В произведениях этого замечательного писателя отразились бури революционной эпохи, надежды утопического социализма, идеи и характеры мощного демократического движения Франции прошлого века.
И над всем этим, направляя могучий поток творений драматурга и публициста, романиста и поэта, возвышаясь путеводной звездой,— любовь к народу и могучая, неиссякаемая вера в него.
Отец писателя, наполеоновский генерал, был убежденным врагом Бурбонов, но гораздо большее влияние в детские и отроческие годы оказала на будущего писателя мать, настоящая роялистка, молившаяся на власть возвращенной монархии.
И ранние произведения Гюго проникнуты легитимистскими иллюзиями.
Носившееся в воздухе ожидание революции породило и романтический пафос его творчества 20-х годов. Знаменитое предисловие к драме «Кромвель» становится «манифестом романтизма», вобрав в себя также и требования к искусству, характерные во многом для реалистического творчества, в частности провозглашение обязательности правды изображения, отображения истинной, не вымышленной действительности.
Гюго самым решительным образом «опрощает» язык своих произведений, насыщает их речью народа — языкотворца, изгоняет из своих книг манерную изысканность, безжизненную бесцветность чопорной строгости.
Знаменем романтизма стала драматургия Гюго: «Эрнани» (1829), «Король забавляется» (1832), «Анжело» (1835), «Рюи Блаз» (1838) и другие пьесы.
Драматургия Гюго, как и стихи этих лет, проникнута высоким чувством гражданственности, автор питает симпатии к простым людям, клеймит презрением наглых, циничных аристократов.
Важнейшее из произведений, созданных Гюго до 50-х годов, несомненно, «Собор Парижской богоматери» (1831), типично романтическая вещь.
Живость изображения глубоких и мрачных страстей насыщает роман. И здесь сочувствие Гюго на стороне «отверженных» аристократическим обществом Парижа времен Людовика XI.
Идейная основа романа зиждется на мыслях, будто бы навеянных писателю учением утопического социализма: этические начала должны и способны изменить общество; добро, чуткость, милосердие и справедливость, возведенные в закон и покорившие людей, преобразуют всю систему отношений и их бытие; любовь всемогуща.
В грозовой атмосфере общественных потрясений во Франции 30-х годов Гюго обратился к теме социальной несправедливости, эксплуатации неимущих тружеников капиталистическим обществом (сб. «Осенние листья», «Песни сумерек»), хотя это и сочеталось с наивной уверенностью в решающей роли гуманности.
Гюго не понял смысла июньского рабочего восстания 1848 г., когда произошла, по словам В. И. Ленина, «первая великая гражданская война между пролетариатом и буржуазией», но если в это время защитники буржуааии в искусстве и философии открыто стали на сторону контрреволюции, Гюго решительно берет сторону народа, занимая ясную демократическую позицию.
После монархического переворота Луи Бонапарта (1851) Гюго покидает Францию и на 19 лет становится изгнанником.
В эмиграции были написаны Гюго его лучшие социальные романы: «Отверженные» (1862), «Труженики моря» (1866), «Человек, который смеется» (1869).
Пафосом революционной стихии овеяны страницы «Отверженных», рисующие восставший Париж, баррикадные бои народа; глубоким пониманием и сочувствием проникнут рассказ о людях, не щадящих жизни во имя свободы. Прекрасен Гаврош — парижский уличный мальчишка, дитя и сердце своего города, остроумный, веселый, лукавый смельчак, герой баррикад.
Наивно-утопическими идеями насыщена малоправдоподобная история Жана Вальжана, отверженного бедняка, ставшего крупным капиталистом, мэром города, преобразующим край на благо граждан и освобождающим рабочих от пут социального рабства. Но, конечно, подлинный пафос романа в боевом демократизме писателя, в истинных картинах жизни простого люда, пламенном изображении борющихся за социальное равенство людей.
Борьбе простых и честных тружеников с противостоящей стихией, утверждению человеческого достоинства в созидании посвящены «Труженики моря».
В целом этот роман — гимн настойчивости, предприимчивости простого человека, высоким душевным качествам — основе творческих сил, воли и мужества народа. И это главное, хотя наряду с обличением ханжества и преступной морали буржуазного общества, правдивым рассказом о судьбе труженика в романе отразились и слабости романтизма Гюго, которые связаны, в частности, и с финалом — своеобразным «умиротворением» истории Жильята.
Англия XVII в. предстает перед читателем в романе «Человек, который смеется». Беззаботная роскошь, власть осуществления любых причуд — удел немногих привилегированных; потрясающая бедность и бесправие — участь народа. Жизнь общества исковеркана, подобно изувеченному лицу Гуинплена, маской безумного смеха прикрывающего горечь неизбывных страданий.
Несмотря на колебания, сомнения, недоумения, большой писатель, искренне стремящийся к правдивому изображению жизни, с огромной остротой ставил в своем творчестве важнейшие проблемы века. Этому в немалой степени способствовало живое участие Гюго в политической борьбе времени: его волнуют и революционная ситуация в Италии, и гнусная комедия суда над Джоном Брауном в Америке, он возмущен разбойничьей англофранцузской «экспедицией» в Китае, всей душой поддерживает кубинское восстание против владычества Испании.
Гневом против насильников и сочувствием порабощаемым исполнены его речи и статьи об английских поработителях в Ирландии, о Турции, подавляющей население Крита, о царской России, жестоко расправляющейся с польским восстанием.
Смысла и величия Парижской коммуны Гюго постичь не смог, но он яростно боролся с разнузданной реакцией Версаля, стремившейся кровью залить само воспоминание о Коммуне, рискуя жизнью, требовал амнистии схваченным коммунарам, готов был предоставить кров уцелевшим.
В этом смысле характерен и значительнейший роман писателя — «Девяносто третий год» (1874).
Тема революции волнует писателя до последних дней его жизни. В 1880 г. появляется его поэма под названием «Революция», бичующая властителей Франции, плодивших вокруг себя, как в тяжелой сказке, мор, болезни, несчастья.
В 1883 г., за два года до кончины, увидела свет завершающая часть «Легенды веков», огромного цикла стихотворений, также пронизанного тираноборческими мотивами, упованием на торжество демократии и справедливости.
Эклектические взгляды, сотканные из идей утопического социализма, филантропических воззрений, заставляли Гюго верить в преобразующую роль отвлеченного гуманизма, призывать к милосердию.
Но гуманизм писателя был все-таки активным, боевым, его вражда к социальным беззакониям носила деятельный характер, а проникновение в суть подлинной расстановки сил в обществе вынуждало примиряться с революционным насилием как приемлемым способом преобразования общества.
Роман Гюго — это симфония революции, где события грозного 93-го года показаны широко, полнозвучно, окрашены страстным неприятием или радостным пониманием автора.
В. И. Ленин писал о первой французской буржуазной революции:
«Она недаром называется великой. Для своего класса, для которого она работала, для буржуазии, она сделала так много, что весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству, прошел под знаком французской революции».
Раздумывая о будущем романе, писатель даже несколько робел перед «громадностью задачи».
Патриотическая идея романа в прославлении подвига революционеров, величия и бесстрашия людей, совершивших небывалый до того времени социальный переворот, грудью защитивших родину от контрреволюционных мятежников и иноземцев-интервентов.
Дворяне-эмигранты, готовые ради реставрации Бурбонов и восстановления своих привилегий на предательство родины ее злейшим врагам, слишком живо напоминали современникам версальских реакционеров, пошедших на антинародный сговор с германским империализмом .
В грандиозном историческом катаклизме 93-го года две силы, два лагеря: революционные массы, ведомые Конвентом, и дворянско-монархическая реакция, обманувшая темное крестьянство Бретани.
Революционный Париж 1793 г. Он подан через контраст небывалого подъема революционного духа масс и неимоверных трудностей, которые испытывал город: контрреволюционные мятежи, саботаж, голод и страшная дороговизна, нехватка не только продуктов, но и угля, мыла и т. п.
Это великолепное, исторически достоверное описание столицы революции во время истинно патриотического взрыва Гюго завершает недвусмысленным выпадом: «Ни малейших признаков упадка духа в народе. И угрюмая радость от того, что раз навсегда свергнуты троны. Лавиной шли добровольцы, предлагавшие Родине свою жизнь».
Народ — основная сила революции, без рядового гражданина она просто не могла бы произойти и хоть сколько-нибудь удерживать позиции. Эта мысль пронизывает весь роман. Массы, простой люд показаны в движении, в борьбе, в деянии.
И люди из народа, подобные сержанту Радубу, недавнему крестьянину, не только опора новой власти, но и ее олицетворение в глазах Гюго.
В то же время сила народа, преградившего путь контрреволюции, победоносно отражавшего натиск иностранной интервенции, столь верно изображенная Гюго, была, с его точки зрения, следствием не только социально-исторических преобразований, привнесенных революцией, но и результатом стихийных сил, движением неведомого.
В этом смысле сама глубокая вера Гюго в неизбежный прогресс человечества, в конечную победу справедливости и добра коренится в его фаталистической концепции истории: «Революция — одна из форм того имманентного явления, которое теснит вас со всех сторон и которое мы зовем Необходимостью... То, чему положено свершиться,— свершится, то, что должно разразиться,— разразится».
Революция, воплощенная в деятельности Конвента, вынесла «окончательный, не подлежащий обжалованию, приговор над всеми королями».
Скрупулезно точное, предельно детализированное описание Конвента — его помещения, внутреннего убранства и, главное, его людей — создает цельное впечатление мощи, грандиозности свершаемого, невиданной, необычайной атмосферы творимой истории.
Конвент в его кипучей деятельности — это «воинский стан человечества, атакуемый всеми темными силами; сторожевой огонь осажденной армии идей, великий бивуак умов, раскинувшийся на краю бездны».
Вместе с тем в описании Конвента, далеко не всегда и в главном защищавшего интересы пролетариата (закон о максимуме цен, например), ощутимо безудержное преклонение Гюго перед буржуазным парламентаризмом. Гюго не смог почувствовать и в несомненном величии Конвента его классовую ограниченность. Недаром же «Закон о подозрительных», принятый Конвентом но требованию народных масс и направленный против контрреволюционных элементов, вызывает неодобрение Гюго.
В броских, лапидарных характеристиках деятелей Конвента Гюго передает весь драматический ход революции, грозные поворотные моменты ее истории.
В кабачке на Павлиньей улице встречаются виднейшие деятели революции: Робеспьер, Дантон, Марат. «Так беседовали три великих и грозных человека. Так в небесах сшибаются грозовые тучи»,— пишет Гюго.
Борясь в одном стане, каждый из этих людей обладает своим видением событий и не вполне доверяет разуму, доброй воле или убежденности остальных.
Но если характеры Робеспьера и Дантона обрисованы с достаточно верным пониманием их объективной роли в революции, то образ Марата откровенно шаржирован и антипатичен Гюго.
Сочными, впечатляющими красками выписан образ комиссара Конвента Симурдэна.
Симурдэн — бывший священник, суровый аскет, неудержимо страстный борец за народное дело.
Он беспощаден в преданности революции и способен послать на гильотину самого близкого человека, но внутренне исполнен милосердия к ближним; только жесточайшая необходимость заставляет его убивать.
В изображении Симурдэна, быть может, отчетливее всего проявились черты романтического метода Гюго. Надо сказать, что и самый характер героя чрезвычайно располагал к этому: крестьянин по происхождению, священник по профессии, революционер по призванию, он полон чувств сильных и непоколебимых.
Он хранил верность данным обетам, но сделался атеистом в силу познания природы и законов человеческого общества, «его лишили семьи — он сделал своей семьей Родину, ему отказано было в супруге — он отдал свою любовь человечеству».
Человек твердых убеждений, во имя революции отметающий все людские слабости, заботы и пристрастия, Симурдэн соединяет в себе близость к народу, редкую образованность и пылкую страсть революционера.
В служении революции он был неумолимым и непогрешимым праведником. «Вершина добродетели, недоступная и леденящая. Он был справедлив и страшен в своей справедливости».
Единственная слабость Симурдэна — безграничная любовь к Говэну, своему воспитаннику, которому он заменил отца и мать, в котором постарался воплотить мыслимое совершенство человеческого духа.
Для Симурдэна путь к идеалу — через справедливость, разум и прогресс. В нем жили два человека: один с нежной душой, другой — непреклонной суровости. В мечтах он способен дойти до экстаза, в будничных делах он холоден н неумолим.
С образом Симурдэна связана и нарочитая заданность одного из основных конфликтов романа, разрешенного с бескомпромиссных и жестких позиций революции. Перед отъездом Симурдэна в Вандею происходит следующий знаменательный разговор:
Марат повернулся к Симурдэну:
— А что ты сделаешь с республиканским вождем, который выпустит на свободу вожака монархистов?
— В данном случае... я бы его расстрелял,
— Или гильотинировал,— сказал Марат.
— То или другое на выбор,— подтвердил Симурдэн,
И Симурдэн заслоняет собой Говэна от пистолетного выстрела и сабельного удара, но отправляет на гильотину за освобождение Лантенака, вождя мятежных вандейцев.
Это преодоление себя оказывается роковым для комиссара: в момент гибели Говэна, преданного ши казни, Симурдэн убивает и себя.
Такой финал, естественно, нарушает монолитность, цельность образа, внушает читателю некоторые сомнения в необходимости насилия вообще, безотносительно к его цели.
Идеалистический характер мировоззрения Гюго — вот причина подобной оценки революционного террора, который с тысячью оговорок оправдывается романистом лишь как исключительная мера в безысходной ситуации. Вообще же, считает автор, только милосердие, только доброта способны поддержать существование человечества и дать ему возможность двигаться вперед.
Говэн, наследник бретонских принцев и ученик Симурдэна, смелый и самоотверженный республиканский военачальник, изображен бесстрашным рыцарем чистоты революции, апологетом благостных ее идеалов. Это, безусловно, наиболее близкий Гюго характер и наиболее любимый им.
Непреклонность и жестокая решимость Симурдэна смущают Говэна.
Симурдэн говорит: «У революции есть враг — старый мир, и она не знает милосердия в отношении его, точно так же как для хирурга гангрена — враг, и он не знает милосердия в отношении ее».
Говэн возражает: «Свобода, Равенство, Братство — догматы мира и всеобщей гармонии... К чему стращать?.. Не надо творить зла, чтобы творить добро».
Гюго называет их спор «диалогом топора и шпаги».
Спор Говэна и Симурдэна — это спор фантазии с расчетом, языка поэзии и слов военного приказа. Говэн мечтает о республике духа, где нет места крови, насилию и страданиям.
И все же спор ученика с учителем — это спор на одной платформе, в одной семье. Недаром их конец, одновременная и по сути дела добровольная смерть символизирует общность, неразрывное единство двух сторон революции: насилия и доброты, крови и ласковой душевной щедрости: «Две трагические души, две сестры, отлетели вместе, и та, что была мраком, слилась с той, что была светом»,— это финал романа.
Идеализм Говэна проистекает из забвения им временами законов реальной действительности ради прекрасных отвлеченно-стей. «Выше абсолюта революционного стоит абсолют человеческий»,— замечает он однажды. А в другой раз с его уст срывается признание, открывающее перед нами роковую причину его слабости: «Учитель, я человек, далекий от политики».
«Справедливость, являющаяся величиной постоянной»,— подлинное божество Говэна.
Она одна, эта высшая справедливость, и для роялиста, и для республиканца, она выше убеждений, рожденных временем, и потому — переменных величин; и трудно не видеть в этом отзвуков мыслей самого автора. Отвлеченное понимание морально-этических категорий, их безотносительность и вечность — вот причины известной непоследовательности Гюго в обрисовке им характеров Говэна и Лантенака.
Для Говэна маркиз Лантенак, его близкий родственник,— роялистский убийца, предавший родной дом, воплощение груза бедствий, который именуется прошлым. Сохранение жизни Лантенаку приведет к высадке англичан, отступлению революции, разграблению городов, к новым тяжелым испытаниям народа.
Но героический поступок Лантенака, спасшего детей из горящего замка,— доказательство блистательных истин для Говэна: «выше монархий, выше революций, выше всех людских дел <— великая доброта человеческой души». Теперь Лантенак в глазах Говэна стал иным, преображенным героическим деянием человеком. Говэн на время перестал видеть в нем кровавого маркиза, неумолимого врага всех идеалов молодого республиканского командира: Лантенак ведь «взял под защиту идею человечности».
И все же Гюго не может уйти от жизни и ее подлинных отношений, от реального содержания понятий вины, доблести, сострадания. Перед казнью его герой осмысливает свое «великодушие» как ложный, гибельный шаг.
Если бы Говэн удержался на прежней нравственной позиции, он должен бы негодовать на справедливый приговор, осудивший его на смерть, однако все обстоит совершенно иначе. Он полагает себя «преступником», «сознает свою вину». Кровавая тень маркиза Лантенака вновь обретает для него подлинно чудовищный смысл.
«Нельзя быть героем, сражаясь против отчизны»,— замечает автор.
Кто же они, вожаки контрреволюции, с огнем и мечом выступившие «против проказы третьего сословия»?
Гюго оттеняет прежде всего их душевное ничтожество и историческую ограниченность: они не понимают глубоких причин революции и сводят их к пустякам и частностям. «И подумать только, что революция началась из-за какого-то дефицита в несколько несчастных миллионов!» — восклицает Ла Вьевиль.
Правда, им ясно, что прошлое не вернешь без мощной иностранной поддержки, сам по себе народ может и «не образумиться».
Злобная стая взбесившихся волков ищет достойного предводителя: «Наша война не ведает жалости. Пришел час кровожадных... Да, нам нужен генерал, генерал Палач».
И мятежная Вандея обретает достойного руководителя в маркизе Лантенаке. Маркиз в значительной степени слепок с образа одного из действительных вождей контрреволюции графа Пюизе, чьи мемуары широко использованы Гюго.
Маркиз — злобный фанатик, способный на любое преступление ради возвращения привилегий своего класса, готовый торговать родиной, чтобы получить поддержку английских интервентов.
Он обуреваем жаждой мести и устрашения, в стремлении убить революцию вынашивает и осуществляет он свою программу: «Все предать огню и мечу... Не давать пощады».
Лантеиах трижды стреляет в Говэна из пушки во время боя. Родственное, человеческое совершенно уступило в его сердце место сословной ненависти к «перебежчику», изменившему своему клану.
«Маркиз — сущий людоед,— говорят горожане.— Но уж если есть на свете дьявол, так это наверняка Лантенак...»
Маркиз жидит символ борьбы, на которую он обретает провинцию, но его слуху недоступны стоны раненых, плач матерей, горькие крики оставшихся без крова и потерявших близких.
Лантенак—«человек, будто высеченный из гранита». Несомненны его выдержка и мужество, готовность идти на риск, талант военачальника, хитроумная способность во зло использовать доверчивость и предрассудки невежественных крестьян.
Однако цельность образа вельможного бандита-роялиста с его девизом «убивать, убивать и убивать» нарушается несколько загадочным на первый взгляд эпизодом, в котором этот человеконенавистник на службе реакции становится спасителем гибнущих в пламени горящего замка детей, седовласым героем, жертвующим свободой, жизнью и — фактически — судьбами вандей-ского мятежа во имя человечности.
Эпизод со спасением детей выпадает из общего отношения Гюго к образу, он искусствен. В композиционном смысле этим поступком автор до известной степени оправдывает своего любимого героя Говэна, отпустившего на все четыре стороны взятого в плен Лантенака, но, разумеется, такой «служебной» ролью невозможно было бы объяснить появление столь чужеродной ситуации в романе. Разумного, психологического истолкования происшедшего у Гюго нет.
Характер Лантенака не объясняет его самопожертвования, и писатель ищет его в «силе слабых», в божественной природе добра, которое сродни чуду.
Победу невинности, триумф младенчества писатель вынужден отнести за счет преодоления в душе Лантенака «лика сатаны» «ликом бога», вследствие чего «грозное» чело маркиза становится «божественным».
Внимательно вглядываясь в характер Лантенака, видишь, что Гюго и ранее делает едва заметные попытки намекнуть на возможность какого-то «очищения» Лантенака, пробуждения его наглухо запертой души.
«Даже на самых жестоких людей находит своя минута меланхолии»,— замечает Гюго, описывая утомленного Лантенака, присевшего отдохнуть и мысленно вглядывающегося в даль.
Так же «находит» на них и своя минута жалости, ощущение потребности в «честной» игре по мелочам. Спасение Лантенаком детей — именно такая минута, хотя этот же человек оказался способным убить их мать.
Характер эпизода спасения детей продиктован в некотором смысле и случайностью: недаром глава, открывающая это неожиданное деяние Лантенака, называется: «О том, что не следует класть в один карман часы и ключ».
Разумеется, можно было бы говорить и об ослаблении сравнительно с ранними романами «одноцветности» героев Гюго, об изображении художником, стремящимся к живой полноте образа, колебаний характера. Но не в этом все-таки объяснение эпизода, ломающего характер.
«Душа этого старика, столь высокомерного и столь мрачного, внезапно озарилась восторгом перед детской невинностью, и он поцеловал ребенка».
«Внезапное озарение» — вот все, да и то сказанное мимоходом, чем может Гюго объяснить это совершенно несопоставимое с личностью Лантенака движение души. И романист призывает на помощь «высокий закон всепрощения, самоотречения и искупления», который опять-таки превыше монархий и революций, добрее и священнее любой деятельной, но обоюдоострой попытки человечества силой установить справедливость.
Итак, и здесь перед нами наиболее яркий рецидив абстрактного, идеалистического понимания автором сущности добра и правды. Объяснить происшедшее свойствами характера Лантенака было бы задачей неосуществимой. Лантенак весь в действиях, мотивационная сфера его поступков не прояснена, ибо тогда раскололся бы тип, необъяснимым оказался и порыв маркиза, бросивший его в руки синих ради спасения детей.
Гюго объясняет возникновение вандейского мятежа географическими причинами: по характеру, связанному с образом жизни среди равнин и болот, бретонец-де склонен к подчинению так же, как горец свободолюбив и не способен мириться с рабством.
Эта идеалистическая «прямолинейность» была следствием «теории природной среды», мотивы которой заимствованы писателем у Монтескье.
Вместе с тем ход партизанской войны в Вандее необыкновенно красочен и близок к подлинному.
Крестьяне Бретани — дикари. Они испытывают «огромное удивление перед непостижимым бременем бед».
Их преданность сеньору, готовность умереть за веру и короля потрясающе расходится со здравым смыслом: «Отца сеньор искалечил, дедушку из-за кюре сослали на галеры, свекра король повесил, а они, дурные башки, сражаются, устраивают мятежи, готовы дать себя уложить ради своего сеньора, кюре и короля»,— возмущается солдат-республиканец.
Религиозность крестьян, ложно понимаемые ими чувства чести и долга, поколениями воспитанная вера в короля — наместника господа на земле — все это помогает Лантенаку заставить крестьян верой и правдой служить белому знамени.
Вандея — жертва темных людей, принесенная эгоистам и трусам; это борьба против света, невежества с истиной, справедливостью и свободой; это опустошение родины в угоду чужеземным интересам.
«Вандейский мятеж был зловещим недоразумением... Вандея готова была кончить самоубийством ради того, что уже кончилось».
И вполне в духе своей концепции о том, что все в мире есть путь к справедливости, Гюго заключает: «В итоге же Вандея послужила делу прогресса» — доказала необходимость рассеять древний мрак. Она сделала «на свой зловещий лад добро».
Быть может, наиболее полно попытка преодоления Гюго своих идеалистических воззрений на отношения в обществе как связь просто людей, а не членов различных социальных групп, отразилась в характере Тельмарша, нищего философа, лесного скитальца.
Бездомный бродяга укрывает Лантенака, которого преследуют и ловят как хищного зверя, потому что они «братья по духу»: один ищет хлеба, другой — жизни.
Наблюдая постоянную несправедливость в отношениях между имущими и бедняками, Тельмарш не находит в себе силы убеждения безоговорочно стать на сторону революционного уничтожения старого режима, поклонником которого он вовсе себя не считает.
Однако фатализм Тельмарша и его отвлеченная гуманность не находят в дальнейшем утверждения в событиях: бедняк-философ убеждается, что спасение им Лантенака не пошло на пользу людям, которых маркиз безжалостно уничтожает. Классовая борьба опрокидывает идеалистические иллюзии Тельмарша о безотносительной «доброте» человека.
Тельмарш, столкнувшись с «подвигами» Лантенака, приходит к мысли, что спасение маркиза вовсе не было хорошим, человечным делом, что «добрый поступок может оказаться дурным поступком. Кто спасает волка,— убивает ягнят».
В «Если бы я знал!» Тельмарша, произнесенном сквозь судорожно сжатые губы,— и раскаяние в своей отвлеченной доброте, и ненависть, и проклятие Лантенаку.
Борьба ужасна, когда она вторгается в жизнь беднейших и слабых; они материал ее, нередко объект, но почти никогда — осмысленный источник. Их только ведут, на жизнь ли, на муку — они не знают. Так все-таки полагал Гюго.
«Ты синяя?, белая? С кем ты?» — спрашивают женщину в лесу республиканские солдаты. «С детьми»,— отвечает она.
А между маркизом Лантенаком и бедняком изгоем происходит следующий разговор:
— А вы-то на чьей стороне? — спросил он.— Вы что — республиканец? роялист?
— Я — нищий.
— Не республиканец, не роялист?
— Как-то не думал об этом.
Главное — даже не лозунги, убеждения — дело совести; все решает практика, и злейший враг простого человека тот, кто несет ему большее зло, под каким бы соусом это ни происходило. Соизмеряя же «издержки» человеческого материала, поборник милосердия Гюго вынужден высокой целью оправдать насилие революции, хотя сердце его разрывается при виде человеческой крови, и муза его — не мести, но печали по пролитым слезам.
Мать с разбитыми в кровь ногами бредет по дорогам гражданской войны в поисках украденных детей.
Расстрелянная контрреволюцией, но живая, полубезумная, лелеющая одну мысль — отыскать своих детей, не знающая ни синих, ни белых, охраняющая просто жизнь, просто будущее мира — она, безусловно, символ для Гюго. Символ живого, неумирающего завтра, стихийного жизненного начала, уничтожить которое не в состоянии никакие катаклизмы истории.
Простые и емкие понятия: мать, земля, будущее. Если революция ради них, значит, она оправдана, пусть даже маленькие люди, участники событий, и заблуждаются относительно их сокровенного смысла, как бретонские крестьяне, или вовсе не понимают их, как мать.
Тревоги и страдания, муки материнского сердца передаются с огромной впечатляющей силой.
Картины сражений — это прежде всего изображение людей, в горячке боя истекающих кровью, подчас попирающих все человеческое.
Отвага? Да. Героизм? Непременно. Однако главное на войне— в забвении норм и обычаев нормальных отношений.
Победа справедливых идей, к величайшему прискорбию Гюго, проходит через кровь, муки, через несправедливости. Одна из глав романа названа им: «Не миловать (девиз Коммуны), пощады не давать (девиз принцев)».
В победе и укреплении республики соседствуют милосердие и террор, кротость и суровость, снисхождение и беспощадность.
Для Гюго это «два полюса истины». Но над всем этим господствует понимание непростительной вины дворянской контрреволюции, ввергнувшей страну в пучину гражданской войны.
Храбрость и подлинное мужество в этой войне различны: роялисты готовы убить трех малышей, если не выторгуют в обмен на их жизнь спасения себе. Республиканские солдаты готовы умереть, если не удастся спасти детей.
Справедливость вынужденной жестокости синих противостоит варварскому зверству монархистов.
Романтические характеры на фоне изображения действительных событий — решающая особенность романа. Как бы в подкрепление этому Гюго откровенно формулирует свое отношение к классицизму, пришедшему в свое время на смену буйству красок Возрождения, к «ложной стыдливости» и пристрастию к симметрии во всех видах искусства:
«Чрезмерная забота о благородстве и чистоте линий привела к пресному и сухому стилю, нагонявшему зевоту... искусство вдруг село на диету и разрешало себе лишь прямые линии. Но подобный прогресс приводит к уродству. Искусство превращается в скелет, таков парадокс. И такова же оборотная сторона благоразумной сдержанности,— до того пекутся о строгости стиля, что в конце концов он чахнет». Эта полемическая характеристика классицизма не столько справедлива сама по себе, сколько интересна по контрасту — осознанием собственного литературного метода Гюго.
«У революции, как у горы, есть свои подъемы и спуски, и на разных уровнях ее склонов можно видеть все разнообразие природы, от вечных льдов до весеннего цветка». Соответственно этому Гюго старается воплотить и все разнообразие человеческой природы. Как историческое исследование роман Гюго был во многих отношениях новостью для его современников: сцепление событий и роль в них многих личностей были системно и в соответствии с действительностью раскрыты писателем.
Прекрасное знание имен и фактов столетней давности, объемное ощущение событий и пластическое умение передать их, донести до читателя характеризуют роман.
Разговоры, которые ведут граждане революции, напоены жизнью их времени, всеми треволнениями и заботами, которые редко попадают в учебники истории, но составляют каждодневную суть их жизни. В романе мы находим, например, ссылку на «Архивы морского министерства», зафиксировавшие состояние республиканского флота на март 1793 г., когда Гюго перечисляет названия кораблей, встреченных корветом «Клеймор» у берегов Франции.
Рассказ ведет не отвлеченный «автор», а именно Виктор Гюго. Так, в одном месте романа, говоря о гражданской войне в Вандее, писатель замечает: «В этой войне участвовал мой родной отец, и я вправе говорить о ней».
В известном смысле роман напоминает портретную галерею героев с подробнейшими экскурсами в их прошлое. Герои хотя и действуют преимущественно в наиболее драматические моменты их жизни, но между собой сталкиваются редко и мало.
Это во многом последовательный ряд жизнеописаний, исторических характеристик, философских размышлений. Строгость
композиции, понимаемая как логически последовательное развитие сюжета, наименее свойственна роману.
Автор как бы сознательно отказывается от наиболее выигрышного для писателя-романиста материала — гибель корвета «Клеймор», расстрел мятежниками синих и т. п., ибо не факт или поступок, а предшествующее и сопутствующее ему движение души, мотив,— если хотите, действительная структура события, сцепление людских судеб в истории становится главным для Гюго.
Не масштабы сражений, а размах человеческих страстей поражает в первую очередь его воображение. В них основа грандиозности явлений истории. Отсюда и стремление передать полно и свободно все оттенки чувств и настроений, овладевших человечеством даже в самые напряженные моменты его жизни.
Темпераментная неторопливость автора не только надолго задерживает пристальное внимание на изображаемом, но и усугубляет силу его восприятия: авторские размышления насыщены полной гаммой чувств — от возмущения до восторга, от бурной радости до бездонного горя.
Подобная манера изъясняться может показаться многословной, но она не оставляет недоговоренностей, до конца исчерпывая предмет, проникая в последние глубины сердца и мысли. Масса подробностей всегда значима и существенна для понимания происходящего.
Избыток возвышенной риторики, высокие вопросы, решаемые открыто и на уровне обыденных событий, пафосные обращения автора к читателю и героя к самому себе пронизывают роман. Однако риторика Гюго рождает не искусственный пафос, а проникновенный подъем и не ощущается наивной, так как проникнута искренней человечностью.
Неиссякаем запас распространенных сравнений традиционно романтического склада, торжественных, приподнятых, подчас витиеватых:
«Дым бывает домашний, мирный, и бывает дым-убийца. Дым разнится от дыма густотой своих клубов и цветом их окраски, и разница эта та же, что между миром и войной, между братской любовью и ненавистью, между гостеприимным кровом и мрачным склепом, между жизнью и смертью» и т. п.
Характерна и афористичность художественного мышления Гюго. «Такова судьба всякой славы — сначала много шуму, затем туча пыли»,— замечает он, например.
Поразительно обилие природы в романе — густые, объемные изображения, не упускающие ни одного движения мира, способного поддержать и упрочить настроение читателя в «запрограммированном» автором направлении.
Вместе с тем пышность, многослойная образность, распространенные, построенные на параллелях и сопоставлениях периоды,
любовное пристрастие к терминам высоким и звучным хотя и хорошо передают дух и движение революции, выглядят в глазах современного читателя несколько архаично и тяжеловесно.
Героика революции часто подается Гюго через малое, но убедительно осязаемое.
Итак, для Гюго «девяносто третий год» — это война Европы против Франции, и война Франции против Парижа. Чем же была революция? Победой Франции над Европой и победой Парижа над Францией. Именно в этом весь необъятный смысл грозной минуты — 93-го года, затмившего своим величием все прошлые годы столетия. Это «год великой стройки, сооружение над лесами варварства высокого и светлого храма цивилизации».
Гюго в конечном итоге вынужден признать «общественную потребность в насилии, которая является одной из самых грозных и самых загадочных сторон революций».
Его произведение остается ярчайшим изображением грандиозной революции конца XVIII в., глубоко правдивым по смыслу изображения и революционно-романтическим по пафосу и стилю, драматической приподнятости тона.
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +