их тела и духа шло из моих рук. Всякая помощь и поддержка в нужде, всякое наставление, получаемое ими, исходило непосредственно от меня. Моя рука лежала в их руке, мои глаза смотрели в их глаза. Мои слезы текли вместе с их слезами, и моя улыбка сопровождала их улыбку. Они были вне мира, вне Станца, они были со мной, и я был с ними. Их похлебка была моей похлебкой, их питье было моим питьем. У меня ничего не было, у меня не было ни дома, ни семьи, ни друзей, ни слуг - только они были у меня. Когда они бывали здоровы, я находился среди них, когда они бывали больны, я тоже находился около них. Я спал в одном помещении с ними. Вечером я последним ложился в постель, а утром первым вставал. И даже будучи уже в постели, я продолжал молиться вместе с ними и поучать их, пока они не засыпали: этого желали они. Под непрерывной угрозой заражения, я сам снимал с их платья и с них самих грязь, с которой почти невозможно было бороться. Тольк благодаря этому и было, конечно, возможно то, что дети постепенно привязались ко мне, а некоторые из них настолько сильно, что оспаривали все то нелепое и презрительное, что слышали обо мне от своих родителей и друзей. Они чувствовали, что ко мне относятся несправедливо, и я могу сказать, что за это они вдвойне любили меня. Но какая польза от того, что цыплята в гнезде любят свою мать, если хищник, угрожающий им всем смертью, ежедневно властно носится над их гнездом.
Первые результаты моих принципов и моего образа действий вообще не были удовлетворительны и не могли ими быть. Дети не очень-то легко верили в мою любовь. Привыкшие к безделью, к распущенности, одичанию во всех его видах и к беспорядочным наслаждениям, обманутые в своей надежде получать в приюте такое же питание, как в монастыре, и иметь возможность проводить время в праздности, многие из них вскоре стали жаловаться на скуку и не хотели оставаться у меня. Многие говорили о какой-то школьной лихорадке, которой подвержены дети, если они целые дни должны учиться. Это недовольство первых месяцев поддерживалось особенно тем, что изменение всего образа жизни, плохая погода, холод и сырость монастырских коридоров вызвали заболевание многих детей. Вскоре среди них распространился беспокоивший меня кашель, а гнилая лихорадка, царившая во всей местности, уложила многих детей в постель. Эта лихорадка всегда начиналась рвотой; но и перемена питания, без приступа лихорадки, часто вызывала рвоту. Рвоту вообще приписывали плохому сложению детей, но она, как выяснилось впоследствии, была результатом всех упомянутых неблагоприятных обстоятельств. Однако ни один ребенок не умер.
Впоследствии стало совершенно ясно, что хотя недомогание многих детей вызывалось питанием, но для их здоровья оно было благотворным. Приобретенный нами опыт был достопримечателен. Поначалу дети ели слишком много овсяной каши. Этой пище народ вообще приписывал продолжительный кашель. Теперь оказалось, что это верно, но не в том смысле, в каком народ говорил об овсянке как о плохой пище; я сам приписывал ей частую рвоту у моих детей; но она вызывала ее не потому, что была плохой пищей, а потому, что действовала как лекарство. Здоровье детей было сильно подорвано плохим качеством их прежней пищи; вначале прибавляли в весе немногие - те, что были здоровыми; теперь стали прибавлять и больные. Как только наступила весна, все дети заметно расцвели. Они не только выросли, но и цвет лица изменился у них быстро, заметно и таким образом, как это бывает с людьми только после удачного лечения; сказанное настолько справедливо, что духовные лица и власти, видевшие детей позднее, вообще говорили, что не узнают детей, настолько они стали выглядеть лучше.
Между тем болезненное состояние многих длилось довольно долго и из-за вмешательства родителей еще ухудшилось. «Хороший ты мой, как скверно ты выглядишь; так, как, тебя здесь содержат, и я смогу, идем домой» - так, как только они входили в комнату, в присутствии всех детей громогласно говорили многие матери, побиравшиеся со своими детьми по домам. В этом отношении воскресенье бывало для меня ужасным днем. Тогда целыми толпами приходили такого рода матери, отцы, братья и сестры, уводили за собой детей на улицу и во все уголки в доме, говорили с ними чаще всего с заплаканными глазами, тогда и приютские принимались плакать и начинали скучать по дому. В течение нескольких месяцев ни одно воскресенье не обходилось без того, чтобы нескольких детей не сманили; но вместо них постоянно приходили другие. Вскоре все стало походить на голубятню, где один голубь влетает, другой вылетает. Можно представить себе последствия такого непрекращающегося прилета и отлета в подобного рода только еще организующемся воспитательном заведении. Родители и дети даже стали вскоре думать, что оказывают мне личную милость, если дети оставались; и многие из них спрашивали у капуцинов или где-либо в другом месте, действительно ли не получаю я для себя выгоды, если для меня так важно удержать детей. Люди вообще предполагали, что я этот труд беру на себя только из бедности, и такое убеждение, естественно, придавало их обращению со мной нечто весьма небрежно-презрительное. Некоторые от меня требовали даже подачек, поскольку им приходилось оставлять у меня своих детей, говоря, что теперь они терпят большой убыток, так как, побираясь, не имеют при себе детей; другие, не снимая даже шляпы с головы, говорили, что они готовы еще пару деньков выждать, а кое-кто желал предписывать мне условия, сколько раз я обязан отпускать детей домой.
Так шли месяц за месяцем, прежде чем я получил удовольствие от того, что какой-либо отец или мать весело, с благодарностью во взоре пожимали мне руку. Дети раньше почувствовали свою неправоту. В это время я видел, что многие из них плакали, оттого что их родители приходили и уходили, не здороваясь со мной и не сказав на прощанье: «Храни тебя бог». Многие чувствовали себя счастливыми и, чтобы ни говорили им их матери, отвечали: «Мне живется лучше, чем дома». Когда я разговаривал с этими детьми наедине, они охотно рассказывали, как были несчастны; одни говорили о том, что им приходилось жить среди постоянных ссор и споров, что у них не было ни минуты покоя или радости; другие - о том, как часто целыми днями не видели ни похлебки, ни хлеба; третьи - что целый год не спали на постели; наконец, некоторые - о том, как их преследовала и почти каждодневно избивала без всякой вины их мачеха.
И все же именно эти дети на следующее утро снова убегали домой.
Немало других, напротив, вскоре увидели, что у меня они могут кое-чему научиться и стать чем-нибудь; их привязанность ко мне и рвение, которое они проявляли с самого начала, оставались неизменными. Прошло немного времени, и они стали высказывать мне столь глубокую привязанность и такое сердечное расположение, что многие из чувства соперничества стали подражать им в том, чего сами не чувствовали. Очевидно, те, которые убегали, всегда были самыми скверными и неспособными.
Я был уверен в том, что детей сманивали домой только тогда, когда они уже были избавлены от паразитов и лохмотьев. Многие, очевидно, поступали к нам с определенным намерением почиститься и одеться, а затем уйти.
Но, наконец, убедившись в своей неправоте, они перестали поступать так жестоко. Приют все разрастался, так что в 1799 г. у меня было около восьмидесяти детей. У большинства из них были хорошие, а у некоторых даже отличные способности. Для большинства из них чтение было совершенно новым делом, и, как только некоторые видели, что могут чего-то добиться, их усердие не знало предела. Дети, за всю свою жизнь не державшие книги в руках, едва знавшие наизусть такие молитвы, как «Отче наш» и «Богородице, дево радуйся», спустя несколько недель начинали учиться с величайшим интересом, с раннего утра почти без перерыва до самого вечера. После ужина, особенно поначалу, когда я их спрашивал, что они охотнее станут теперь делать - спать или учиться, они обычно отвечали: «Учиться».
Правда, позднее их усердие несколько уменьшилось, так как им приходилось вставать раньше. Однако первоначальное рвение определило их отношение ко всему делу и обеспечило учению успех, далеко превзошедший даже мои ожидания.
Между тем мне приходилось невыразимо трудно. Хорошо наладить организацию занятий было еще невозможно.
Запущенность отдельных детей и общее замешательство еще не были ликвидированы, несмотря на все доверие ко мне и все старания. Мне самому еще нужно было искать какое-нибудь высшее основание для организации всего моего дела и как бы самому создать это основание. Но покуда такого основания не было, нельзя было как следует организовать в приюте ни обучения, ни занятий, ни хозяйства. Да я и не желал этого. То и другое должно было скорее вытекать из моих отношений с детьмих а не из заранее составленного плана. И в этом я пытался найти высшие принципы и созидательные силы. Все это должно было стать продуктом высшего духа, свойственного учреждению, и гармонирующего с окружающей внимательностью и деятельностью самих детей, непосредственно вытекать из их быта, их потребностей, их общих связей. Ни экономическая сторона, ни что-либо другое внешнее не были тем, из чего я мог и должен был исходить, с чего мог и должен был начинать свои усилия освободить приютских детей от свойственных их окружению тины и грубости, которыми были обусловлены их внутренняя порча и одичание. Было почти невозможно с самого начала облагородить их душу жестким и принудительным введением внешнего порядка и приличий или внушением правил и предписаний, чем я при необузданности детей в этом отношении скорей отдалил бы их от себя, а их дикие природные способности направил бы непосредственно против своей цели. Я обязательно должен был сперва пробудить и оживить в детях самую душу, правдивое и нравственное расположение духа, чтобы тем самым сделать их и внешне деятельными, внимательными, благосклонными, послушными. Иначе я поступить не мог, я должен был следовать возвышенному принципу Иисуса Христа - сначала очистить душу, чтобы и внешнее очистилось. И если когда-либо этот принцип и был неопровержимо доказан, то, безусловно, в моем деле.
В настоящее время моя главная цель была в первую очередь направлена на то, чтобы, воспользовавшись пробудившимся в детях впервые чувством, вызванным их совместной жизнью,, и начавшимся развитием их сил, сделать детей братьями, сплотить весь дом, словно одну большую семью, и на основе таких отношений и вытекающего из них настроения оживить во всех детях чувства справедливости и нравственности.
Я довольно счастливо достиг этой цели. Вскоре можно было видеть, как семьдесят одичавших нищих детей мирно живут, проявляя друг к другу такую любовь, внимательность и сердечность, которые редко встречаются в маленькой семье между братьями и сестрами. В этом случае я в своей деятельности исходил из следующего принципа: в первую очередь старайся сделать своих детей отзывчивыми и, удовлетворяя их ежедневные потребности, добивайся того, чтобы основу их впечатлений, опыта и деятельности составляли любовь и благодеяния, которые тем самым надежно закреплялись бы в их сердце; затем старайся научить их многому, чтобы они могли уверенно и широко применять в своем кругу эти благодеяния. И в последнюю очередь, наконец, займись опасными знаками, выражающими добро и зло,- словами. Свяжи их с повседневными, домашними явлениями и всем окружением и позаботься о том, чтобы они полностью основывались на желании разъяснить детям происходящее в них и вокруг них, чтобы посредством этого возбудить в детях справедливые и нравственные воззрения на жизнь и отношения. Но если бы тебе пришлось бодрствовать целые ночи, чтобы суметь в двух словах сказать то, на что другие тратят двадцать слов, не жалей о своих бессонных ночах.
Я своим детям объяснял очень мало; я не учил их ни морали, ни религии; но, когда они вели себя так тихо, что можно было расслышать дыханье каждого ребенка, тогда я спрашивал их: «Разве вы не станете разумнее и лучше, если будете вести себя так, а не шумя?» Когда они бросались мне на шею и называли отцом, я спрашивал их: «Дети, можно ли лицемерить перед отцом? Правильно ли целовать меня, а за моей спиной делать то, что причиняет мне боль?» Когда речь заходила о бедствиях страны, а они в это время веселились и чувствовали себя счастливыми, я говорил им: «Разве не добр бог, вложивший в сердце человека сострадание?»
Но иногда я спрашивал их: «Разве нет разницы между властями, воспитывающими бедняков так, чтобы всю свою жизнь они сами способны были помогать себе, и такими властями, которые либо целиком предоставляют их самим себе, либо подают им милостыню и содержат в убежищах, не оказывая действительной помощи в их нужде и не уничтожая по-настоящему их пороков и праздности?» Подробно и часто изображал я им счастье тихой и мирной семьи, которая благодаря рассудительности и трудолюбию имеет верный кусок хлеба и в состоянии давать советы и помогать незнающим, невоспитанным и несчастным людям. Прижимая их к своей груди, я уже в первые месяцы спрашивал наиболее чувствительных детей: «Разве тебе не хотелось бы, подобно мне, жить в кругу бедных несчастных людей, воспитывать их, делать их образованными людьми?» Боже, какими возвышенными становились их чувства, как блестели слезы в их глазах, когда они отвечали мне: «Иисус, Мария! Если бы и я мог этого добиться!»
Больше всего ободряла их перспектива не оставаться вечно нищими, а когда-нибудь появиться среди окружающих с приобретенными ими познаниями и навыками, суметь стать для них полезными и пользоваться их уважением. Они чувствовали, что благодаря мне они добьются большего успеха, чем другие дети; они живо ощущали ту внутреннюю связь, которая существует между моим руководством и их будущей жизнью, и в их мечтах счастливая будущность представлялась им вполне достижимой. Поэтому вскоре они перестали ощущать тяжесть своих усилий. Их желания и надежды гармонировали с целью этих усилий.
Друг, добродетель возникает из этого согласия, как молодое растение вырастает на почве, соответствующей природе и потребностям его самых нежных волокон.
Я видел, как в детях развивалась такая внутренняя сила, которая намного превосходила мои ожидания и проявления которой часто приводили меня в изумление и трогали.
Когда сгорел Альтдорф, я собрал детей и сказал им:
- Альтдорф сгорел, и, быть может, в эту минуту сто детей остались без крова, без пищи, без одежды. Не хотите ли вы просить наши добрые власти, чтобы они примерно двадцать пострадавших детей приняли в наш дом?
Еще и теперь представляется мне то волнение, которым сопровождались их восклицания:
- Ах, да! Ах, боже мой, да! Но тогда я сказал им:
- Поразмыслите над тем, чего вы желаете. Наш приют не имеет столько денег, сколько ему нужно, нет уверенности, что мы, приняв этих бедных детей, станем получать больше, чем прежде. Следовательно, из-за этого вы можете оказаться в таком положении, что вам придется больше работать, чтобы оправдать расходы на ваше обучение, получать меньше еды и, может быть, даже делиться с детьми своей одеждой. Так что говорите о желании принять детей только в том случае, если ради них охотно и искренне примиритесь со всем этим.
Я сказал это со всей доступной мне твердостью и заставил их повторить все, что я сказал, чтобы убедиться, что они ясно поняли, к чему ведет их предложение, но они оставались непоколебимыми и отвечали:
- Да, да, если нам даже придется хуже питаться, больше работать и делить с ними свою одежду, мы все же будем рады, если они придут.
Когда несколько жителей Граубюндена, собиравшиеся эмигрировать, беззвучно плача, положили мне в руки несколько талеров для детей, я не дал этим людям уйти, позвал детей и сказал им:
- Дети, эти люди покидают свою родину, может быть, завтра они не будут знать, где самим найти кров и пропитание, и все же, сами нуждаясь, приносят вам этот дар; идите, поблагодарите их.
Волнение детей вызвало у этих людей громкие рыдания.
Таким образом, прежде чем говорить о какой-либо добродетели, я вызывал в детях живое чувство ее; ведь я считал вредным говорить с детьми о каком-либо деле, о котором они даже не знают, что сказать, С этими чувствами я связывал упражнения в самообладании
чтобы с его помощью чувства могли непосредственно и твердо проявиться в жизни.
Строгая дисциплина была в приюте, конечно, мало возможна. Она должна была явиться следствием постепенно растущих потребностей.
Тишина как средство, позволяющее вести работу,- быть может, первый секрет подобного рода учреждения. Тишина, которую в своем присутствии я требовал во время обучения, была для меня великим средством для достижения моей цели; таким же средством было и сохранение детьми сидячего положения во время занятий. В отношении тишины я добился того, что в то мгновенье, когда я этого требовал, даже при повторении за мной одновременно всеми детьми каких-либо слов, был слышен каждый неверно произнесенный звук, так что я мог вести обучение, имея слабый и хриплый голос, и не было слышно ни одного звука, кроме того, что произносил я и должны были за мной повторять дети. Конечно, не всегда бывало так.
Между прочим, я в шутку требовал от детей, чтобы они, повторяя за мной то, что я говорил, пристально смотрели на большой палец. Просто не верится, как помогает достижению великих целей соблюдение подобных мелочей. Одичавшая девочка, привыкающая целыми часами держать голову и туловище прямо и не глазеть по сторонам, только благодаря одному этому делает успех в своем нравственном развитии, чему никто не поверит, не испытав этого на опыте сам.
Но подобный опыт научил меня тому, что приучение к добродетельной жизни бесконечно больше содействует действительному развитию навыков добродетели, чем все поучения и проповеди, не сопровождаемые развитием навыков. Приютские дети, следовавшие этому принципу, были явно веселее, спокойнее и восприимчивее ко всему благородному и доброму, чем можно было предполагать при полном отсутствии в их головах каких бы то ни было понятий о добре. Это отсутствие мало мешало мне, оно почти не стесняло меня. Напротив, я считал, что при обычном моем образе действий оно для меня было действительно выгодно, и мне приходилось затрачивать несравненно меньше усилий на то, чтобы внушить простые понятия ничего не знающим детям, чем таким, у которых в голове уже была путаница. Простота чистых чувств была им бесконечно более доступна, нежели другим.
Между тем, если дети проявляли жестокость и грубость, я был строг и применял даже телесные наказания.
Дорогой друг, педагогический принцип с помощью одних только слов овладевать умами и сердцами множества детей и обходиться без воздействия телесных наказаний, конечно, выполним в отношении удачных детей и при счастливых обстоятельствах; но для разнородной массы нищих детей, при их возрасте, усвоенных ими привычках и при необходимости надежно и быстро простыми средствами воздействовать на всех, при всем этом достигая определенной цели, впечатление от телесного наказания было существенно необходимо, а опасение потерять из-за этого доверие детей - совершенно неосновательно. Не отдельные, редкие поступки определяют состояние духа и весь образ мыслей детей по отношению к взрослым, а масса ежедневно и ежечасно повторяющихся и представляющих их взорам истинных твоих душевных качеств и степень твоего расположения и нерасположения к ним - именно это решительно определяет их чувства по отношению к тебе, и, как только чувства выявились, каждое впечатление от отдельных поступков определяется этим уже установившимся отношением детей. Поэтому родительские наказания редко производят дурное впечатление. Совсем по-другому обстоит дело, когда наказывают школьные и другие учителя, не проводящие бескорыстно дни и ночи с детьми и не составляющие одну с ними семью. Этим людям недостает той основы, которая складывается из тысячи обстоятельств, крепко привлекающих сердца детей; отсутствие таких обстоятельств отчуждает учителей от детей и заставляет детей смотреть на них как на людей, совершенно непохожих на тех, кто связан с ними благодаря всей совокупности этих обстоятельств.
Ни одно из моих наказаний не вызывало упрямства; ах, они радовались, когда я спустя некоторое время протягивал им руку и снова целовал их. Восхищенно они выказывали мне свое довольство и радость в связи с тем, что я надавал им пощечин. Самым сильным впечатлением, испытанным мною в связи с этим, было следующее: один из самых больших моих любимцев злоупотребил моей верной любовью и несправедливо стал угрожать другому ребенку; это возмутило меня, и я сурово дал ему почувствовать свое негодование. Ребенок томился от грусти, четверть часа непрерывно плакал, а как только я вышел за дверь, он встал, подошел к тому, кто на него пожаловался, попросил у него прощения и поблагодарил за то, что он разоблачил его скверный поступок. Друг, это не было комедией, ребенок до того ничего подобного не видел.
Дорогой друг, на детей мои пощечины не могли произвести дурного впечатления, потому что целые дни я проводил среди них, бескорыстно привязанный к ним, и жертвовал собой для них. Они не истолковывали моих действий превратно, потому что не могли не оценить моего сердца; не ценили его их родители, друзья, посещавшие меня иностранцы и педагоги. И это было естественно. Я на весь мир не обращал внимания, лишь бы понимали меня мои дети.
Но и я все делал для того, чтобы четко и ясно объяснить им, почему и как я поступаю в отношении всего, что могло вызвать их внимание или возбудить страсти. Это, друг, приводит меня к пониманию всей значительности нравственного воздействия в действительно семейной обстановке воспитания.
Все элементарное нравственное образование покоится вообще на трех основаниях: выработать с помощью чистых чувств хорошее моральное состояние; упражнять нравственность на справедливых и добрых делах, превозмогая себя и прилагая усилия; и, наконец, сформировать нравственные воззрения через размышление и сопоставление правовых и нравственных условий, в которых ребенок находится в силу своего происхождения и окружающей его среды.
До сих пор, дорогой друг, я обращал твое внимание на некоторые обстоятельства моей работы в отношении первых двух оснований. Мой способ развивать в моих детях представления и понятия о правах и обязанностях был столь же прост и, как и в обоих других случаях, основывался целиком на ежедневных наблюдениях и опыте детей. Когда они, например, разговаривали и становилось шумно, мне стоило обратиться только к их собственному чувству, спросив, можно ли в этих условиях вести занятия. Никогда в жизни я не забуду, насколько вообще сильным и непринужденным было в них чувство справедливости и насколько мое бескорыстное расположение к ним возвысило, укрепило это чувство.
В каждом случае, связанном с приютом, я обращался к ним самим и к их чувству справедливости. В тихий вечерний час я обычно спрашивал их откровенное мнение. Если, например, в деревне говорили, что их недостаточно кормят, я говорил им:
- Дети, скажите сами, разве вас здесь содержат не лучше, чем содержали дома? Поразмыслите и сами скажите, было ли лучше, если бы вас содержали так, что при всем своем старании и труде вы не смогли бы покупать и оплачивать то, что привыкли иметь ежедневно? Или испытываете вы недостаток в самом необходимом? Скажите сами, могу ли я, по-вашему, разумно и по справедливости делать для вас больше? Хотите ли вы сами, чтобы на деньги, имеющиеся у меня, можно было содержать только тридцать-сорок детей, между тем как я, как вы теперь видите, могу содержать семьдесят-восемьдесят человек,- было ли бы это справедливо?
Так же поступил я и тогда, когда в деревне заговорили, что я слишком сурово обхожусь с детьми. Услыхав это, я сказал им:
- Дети, вы знаете, как я вас люблю, скажите же сами, хотите ли вы, чтобы я вас больше не наказывал? Могу ли я без пощечин отучить вас от того, что давно укоренилось в вас? Станете ли вы без наказания задумываться над тем, что я вам говорю?
Ты слышал, друг, как при тебе они кричали: «Сохрани мне, боже, наказание!» - и как искренне они просили меня не щадить их, если они провинятся.
Ввиду их многочисленности я многого не мог терпеть, что легко терпимо в небольшой семье; но в каждом случае ясно показывал им различие между обстановкой в семье и у нас и всегда потом ссылался на них самих, спрашивая, возможно ли или терпимо то или иное при обстоятельствах, которые они сами видят. Я никогда, правда, среди них не произносил слов «свобода» и «равенство», но во всем, что было их правом, я совершенно не стеснял их в отношении меня и предоставил им полное приволье, так что жизнь, с каждым днем становившаяся более свободной и веселой, придавала такое выражение их глазам, которое, по моему опыту, бывает только при очень либеральном воспитании. Но я был далек от того, чтобы обмануть эти блестящие глаза. Ежедневно старался я развить в них более постоянную способность к самостоятельности в семейной жизни, избегая того, чтобы ангельские глаза превращались в жабьи щели, как это часто случается. Но для меня эти ангельские глаза были высшим наслаждением в жизни. Я не выносил наморщенных лбов и сам их разглаживал, тогда дети начинали смеяться и им становилось друг перед другом стыдно за эти морщины.
Благодаря многочисленности детей я имел возможность на примере их же товарищей ежедневно наглядно показывать, что прекрасно и что отвратительно, что справедливо и что несправедливо. То и другое всегда было одинаково заразительно. Большое количество детей увеличивало опасность погубить самую сокровенную сущность учреждения из-за- разнообразнейших видов зла, в котором отдельные лица были повинны вследствие своей беспорядочности, незамеченных и необнаруженных проступков. Однако эта же многочисленность детей представляла ежедневно чрезвычайно много возможностей и поводов более действенно развивать все доброе и нравственное и закреплять его глубже, чем это было бы возможно при небольшом количестве детей. И об этом я откровенно говорил со своими воспитанниками.
В жизни не забуду я того впечатления, которое на них произвели мои слова, когда я однажды во время происшедшего у нас беспорядка сказал им:
- Дети у нас,как во всяком другом семействе. Всегда, когда бывает много детейх каждодневная неурядица и нуждаг возникающие из-за любого беспорядка, заставляют даже самую слабую и плохую мать обходиться со своими детьми разумнее и насильно водворять среди них порядок и правильный образ действий. По правде говоря, так происходит и здесь; как бы я ни хотел относиться к вам попросту и смотреть на ваши проступки сквозь пальцы, я этого делать не могу, потому что вас здесь слишком много. Так как вас так много и каждый из вас мог бы совершить те проступки и дурные дела, к которым он привык, то вы будете заражаться всякого рода злом в семидесятикратном размере и, может быть, станете в семьдесят раз хуже, чем стали бы дома. Всегда так бывает, что в подобной семье нельзя терпеть некоторые вещи, дурные последствия которых в малой семье не обратят на себя внимания и не будут столь тягостны. Но если бы вы не подчинились порядку, необходимому в этих условиях, приют не мог бы существовать и вы впали бы вновь в прежнее бедственное состояние; подумайте сами, питание, получаемое вами без всяких заботй и ваша хорошая одежда стали бы тогда средством сделать вас несчастнее, чем вы могли стать когда-либо, испытывая голод и недостаток; дети, в мире только нужда или убеждения заставляют человека учиться. Если он не хочет руководствоваться разумом и, несмотря на это, ни в чем не терпит нужды, он становится мерзким. Подумайте, что стало бы из вас, если вы когда-нибудь, ни в чем не зная нужды, станете беззаботно и легкомысленно жить и не захотите, чтобы истина и добро оказывали на вас влияние. Дома у вас всегда был кто-нибудь, кто присматривал за вами и легко мог это делать, так как вас было мало, а кроме того, нужда и бедность сами по себе содействуют многому хорошему. Они в сотне случаев принуждают нас быть разумными, хотя мы не хотели бы этого. Но и наоборот, если вы по убеждению поступаете справедливо, так же как до того вы по необходимости не должны были упустить чего-либо хорошего, то вы можете успеть бесконечно больше, чем это удалось бы вам когда-либо дома. Если вы добровольно будете стремиться к тому, что и теперь, и когда-нибудь будет составлять ваше благо, то вы друг в друге найдете семидесятикратную поддержку и увидите, что это благо семидесятикратно живет и продолжает жить среди вас.
Часто говорил я с ними так, совершенно не заботясь о том, понимает ли каждый все мои слова; но я убеждался, что это на всех производит впечатление.
Большое впечатление производило также наглядное изображение положения, в каком они впоследствии могли бы оказаться. Я показывал детям, куда ведут всякого рода проступки, и спрашивал их самих:
- А разве ты не знаешь людейх вызывающих у всех отвращение своим злым языком, своими наглыми, клеветническими речами? Неужели на старости лет ты хотел бы вызывать к себе отвращение и брезгливость со стороны своих соседей, домашних и даже детей?
Так я ссылался на их собственный опыт для наглядного показа крайней испорченности, к которой нас приводят пороки; таким же образом я давал им живое представление о последствиях всего доброго, а главным образом приводил к четкому осознанию столь неравных последствий хорошего и запущенного воспитания:
- Разве ты не знаешь людей, несчастных только потому, что они в юности не были приучены все обдумывать и взвешивать? Разве ты не знаешь людей, которые могли бы зарабатывать втрое или вчетверо больше, если бы только умели писать и читать? Разве не становится у тебя тяжело на душе при сознании, что на старости лет ты по своей же вине останешься без пфеннига про черный день и, быть может, станешь бременем для своих собственных детей или будешь жить подаянием, если теперь упустишь возможность чему-нибудь научиться?
И следующие соображения производили на детей глубокое впечатление:
- Знаешь ли ты что-либо более великое и прекрасное, чем дать совет бедняку и оказать помощь больному в горе? А сумеешь ли ты это сделать, если сам ничего понимать не будешь, не будешь ли ты вынужден, имея самые лучшие желания, из-за своего невежества оставить все так, как оно есть? Но если ты много знаешь, ты во многом можешь дать совет, и если ты многое понимаешь, можешь многим людям помочь в их нужде.
Я вообще находил, что ознакомление с значительными и обширными понятиями важно и незаменимо для первоначального развития разумных убеждений и твердой решимости.
Подобные положения, затрагивающие все наши задатки и отношения, по самой своей природе неизбежно приводят человека к доброжелательному и восприимчивому состоянию духа, к истине и справедливости, если эти положения закладываются в человеке чисто психологически, то есть просто, с любовью и спокойным сознанием силы. При подобном состоянии духа тысячи мыслей, зависящих от этих великих истин, сами по себе станут приходить людям в голову и глубоко укореняться в их сознании, хотя эти люди никогда не в состоянии будут выразить эту истину словами. Словесное выражение истин, которым пользуются и согласно которому поступают, далеко не так общепригодно для человечества, как мы себе это представляем в наш расслабленный век, приученный в течение столетий христианским учением и проповедями к широковещательной и вместе с тем поверхностной речи, а на протяжении жизни последнего поколения еще больше приученный к жалкой болтливости людьми, называющими себя просветителями.
Я полагаю, что обучение, отличающееся многословием и не соответствующее ни духовным качествам, ни внешним обстоятельствам учащихся, вносит беспорядок в их мышление в первый период его развития.
Мой опыт говорит о том, что все зависит от того, чтобы каждое учебное положение представлялось учащимся правильным благодаря осознанию ими интуитивного,_ связанного с реальными отношениями опыта.
Без такого основания истина является для них просто игрой, большей частью не соответствующей их возможностям и утомительной. Несомненно, способность человека воспринимать правду и справедливость по своему существу является всеобъемлющей, возвышенной, чистой склонностью, которая может находить себе пищу в простых, немногословных, но широких взглядах, стремлениях и чувствах; они дают человеку очень определенное и верное понимание истины и справедливости без того, чтобы он отличался особыми внешними признаками развитой внутренней силы.
Верно и то, что такие основные принципы человеческого познания, просто ведущие человека к глубоко развитому и немногословному чувству правды и справедливости, благодаря этому содержат в себе противовес главнейшим и самым пагубным последствиям всякого рода предрассудков. В таких людях из-за их предрассудков никогда не может взойти столь извращенное, дурное семя обучения. Предрассудки, даже невежество и само суеверие, как ни дурны они сами по себе, в таких людях не могут быть и стать тем, чем они вечно являются и вечно останутся для эгоистичных и несправедливых болтунов от религии и права.
Такие основные положения, определяющие человеческое познание, похожи на чистое золото, в сравнении с которым подчиненные им и зависящие от них истины следует считать простой разменной монетой. Я не могу удержаться: такие люди, плавающие и утонувшие в море разнообразных, но мелких истин, всегда мне представляются в виде старого торгаша, который, накапливая ничтожные барыши, наконец разбогател и настолько привык дорожить не только собиранием крейцеров, но и самим крейцером, что ему становится одинаково страшно потерять крейцер или луидор.
Там, где гармония душевных сил и склонностей покоится на постепенном усвоении человеком его обязанностей, где понимание красоты бескорыстных человеческих отношений основано на осознании простых истину там спокойно можно оставить отдельные предрассудки на фоне этого, хотя и столь ограниченного, но реального, просвещения. Если при этом развитая сила людей дойдет до такого уровня, что в их натуре будут преобладать правильное развитие и благородство, присутствие предрассудков не будет ощущаться и они сами по себе исчезнут, как исчезает тень при свете.
Преимущество человеческого умения и знания для людей собственно состоят в надежности основ, из которых они исходят и на которых покоятся. Человека, который много знает, надо полнее и искуснее любого другого вести к внутреннему согласию, к гармонии его знаний с условиями его существования и к равномерному развитию всех его душевных сил. Если же этого нет, то его знания для него самого становятся блуждающим огнем, способствующим нарушению душевного равновесия и лишающим его самых существенных жизненных наслаждений, которые самому простому и неразвитому человеку дает простой, прямой, находящийся в согласии с самим собой здравый смысл. Таковы, дорогой друг, основные соображения, побуждающие меня считать столь важным, чтобы эта гармония душевных сил, к которой приводят нас наша природа и наши важнейшие обстоятельства, не была нарушена ошибками искусства воспитания.
Я изложил тебе, друг, свои взгляды на семейный характер школьного учреждения и свою попытку решить эту проблему. Я познакомлю тебя также с некоторыми существенными взглядами, на которых основывался ход моего обучения, а также с занятиями детей.
Я не знал ни порядка, ни метода, ни искусства [воспитания], которые не явились бы следствием моей глубокой любви к детям.
Я и не хотел ничего другого знать. Таким образом, я и учение детей , подчинил высшей цели, а именно пробуждению в них всех лучших чувств и тому, чтобы с полной силой заставить на них воздействовать ; естественные условия, в которых они были вверены моим заботам и совместно жили.
Правда, у меня была книга для чтения Гедике, однако пользование ею имело для меня столь же мало значения, как и пользование другими учебниками, так как я вообще рассматривал первоначальное обучение такой неоднородной массы детей разного возраста преимущественно как средство объединения целого и создания единого настроения, гармонирующего с моей целью. Я весьма хорошо понимал невозможность вести обучение так, как это обычно имеет место в уже вполне сложившемся хорошем учебном заведении. Учение как словесное дело я вообще не считал столь важным ни в отношении слов, которые дети должны были усвоить, ни даже в отношении понятий, обозначаемых этими словами.
Я, собственно, намеревался соединить учение с трудом, учебное заведение - с промышленным и оба слить воедино. Однако я не мог реализовать этот опыт, так как для этого совершенно не был подготовлен ни в отношении персонала, ни работ, ни необходимых машин. Лишь незадолго до ликвидации приюта некоторые дети начали заниматься прядением. Для меня было ясно и то, что, прежде чем могла зайти речь о таком слиянии, необходимо было организовать начальную стадию учения и труда отдельно и независимо друг от друга, а также выяснить своеобразие и особенности каждого из этих видов деятельности.
Между тем уже в этот начальный период я рассматривал трудолюбие больше с точки зрения физической подготовки к труду и способности зарабатывать, чем с точки зрения получения от него дохода. Точно так же на учение, как таковое, я смотрел вообще как на упражнение духовных сил. Я считал особенно важным, чтобы развитие внимания, рассудительности и прочной памяти таким образом предшествовало развитию умения судить и делать заключения, чтобы эти первоначальные способности были закреплены до того, как из-за склонности к внешним, словесным вспомогательным средствам последующие способности можно было обезопасить от поверхностных и притязательных обманчивых приговоров. Их я считаю для человеческого счастья и предназначения людей много более опасными, нежели невежество в сотнях вещей, от которого люди застрахованы прочным, основанным на собственном опыте осознанием своих существенных, наиболее близких отношений и простым, бескорыстным, но сильно развитым осознанием своих сил. Я, напротив, думаю, что самые благотворные для человеческого рода познания вообще исходят из этого основания и в наиболее нетронутом виде встречаются у круга людей с самыми ограниченными знаниями.
Руководствуясь этими принципами, я именно с самого начала не очень стремился к тому, чтобы мои дети преуспевали в складывании слогов, чтении и письме, а скорее стремился к тому, чтобы они, упражняясь во всем этом, вообще развивали свои душевные силы по возможности разносторонне и деятельно. Я заставлял их наизусть заучивать склады, раньше чем они знали азбуку, и весь класс умел наизусть складывать из них самые трудные слова, не зная еще ни одной буквы. Представь себе, в какой степени это предполагает понятливость у таких детей. Вначале я придерживался книги для чтения Гедике в отношении слов, которые учил их складывать таким образом. Но позднее я нашел, что для общего и первоначального упражнения сил значительно более полезно дать пять сочетаний всех согласных алфавита с гласными и таким образом заставить детей твердо заучить наизусть простые упражнения во всех слогах. Я отдам печатать эти ряды слогов и основы обучения чтению и письму.
Все согласные идут то позади, то впереди гласных: ab, bа; ее, се; di, id; fot of; gu, ug и т. д. Затем я этот метод применял к трем буквам: bud, dub; bic, cib; fag, gaf; goh, hog.
Уже при этом соединении встречаются крайне трудные для произношения и запоминания сочетания звуков, как-то: ig, igm; ek, ekp; lug,, ulg; quast, staqu; ev, evk.
Каждые два ряда слогов должны быть вполне усвоены детьми, прежде чем они перейдут к новому ряду.
В третьем ряду следуют сочетания из четырех-пяти букв, например: dud, dude; rek, reken; erk, erken. После этого я присоединяю слова, исходящие из этой простой первоосновы, к их корням, например: eph, ephra, ephraim; buc, buce, bucephal; qua, quak, quaken; aphor, aphoris, aphorismus; mu, muni, munici, municipal, municipalitat; ut, ult, ulta, ultram, ultramon, ultramontanisch.
Едва можно поверить, как легко и правильно дети научатся читать, если в их памяти твердо запечатлелись первичные сочетания, необходимые для чтения, а их органы привыкли к легкому выговариванию этих сочетаний. Им в этом случае приходится не складывать написанные на бумаге двойные, тройные и четверные буквенные ряды, а сразу окинуть их взглядом и произнести. Но каждый ряд я показывал им на бумаге только тогда, когда они умели уже вполне хорошо произнести его по буквам; сначала я показывал им написанные ряды, а потом уже напечатанные, потому что с упражнениями в обучении письму можно связать своего рода повторение в произнесении слогов, что приносит двойную пользу.
Если дети научились читать написанные ряды первичных сочетаний, то через несколько дней они начинают читать печатные, а еще через несколько дней и напечатанные латинским шрифтом.
При обучении письму мой метод состоял в том, чтобы подолгу задерживаться на трех-четырех буквах, содержащих основы многих других, образовывать и складывать из них слова, прежде чем браться за новую букву. Как только дети научились писать буквы т и аТ, они должны были писать man, и так долго, пока не научатся писать это слово совершенно прямо, а буквы - правильно. Таким образом как только они знакомились с новой буквой, я всегда переходил к слову, содержавшему ее в сочетании с другими, уже им знакомыми. Таким образом они до известной степени хорошо писали слова, еще не умея писать треть азбуки.
Если дети таким способом заметно правильно и умело пишут хотя бы три буквы, они очень легко научатся писать остальные.
Я бегло прошел с ними отрывки из географии и естественной истории, содержащиеся в книге для чтения Гедике. Еще не зная ни одной буквы, они правильно произносили наизусть целые ряды географических названий, а в начальных понятиях естественной истории проявляли много здравого смысла и все, что они по опыту знали о животном и растительном мире, связывали с терминами, содержавшими в себе обобщение их опыта. Я был вполне убежден, что при своей простой манере и способности быстро добиваться от них в каждой отрасли знаний всего того, что они сами по себе могли знать из своего опыта, я мог бы завершить с ними определенный курс, который, с одной стороны, охватывал всю сумму знаний, существенно полезных для массы людей, а с другой стороны, каждому ребенку, обладающему превосходным талантом в какой-либо области, дал бы достаточно предварительных познаний, чтобы облегчить дальнейший ход его индивидуального развития. Вместе с тем я поддерживал бы в детях простой дух скромной жизни, необходимой в их положении; ее сохранение у человека я сам считаю отличнейшим средством для того, чтобы правильно различать человеческие таланты и иметь возможность реально и энергично оказывать помощь истинно выдающемуся.
Моим твердым принципом было доводить до совершенства даже самое незначительное, изучаемое детьми, никогда и ни в чем не возвращаться вспять, не допускать детей забывать ни одного слова, однажды ими выученного, никогда не допускать, чтобы они хотя бы одну букву, которую писали хорошо, стали писать хуже. Я был терпелив в отношении самых медлительных; но если ребенок делал что-либо хуже, чем делал это раньше, я бывал строг.
Большое количество детей и разный уровень их развития облегчали мне дело. Так же, как старшая и более способная сестра на глазах у матери легко показывает младшим сестрам все, что сама умеет, и чувствует себя довольной и большой, заменяя таким образом мать, так и мои дети были рады научить других тому, что сами умели. Пробуждалось их честолюбие, и они сами учились вдвойне, заставляя других произносить за собой то, что они сами повторяли. Таким образом я вскоре приобрел себе помощников и сотрудников среди самих детей. В первые дни я заставлял их наизусть складывать некоторые очень трудные слова, и как только один ребенок усваивал это слово, он сразу же брал к себе нескольких детей, еще не знавших этого слова, и учил их выговаривать его. Таким образом я с самого начала подготовлял себе помощников. Вскоре среди детей у меня были сотрудники, умение которых учить более слабых тому, чего те еще не знали, росло вместе с нашим учебным заведением; насущные потребности приюта они бы, несомненно, могли удовлетворить с большей пользой, чем наемные учителя.
Я сам учился вместе с ними. Весь приют держался на такой безыскусственной простоте, что я не нашел бы ни одного учителя который захотел учить и учиться подобно мне.
Моей целью при этом было настолько упростить все средства обучения, чтобы каждый простой человек легко мог обучать своих детей, и постепенно сделать почти излишними начальные школы. Так же как мать является первой физической кормилицей своего ребенка, богом ей же предназначено быть первой духовной кормилицей своего ребенка; и я считаю очень большим то зло, которое наносилось ребенку слишком ранним помещением его в школу и всеми мудрствованиями над ребенком вне родительского дома. Приближается то время, когда мы так упростим средства обучения, что каждая мать сумеет сама без посторонней помощи проводить обучение и благодаря этому, всегда учась, продвигаться вперед. Мой опыт подтверждает это положение. Я видел, как вокруг меня выросли дети, шедшие по указанному мною пути. И я больше, чем когда-либо, убежден, что,; как только учебные заведения будут когда-нибудь по-настоящему и в соответствии с психологией детей объединены с трудовыми, обязательно появится такое поколение, которое на собственном опыте убедится в следующем: с одной стороны, обучение в том виде, как оно проводилось до сих пор, не требует и десятой доли времени и усилий, обычно затрачиваемых на него; и с другой стороны, это обучение в отношении времени, усилий и вспомогательных средств может быть приведено в соответствие с домашними потребностями таким образом, что обыкновенные родители повсюду будут пытаться самих себя или кого-либо из своих домочадцев приспособить для этой цели. И это будет становиться все легче благодаря упрощению метода обучения и увеличению числа хорошо обученных людей.
Чтобы приблизить этот желанный момент, очень важен мой опыт в двух отношениях. Во-первых, возможно и легко одновременно вместе обучать очень большое количество детей, даже очень разного возраста, и добиваться большого успеха; во-вторых, все эти дети многому могут обучаться во время работы. Такой способ обучения, разумеется, может казаться заучиванием наизусть и с внешней стороны действительно проводится как заучивание наизусть. Однако память, развивающаяся благодаря знаниям, даваемым в психологически правильной последовательности, сама по себе приводит в движение другие душевные силы. Память, комбинирующая трудные буквы,, укрепляет силу воображения; память, удерживающая ряды чисел,, приковывает ум к их внутренним отношениям; память^ усваивающая обширные истины, подготавливает ум к тому, чтобы быть внимательным и к простому, и к сложному. Память, удерживающая мелодии и песни, развивает в душе понимание гармонии и высокие чувства. Следовательно, существует искусство, дающее возможность надежно подготавливать всех детей ко всякого рода умственной деятельности только при посредстве памяти.
Результаты этих упражнений всегда способствовали не только развитию у моих детей сознательности, но и всех их душевных сил и вообще вызывали у них такое состояние духа, в котором я мог усмотреть многостороннее и прочное основание для развития человеческой мудрости.
Ты видел, друг, как самые легкомысленные дети заливались слезами, как у слабых развивалось мужество, как возрастал подъем внутренних сил у самых понятливых, но не впадай из-за этого в заблуждение. Не воображай, что дело завершено. Мгновения высшего подъема сменялись часами беспорядка, огорчений и забот. И я не всегда вел себя одинаково: ты знаешь меня в минуты, когда злоба и насмешки преследуют меня. Подобно тому как червь легко забирается в быстрорастущие растения, так же подкрадывавшаяся злоба глубоко подтачивала корни моего дела.
Самым тяжелым для меня было то, что люди, на одно мгновение взглянувшие на неизмеримое мое бремя, тут и там замечали кое-что такое, что в их комнатах и кухне содержалось в большем порядке, или видели нечто не в таком виде, как в институте, на который затрачены сотни тысяч. Эти люди, считая себя мудрыми, принимались давать мне советы и указания. И если колодку, которую они выбирали по своей ноге, я находил не подходящей для моей, они считали меня неспособным воспринять мудрый и добрый совет и заходили даже так далеко, что нашептывали друг другу, что с этим человеком ничего не поделаешь, что голова у него не в порядке.
Друг, поверишь ли, что самое сердечное отношение к моему делу я встретил у капуцинов и монахинь. За исключением Трутмана, немногие проявили активный интерес к делу. Те, на кого я больше всего надеялся, настолько погрязли в политических связях и интересах, что при обширном круге их деятельности такая мелочь не могла иметь для них значения.
Таковы были мои мечтания; я должен был покинуть Станц в такой момент, когда считал их осуществление столь близким...
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +