О Шолохове обычно пишут: певец драматической эпохи, художник трагического видения... И вместе с тем любому из нас не однажды доводилось видеть, как заразительно смеются люди, читая или слушая веселые страницы шолоховских книг. Смеются от всей души!..
В войну Военгиз выпустил несколько брошюрок «выбранного» шолоховского юмора. Популярность их была исключительной. В армии особым солдатским уважением пользовались умельцы, которые способны были наизусть «изобразить» похождения деда Щукаря или Петра Лопахина. И агитаторам эти брошюры выдавались наравне с пропагандистскими материалами. Еще не так давно я видел эти книжки, изданные в военные годы, на стойке колхозной читальни в Высоких Полянях на Рязанщине.
«Сколько им уже лет, сто раз клеенные-переклеенные,— говорила библиотекарша,— а списать рука не поднимается. Такой юморист! Ничего смешнее не встречала...»
Не знаю, насколько выпуск подобного «выбранного» соответствует законам большой издательской науки. Иной ее ревнитель может строго спросить: а хорошо ли расчленять произведение на отдельные эпизоды? Позволительно ли вырывать юмористические сценки из общего контекста книги? Этак из шолоховских романов нетрудно надергать все что угодно — от приключенческого детектива до сборника народных пословиц... И, может, одно только оправдание есть у таких брошюрок перед строгим критиком. Он прочтет их и, как наша библиотекарша, непроизвольно, от чистого сердца воскликнет: «Что за сила комического! Что за юморист!»
Действительно, великолепный юморист. Могучий. Смелый. Ни на кого другого не похожий.
И что с того, что, читая литературоведческие статьи, имя Шолохова не встретишь в привычной «обойме» современных мастеров комического. Не в обоймах дело. Широкий читатель про себя давно уже числит имя Шолохова в замечательном ряду: Мольер, Гоголь, Салтыков-Щедрин, Твен, Гашек. Один из французских авторов, например, писал: «У Шолохова комизм достигает таких грандиозных размеров, что напоминает французскому читателю, вплоть до деталей... смех Рабле». А ведь далеко не каждого иноземного художника согласится француз сравнить со своим великим Рабле!
Шолоховский юмор — со всем его своеобразием, необычностью, широтой диапазона — еще ждет своих вдумчивых исследователей. Шолоховеды пока что уделяли ему мало внимания. Только случайно можно встретить летучие заметки на этот счет в тех или иных работах.
Это тоже всего лишь заметки. Если угодно, попытка собрать в одном месте, сопоставить различные суждения о шолоховском юморе. И вместе с читателем поразмышлять над ними.
Критики как-то сразу сошлись на мысли, что едва ли Шолохов прибегает к юмору только для того, чтобы читатель просто отдохнул, развлекся в своеобразных антрактах среди напряженного драматического действия, — слабым попыткам представить дело таким образом был дан решительный отпор.
Но, подойдя к юмору со всей серьезностью, некоторые критики тут же спешили заметить, что местами писатель, что называется, хватает через край, и тогда юмор «ослабляет напряжение». Другие литературоведы, считая, что юмор, да, ослабляет, видели, однако, в этом ослаблении определенный признак растущего таланта художника: включение Щукаря в «Поднятую целину», писала Н. Плеско, «свидетельствует об окрепшем мастерстве писателя, стремящегося, чтобы его мысли в наиболее доступном виде доходили до читателя...»
Понятно, что подобное «рационалистическое» объяснение шолоховского юмора ни к чему хорошему привести не могло. Так, Л. Мышковская, заметив в первой книге романа «Поднятая целина» «две струи» — драматическую и комическую, сделала вывод, что дед Щукарь появляется в самые напряженные и трудные минуты затем, чтобы своей фигурой, комическими выходками, смешным враньем и хвастовством набросить «покров комизма на драматизм событий, разрежая их... Страшное кажется не столь страшным, жуткое отстранено комическим...»
Подобные высказывания относятся некоторым образом уже к истории нашего литературоведения. Возможно, и не стоило бы ворошить сегодня старые газеты и журналы. Хотя всякий, кто прикасается к вопросу о комическом у Шолохова, все же волей-неволей их ворошит.
Но случается, что старое повторяется и в новом. А. Бардин, автор исследования о «Поднятой целине», не так давно изданного в Оренбурге, замечает по поводу эпизода «бабьего бунта»: «Однако напряжение этой драматической сцены вдруг снижается юмористическим рассказом деда Щукаря о пережитых страхах на сеновале».
Значит, все-таки «снижается»?
В самые последние годы критика снова принялась штурмовать крутую литературоведческую проблему и, кажется, на отдельных участках достигла определенных успехов.
Важную особенность шолоховского юмора отметил В. Панков: «Различны оттенки юмора шолоховских весельчаков и остряков, выхваченных из народной гущи... Их комические «чудинки» несут в себе соль горькой правды».
Другие стороны шолоховского юмора обнаруживает Ф. Абрамов: «В приключениях и веселых рассказах Щукаря, как в кривом зеркале, преломляются главнейшие события «Поднятой целины»... Такое двуплановое построение сцен с повторным воспроизведением серьезного, драматического в комическом дает возможность с особой силой показать динамику революционного переворота с его резкими социальными контрастами... Одновременно комическое служит для автора одним из важных средств утверждения неизбежности гибели всех пережитков прошлого».
Оригинальна трактовка шолоховского юмора, данная французским критиком Жаном Катала («Новый мир»). Он считает, что комическое необходимо писателю для того, чтобы раскрыть поэтическую сторону характеров своих героев. Подлинно лирическую душу критик видит в том же Щукаре: «Некоторые критики упрекают Михаила Шолохова, что дед Щукарь занимает в романе непропорционально большое для своей роли место... Но я прошу пощады деду Щукарю. Во имя поэзии!» И дальше: «Кто такой дед Щукарь? Болтун, потому что он упивается словами. Враль, потому что ему хочется подкрасить действительность. Всегда и во всем одураченный, потому что он чист, как дитя. Сам того не сознавая, он родился поэтом. И моментами он приближается к подлинной поэзии... Не надо дурно говорить о деде Щукаре; в него Шолохов вложил способность угадывать чудесные качества в сердцах простых людей».
Достаточно ли все сказанное исчерпывает проблему?
Чтобы поразмыслить над этим, необходимо прежде всего отвлечься от деда Щукаря, у которого есть неистребимая привычка вмешиваться в любой разговор, самому решать все и за всех... На душу Щукаря за его долгую и многострадальную жизнь легло немало грехов. Гремяченцы не раз подмечали те или иные дедовы недостатки и промахи: то вспомнят ему телку-летошницу, сгоряча прирезанную Щукарем в дни саботажа, то «бисерную» курочку, украденную у Краснокутова...
Есть у деда Щукаря свой грех и перед проблемой комического. Старик этот, по-мальчишечьи щуплый и жидкий телом, как-то умудрился заслонить собой в литературоведении почти все другое, непосредственно связанное с интересующим нас вопросом. Стоит зайти разговору о комическом у Шолохова, как этот разговор тут же сводится к личности развеселого деда. Щукарь сказал, Щукарь нам подсказывает... Вокруг него, как можно заметить, собственно и строится большинство умозаключений о природе шолоховского юмора. В известном семинарии «М. А. Шолохов» (авторы Ф. Абрамов и В. Гура) к главе «Юмор и его роль в «Поднятой целине» дано семь источников. И все они посвящены единовластному деду Щукарю!
Справедливо ли это? И не стал ли тут Щукарь некоей пре поной для успешного развития критической мысли о шолоховском юморе?
При всем моем уважении к знаменитому деду (с помощью Жана Катала здесь ему, надеюсь, воздано по заслугам) я, например, вижу в книгах Шолохова образ, еще более богато наделенный чувством юмора, еще более значительный. Нет, это не Прошка Зыков, не Антип Брех, не Христоня, не Демид Молчун, не Звягинцев и не Лопахин. Я имею в виду всех их, вместе взятых, — собирательный народный образ, людскую толпу, массу, тот человеческий коллектив, что занимает в шолоховских книгах такое решающее место.
Мне думается, рассмотрение проблемы комического в творчестве Шолохова следует начинать не с какой-либо обособленно взятой фигуры героя (будь он самим дедом Щукарем), но с проблемы изображения писателем народа. Новаторская поэтика комического у Шолохова целиком опирается на принципы, которыми писатель руководствуется при изображении народной жизни.
Еще Серафимович много лет назад отметил мастерское изображение Шолоховым не только отдельных представителей народа, но и значительных людских групп. Немного найдется в литературе художников, которые так рассказали бы о народе — как о едином целом, собирательном и во то же время неповторимо индивидуализированном.
Шолохов ясно видит все противоречия, противоборствующие силы, характерные для этой народной массы на определенном историческом этапе. Кажется, он мог бы поименно назвать каждого участника общего эпизода и бесконечно много рассказать, чем они отличаются друг от друга. До самых глубин писатель умеет выявить социальную, классовую сущность Михаила Кошевого и Григория Мелехова, Давыдова и Островнова. Вместе с героями, наиболее дорогими ему, писатель страстно ратует за победу трудового казачества. Шолохову, как никому другому, дана способность донести до читателя картину рождения невиданно нового, социалистического братства тружеников, нового человеческого коллектива.
Именно все это — ясность видения, высокая принципиальность художника-коммуниста — и дало Шолохову смелости пойти на широкое изображение людской массы как единого целого, при помощи всестороннего идейного и художественного анализа обнаружить в этом целом и наносное, и гнилостно-вредоносное, требующее хирургического вмешательства, и, главное, обнаружить здоровое, ведущее, победоносное, основу народной жизни. Ведь недаром только при одном упоминании о народе, о массовых сценах в его книгах перед нашим внутренним взором первыми вырастают не Коршуновы или Банники, вырастают Подтелковы, Кошевые, Майданниковы, Стрельцовы...
У казачьей трудовой массы, собирательного, главного шолоховского героя, как у всякого полнокровного образа, — своя биография, свой внешний облик и психологический склад, свои привычки, «чудинка», свой самобытный характер.
Одна из ярких черт этого характера — склонность к юмору, насмешливость, отзывчивость на любое острое словцо. Если этот герой смеется, то смех его, как пишет Шолохов, «громом лопается», гася керосиновые лампы, «грохает залпом», «орудийным выстрелом», вспыхивает «горящим сухостоем». Если этот герой кого-либо подденет шуткой, то, что называется, свалит с ног.
Критик В. Апухтина замечает, что у Шолохова «содержание массовых сцен обусловлено характерами действующих лиц». «Вот почему,— развивает она свою мысль,— мы наблюдаем, казалось бы, такие неожиданные переходы от драмы к комедии в одной сцене... Вмешиваясь в действие, Щукарь вносит свой комический «сюжет» в драматическое действие».
На первый взгляд утверждение это звучит как совершеннейшая аксиома: конечно же, все дело в конкретных характерах, все от характеров! Появится среди участников сцены персонаж комический — сцена примет комический огтенок, не появится — не примет... Но эта шолоховская проза! В каждую ее страницу словно специально заложено этакое взрывчатое вещество, то и дело разрушающее самые безупречные и теоретически универсальные построения критики.
Совершенно справедливо утверждение В. Апухтиной применительно к сцене раскулачивания Титка: комизм тут рождается с уморительно смешной фигурой Щукаря. Но попробуем сделать шаг в сторону, возьмем не менее смешной эпизод с гусыней Лапшинихи.
Это великолепный эпизод. В нем много такого, что с большой силой характеризует нравственные черты шолоховского собирательного героя.
Раскулачивают Лапшинова — кровососа, елейного богомольца. Толпа хуторян, в основном казачки, живо откликается на все перипетии драматического события. Убитый вид Лапшинова, его христианская смиренность, слезный призыв к богу на какой-то миг трогают «доходчивые к жалости бабьи сердца». Ба бы было захлюпали носами, потянули к глазам концы платков. Но вдруг неожиданное происшествие отвлекло общее внимание от Лапшинова: на крыльце Демка и Лапшиниха сцепились из-за гусыни.
«— Отдай, косой!
— Я те отдам!
— Пусти, говорю!
— Колхозная гуска!... — задыхаясь, выкрикивал Демка.— Она нам на весну... гусят!.. Отойди, старая, а то ногой в хряшки... гусят... выведет!.. Вы свое отъели...»
Смешная летучая сценка, малейший толчок — и вновь восторжествовало в толпе, в душе этой толпы здравое и трезвое, в реальном свете увиделись и наигранные слезы кулака, и эти цепкие, костлявые руки старухи. Смех, как вновь обретенная сила, мгновенно смыл лапшиновские сантименты. Когда Демка полетел в сторону, разодрав гусыню на части, «взрыв неслыханного хохота оббил ледяные сосульки с крыши». Со злобно перекошенным лицом поспешно выбирается из толпы Лапшинов. «И долго еще над двором и проулком висел разноголосый, взрывами, смех, тревожа и вспугивая с сухого хвороста воробьев». Важная в идейном отношении сцена. И решена она писателем в броско-комическом, мажорном ключе.
Но заметим: событие это обошлось без вездесущего Щукаря. Ни Демку Ушакова, ни тем более Лапшинова с Лапшинихой особо юмористическими фигурами не назовешь. Но вот поди ж ты, грохочет смех!
То, что уже принято нами за аксиому — содержание массовых сцен обусловлено особенностями характеров конкретных героев, здесь требует принципиально важного дополнения: обусловлено в первую очередь характером главного действующего лица — толпы, хуторской массы. В особенностях ее характера и заложена причина «неожиданного перехода от драмы к комедии».
Неполнота суждения В. Апухтиной о непосредственной зависимости юмористических сцен от определенных характеров заметна и тогда, когда мы обращаемся к шолоховскому полилогу, составившему одну из ярких особенностей стиля писателя.
Полилог, массовый диалог, многоголосье... В книгах Шолохова мы встречаемся с ним часто. Выкрики, реплики, многоголосый спор. Искрометное остроумие народа. Кто сказал, кто ответил, кто поддержал — зачастую установить просто невозможно. Чей конкретно характер задал тон этим сценам?
Правда, шолоховеды, рассматривая полилоги, обычно утверждают, что, если внимательно вслушаться в каждую реплику, можно обнаружить за ней тот или иной характер, индивидуальный образ мышления. Что ж, тем более убеждаешься: как много в этой толпе людей веселых, озорных, жизнерадостных! Так много, что есть все основания говорить о всеобщности этой черты для людского множества. Именно массовые сцены, где выступает народ — коллективный герой, до предела насыщенные искрометным юмором, особо подтверждают значимость комического элемента в книгах Шолохова.
Этот элемент служит писателю для самого существенного, как одно из средств раскрытия народного характера. С юмором в народном характере естественно открывается начало жизнелюбивое, оптимистическое, здоровое.
Даже в трагической ситуации «бабьего бунта» не гаснет в Давыдове светлое чувство юмора. Избитый, держащийся на последнем нерве, он морально сильнее всех своих мучителей. Ощущение высокой правоты дает ему мужество отвечать на удары шуткой:
«— Гражданочки! Дорогие мои ухажерочки! Вы хоть палками-то не бейте,— упрашивал он, пощипывая ближайших баб, а сам нагибал голову и через силу улыбался.
Его нещадно колотили по согнутой широкой и гулкой спине, но он только покрякивал, плечами шевелил и, несмотря на боль, все еще пробовал шутить:
— Бабушка! Тебе помирать пора, а ты дерешься. Дай я тебя хоть разок ударю, а?
— Идол бесчувственный! Каменюка холодная! — чуть не со слезами взголосила молоденькая Настенка Донецкова, усердно
молотившая по спине Давыдова своими маленькими, но крепкими кулачками.— Все руки об него побила, а ему хучь бы что!..»
Не удивительно, что В И. Немирович-Данченко, художник, на редкость чуткий к движению человеческой души, увидел в этой сцене куда больше, чем только стихию бунта, чем только рассказ о мужестве Давыдова. С какой-то, пожалуй, даже неожиданной стороны «повернул» он эпизод в беседе с молодыми актерами:
«Это героизм, смешанный с самым сильным юмором... Вы — актер — видите гораздо больше, чем это видит тот прямолинейно мыслящий человек... который, «как честный гражданин», будет говорить, что юмора не надо никакого и что самое главное, чтобы тут был показан герой-большевик. Но я отметаю понимание такого человека, потому что он не художник и не видит произведения по-настоящему глубоко, не видит широты психологического понимания автора, не схватывает его понимания национального характера — того, что есть в гении нашего народа: соединение громадного героизма с невероятной простотой и юмором, не оставляющим русского человека чуть ли не за три секунды до смерти. Слияние этого есть гений нации».
Эта черта характера, этот «гений нации» не однажды потрясает нас в самых разных персонажах Шолохова. Вспомним героя рассказа «Председатель реввоенсовета республики», который не страшится иронически сказать бандитам под занесенными над ним саблями: «— Убивайте, как промеж себя располагаете. Мне от казацкой шашки смерть принять, вам, голуби, беспременно на колодезных журавлях резвиться, одна мода!»
Вспомним, как в рассказе «Судьба человека» фашистские молодчики решили посмеяться над изможденным, беззащитным Андреем Соколовым: «Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия...» А он, русский человек, словно вталкивает смех назад в глотку герра Мюллера, сам смеется над врагами в свой смертный час, да так, что даже гитлеровцы поражаются его богатырской натуре:
«Наливает мне комендант третий стакан, а у самого руки трясутся от смеха. Этот стакан я выпил врастяжку, откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол. Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться ихней подачкой не собираюсь, чть у меня есть свое, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались.
После этого комендант стал серьезный с виду, поправил у себя на груди два железных креста, вышел из-за стола безоружный и говорит: «Вот что, Соколов, ты — настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат...»
Часто Шолохов отказывает в чувстве юмора врагам, персонажам из чуждого нам лагеря.
Начисто лишен этого чувства Половцев, хотя по-человечески облик его весьма многосложен: есть в нем и своя отвага, и даже своя сентиментальность («Детских слез не могу слышать, все во мне переворачивается...»).
Тленом, черной опустошенностью отдают циничные остроты Лятьевского, которыми он пытается заглушить в себе страх перед близкой расплатой. Юмор в его устах — поистине юмор висельника. В тех нечастых эпизодах, где рядом с врагами все-таки соседствует смех, луч юмористического ни на минуту не просветляет, не обогащает их душ, внутреннего мира. Для раскрытия сущности таких персонажей Шолохов пользуется другими, не юмористическими средствами.
Народ посмеяться над врагами может, враги над народом — никогда. Нигде в многочисленных сценах «Поднятой целины», идущих «от Островнова», автор не позволяет сделать этого матерому кулаку. А ведь вся история становления гремяченского колхоза у того на глазах, и в этой истории определенно есть свои комические, достойные осмеяния моменты.
Когда дружок Островнова — колхозный счетовод вздумал было проехаться на счет Нагульнова: «Одна сплошная необразованность!»— Разметнов, прервав на полуслове свое оживленное повествование о причудах Макара, бросает счетоводу убийственную реплику: «Сейчас все больше необразованным приходится отдуваться, — усмехнулся Разметнов. — Ты вот шибко образованный, на счетах щелкаешь, аж треск идет, и каждую буковку с кудряшками-завитушками выписываешь, а стреляли что-то не в тебя, а в Нагульнова...»
Не Островновым — другим героям, хозяевам жизни, дано право посмеяться, то весело, то горько, над своими же недостатками.
В книгах Шолохова юмором нередко окрашена собственно авторская речь. Примечательно: улыбка в авторской речи опять-таки часто сопутствует рассказу «о своих», писатель смеется, шутит, иронизирует вместе с героями, которые сами не прочь подтрунить над собой, будь на то причина. Это смех очищающий, обращенный к доброму, это народ смеется, как говорил К. Маркс, расставаясь со своим прошлым.
Потому в большинстве случаев в авторской речи юмор и носит заметный опосредованный характер, в нем мы отчетливо слышим знакомые нотки голосов отдельных персонажей, слышим, как правило, голос собирательного народного героя шолоховских книг.
Перечитывая «Поднятую целину», с некоторым удивлением замечаешь, что иные истории Щукаря (покупка кобылы у цыгана, кашеварство в бригаде Любишкина) рассказаны вовсе не лично дедом, а идут «от автора». Смешна сценка, где ночью мощным хором кричат в сарае обобществленные петухи. Автор сопрягает эту сцену с раздумьями Кондрата Майданникова. Все, что касается «куриного перегиба» на первых порах коллективизации, носит неизменно комический оттенок именно потому, что юмор здесь как бы подчеркивает внутреннее отношение автора, передовых гремяченцев ко всякого рода «левацким» заскокам.
Поразительно ярка галерея героев Шолохова из народа, наделенных богатейшим чувством юмора, великолепным оптимизмом. Они роднятся этой душевной чертой при всей своей бесспорной индивидуальности, даже исключительности: отчаянный героичный председатель «реввоенсовета республики» и бесславно проигравший сражение с «бабьём» дед Колчак из ранних шолоховских рассказов; лукаво-мудрый возница Прокофьевич и восторженный говорун дед Трифон (очерки «Слово о Родине», «Свет и мрак»); балагур, пройдоха Прошка Зыков и ласковый тихоня дед Сашка из «Тихого Дона»; грубовато-простодушный Звягинцев и «едучий» Лопахин из книги «Они сражались за родину», не говоря уже о персонажах «Поднятой целины».
Больше сказать, у Шолохова вообще трудно найти образ человека из народа, которого бы природа обделила живительной, выражаясь словом Щукаря, «веселинкой»: будь то Григорий Мелехов, или Макар Нагульнов, или Андрей Соколов. С благодарностью думает Григорий, оглядывая свой бесконечно трудный и горький путь: «Хорошо, что веселый народ мы, казаки. Шутка у нас гостюет чаще, чем горе, а не дай бог делалось бы все всерьез — при такой жизни давно бы повеситься можно...»
Многие сцены шолоховских произведений снова и снова подтверждают, сколь высоко ценит роль юмористического элемента в общественной жизни сам писатель. Смехом, открытой издевкой смешивает с грязью чванливого помещика кузнец Шалый: «Тут мой помещик стал и не беленький и не красненький, а какой-то синенький; визжит тонким голоском на меня...» Смех торжествует над хитрой игрой богомольного Лапшинова, по существу развязывая сложный конфликтный узел в момент раскулачивания. Смех целительно затягивает трещину, образовавшуюся было между хуторянами и Давыдовым после «бабьего бунта»; в шутливых тонах выдерживает свое выступление перед гремяченцами Давыдов, хотя губы его разбиты в кровь, а многие из тех, кто избивал его днем, сидят сейчас в зале. И люди на добро отзываются добром. Смех, который возникает в ответ на веселую давыдовскую речь, Шолохов называет «облегчающим». Замечательно завершение этой сцены: «Из задних рядов, из сумеречной темноты, озаренной оранжевым светом лампы, чей-то теплый и веселый басок растроганно сказал:
«— Давыдов, в рот тебе печенку! Любушка Давыдов!.. За то, что зла на сердце не носишь... зла не помнишь... Народ тут волнуется... и глаза некуда девать, совесть зазревает... И бабочки сумятются... А ить нам вместе жить... Давай, Давыдов, так: кто старое помянет — тому глаз вон! А?»
В остром политическом споре с язвительным Устином Рыкалиным чувство юмора помогло Давыдову взять себя в руки, не поддаться на провокацию, не пойти крутой нагульновской дорожкой, но отыскать слова точные, вразумительные, отбить остроту остротой. «Общий хохот покрыл последние слова Давыдова... Престарелый Тихон Осетров, захватив сивую бородку в кулак, пронзительно кричал: — Ложись, Устин, ниц и не подымай головы! Начисто стоптал тебя Давыдов!
... Недавнее напряжение исчезло. Как и всегда бывает в таких случаях, веселая шутка предотвратила готовую разразиться ссору».
Юмором смело пользуется в своей агитации Ванюша Найденов. Эпизод, где ему с помощью рассказа «диковинной веселости» удается завоевать сердца самых «напряженных» единоличников, — поистине классический пример общественной, социальной силы смеха.
Вместе с тем комический элемент стал для писателя верным оружием в решении сложных художественных задач.
Поскольку уже произнесено слово «оружие», позволю себе развить сравнение в этом плане и дальше. Замечательный реалист Шолохов одинаково успешно пользуется комическим в качестве как стратегического, так и тактического оружия.
Если стратегическая цель шолоховского юмора прежде всего связана с воссозданием образа собирательного народного героя, то главная его тактическая задача лежит в сфере раскрытия внутреннего мира конкретных персонажей, представителей народа. К характеристике этого действенного оружия следует добавить и все то ценное, что уже отмечено критикой в юморе Шолохова: юмор в его книгах выступает еще и как средство выпятить драматическое; повторно воспроизвести в своеобразном «кривом зеркале» главное; подчеркнуть разносторнность явлений или характеров; вскрыть пережитки прошлого; выявить поэтическое в эпическом повествовании... Сколь ни велик такой ряд, все равно останется еще что-то неназванное: очень уж богат шолоховский юмор оттенками, модификациями, разнообразны причины его проявления.
Пусть в руках художника юмор всего лишь одно из средств обрисовки человеческого характера, но как часто он прибегает к этому средству! Прибегает и тогда, когда нужно одной выразительной чертой запечатлеть портрет эпизодического участника сцены и когда необходимо проникнуть в самые глубины образа центрального героя, показывая его в развитии, в цельности, в типичности.
В этом смысле комический элемент особую силу приобретает во второй книге «Поднятой целины», которая, по общему мнению, даже среди произведений Шолохова выделяется своим пристальным вниманием к «людской середке», к нравственному миру человека новой, социалистической формации.
Проникнуть в этот мир помогают и те эпизоды, где представлены образцы на редкость безобидного, казалось бы, вовсе «бесприцельного» юмора: шутливые сцены из полевого быта хлеборобов, приключения деда Щукаря в Червленной балке, картина «кровавого бритья» Нагульнова.
«Макар брился в своей комнатке, изогнувшись дугой, неловко сидя перед крохотным осколком зеркала, кое-как прилаженным к цветочному горшку. Старая, тупая бритва с треском, похожим на электрические разряды, счищала со смуглых щек Макара черную жесткую щетину, а сам он страдальчески морщился, кряхтел, иногда глухо рычал, изредка вытирая рукавом исподней рубахи выступившие на глазах слезы. Он умудрился несколько раз порезаться, и жидкая мыльная пена на его щеках и шее была уже не белой, а неровно розовой. Отраженное в тусклом зеркальце лицо Макара выражало попеременно разные чувства: то тупую покорность судьбе, то сдержанную муку, то свирепое ожесточение; иногда отчаянной решимостью оно напоминало лицо самоубийцы, надумавшего во что бы то ни стало покончить жизнь при помощи бритвы...»
Вроде бы и немного прибавляет эта смешная сценка к характеру Нагульнова. Но не в этом ли и заключается магия шолоховской поэтики, «секрет» которой ищут вот уже тридцать с лишним лет: все предельно просто и ничего «обязательного» в сцене, в детали, в штрихе. А в целом вырастает такое грандиозное полотно народной жизни, такие характеры!
Нет, убери художник этот эпизод с бритьем, и в Нагульнове что-то определенно утратится. Это поймешь, когда ниже натолкнешься на фразу, сказанную словно мимоходом, но такую трогательную и по-своему многозначительную: «Бритва тупая, потому и порезался. Давно бы выкинуть ее надо, да жалко, привык мучиться с проклятой. Она со мной две войны прошла, пятнадцать лет красоту мне наводила. Как же я могу с ней расстаться?..»
Веселым анекдотцем, «шпилькой» Давыдову может показаться признание Шалого в том, как хуторские старики судачат насчет связи их председателя с Лушкой: «Вот и мы, старики, соберемся иной раз и маракуем промеж себя: как бы тебя от этой Лушки, лихоманка ее затряси, отлучить?.. Парень ты хороший, смирный, непьющий, одним словом — не дюже лихой, а она, кусок стервы, тем и воспользовалась: села на тебя верхи и погоняет. Да ты сам знаешь, парень, чем она тебя погоняет; погоняет да ишо и гордится перед народом: «Вот, мол, каких объезживаю!» Эх, Давыдов. Давыдов, не ту бабу ты нашел... Как-то мы, старики, сидели в воскресенье у Бесхлебнова на завалинке, а ты мимо шел, дед Бесхлебнов поглядел тебе вслед и говорит: «Надо бы нашего Давыдова на весах взважить — сколько он до Лушки тянул и сколько зараз. Считай, добрую половину веса она с него спустила просеяла, как сквозь сито. Непорядок это, старики, ей — отсевная мука, а нам — отруби...»
И за этим анекдотом встают живые черты характеров — самого Шалого, хозяйственных дедов, Давыдова, в котором молва обнажила еще одну новую сторону: хороший человек, да в интимной жизни не по-хуторскому смирный...
Понятно, что путь этот от юмористической детали, от веселой реплики до существа характера — далеко не всегда представляет собой кратчайшую прямую. Серьезные сложности возникают при анализе так называемого словесного юмора, языка шолоховских героев. Тут материал склонен обнаруживать особое «внутреннее сопротивление» привычным критическим догмам.
Симптоматичен разнобой, который наблюдается при рассмотрении комического элемента, например в речи Макара Нагульнова. Сложности возникают с того момента, как отпадает простейшее, бесхлопотное решение: если речевая характеристика определенного героя гак богата комическим значит, и данный характер обладает явно комическим складом... Но какой же он комик, Макар Нагульнов! Сколько ни находи смешного в его рассуждениях, в поступках, но перед нами все равно встает характер на редкость суровый, драматичный. От Макара словно «всю жизнь холодом несет», а что касается склонности к шуточкам, то сам он так говорит на этот счет Баннику: «Пошел, гад, пока из тебя упокойника не сделал! Я ить тоже шутить умею!»
Тогда приходит другое объяснение, представляющееся на первый взгляд наиболее верным юмористический оттенок в образе Нагульнова — свидетельство определенного авторского отношения к тем или иным недостаткам героя.
Действительно, в силу многих известных особенностей своего характера Макар порой попадает в довольно ложные, комические положения. Это и дает возможность рассматривать Нагульнова как объект комического. Слишком уж ортодоксален он в стычках с живой действительностью, слишком бросается в глаза его малограмотность, недостаточная теоретическая подготовленность для решения трудных политических вопросов. Можно было бы сказать даже категоричней: юмористические нотки в рассказе о Нагульнове — признак авторского осуждения, авторской насмешки над героем.
Так это часто и трактуется в критике. Приведу одно достаточно полное суждение подобного рода. Принадлежит оно Е. Дрягину:
«Есть основания говорить о нескольких первопричинах этого юмора. Это, во-первых, комизм истолкования явления, предмета. Во-вторых, комизм противоречия между высоким предметом и «низкой» речью. В-третьих, комизм неверного, малограмотного словоупотребления. В-четвертых, комизм резкого смешения стилей в речи героя. Имеет место юмор лексический, фразеологический...».
Как видим, главное, «первопричишюе» в этом определении повернуто все-таки «против героя»: Нагульнов не так толкует явления, не способен выразить высокий предмет, малограмотен и т. п.
И это все в общем верно, все представляет немалую ценность для анализа образа Нагульнова. Но сам Макар Нагульнов, со своей человеческой индивидуальностью — длинновязый, прямой, «будто железный аршин проглотил», — никак не хочет согнуться, чтобы целиком уместиться под эти детально разработанные пункты! А куда деть тот факт, что в речи сурового Макара то и дело мелькают блестки подлинно живого юмора, рожденного его собственным, нагульновским, остроумием? Блестки юмора, идущего отнюдь не от смешения «штилей», не от темноты, а именно от остроумия!
Вот как звучит нагульновское размышление вслух о Лушке: «Она такая баба, что распрочерт, а не баба! Ты думаешь, она об мировой революции душой изболелась? Как то ни черт! Ни колхозы, ни совхозы, ни сама Советская власть ей и на понюх не нужны! Ей бы только на игрища ходить, поменьше работать, побольше хвостом крутить, вот и вся ее беспартийная программа! Такую бабу возле себя держать — это надо руки смолой вымазать, ухватиться за ее юбку, глаза зажмурить и позабыть обо всем на белом свете. Но я так думаю, что, ежели трошки придремать, так она, как гадюка из своей шкуры, так и она из собственной юбки выползет и телешом, в чем мать родила, увеется на игрита. Вот она какая, эта богом и боженятами клятая Лукерья! Потому она к Тимошке и прилипла. Тимошка, бывало, с гармонью по неделе в хуторе слоняется, мимо моей квартиры похаживает, а Лушку тем часом лихорадка бьет, и не чает она, бедная, когда я из дому удалюсь. А чем же нам с тобою было держать такую вертихвостку? За ради нее и революцию и текущую советскую работу бросить? Трехрядку на складчину купить?..»
Никак не откажешь этой речи Макара ни в меткости юмора, ни в яркой афористичности, ни в живости сравнений!
Оказывается, и у Нагульнова есть насущная склонность к шутке; юмор в его речи носит не только «непроизвольный» характер (малограмотность и пр.). Видимо, упустил Е. Дрягин в своем суждении довольно важное обстоятельство: острословие, афористичность речи — это в крови шолоховских героев («хорошо, что веселый народ мы, казаки»). Не придавая своему юмору специального назначения, не прилагая к тому никаких усилий, они и в гневе остаются острословами, и в горе, в любой житейской передряге.
Это обстоятельство ценно для раскрытия индивидуальности, речевой характеристики конкретного персонажа, но еще ценней оно для понимания среды, взрастившей героя, характера народа в целом. Ведь язык Шолохова тем и отличен, что необычайно ярко передает, как отмечал А. Серафимович, «подлинный живой язык степного народа, пронизанный веселой, хитроватой ухмылкой, которой всегда искрится казачья речь».
При исследовании шолоховского словесного юмора, при рассмотрении речевой характеристики как средства индивидуализации образа приходится неизменно иметь в виду это сложное диалектическое единство всеобщего и частного, где первоисток юмора — народ, характер народа, а речь конкретного героя — его русло.
Когда слышишь: речь Нагульнова отличает комизм неверного употребления новых — «городских» или иноязычных — слов, всегда хочется спросить: от кого отличает? Разве один Нагульнов, а не весь хутор, не все крестьянство в тридцатые годы жадно и торопливо впитывало в себя новые понятия, термины, языковые образы, вместе с волной новых социалистических преобразований хлынувшие в деревню! А у Шолохова это новое к тому же ассимилируется на почве цветастого донского диалекта...
Когда читаешь: словесный юмор в устах деда Щукаря замечателен своей стихией просторечья, фольклорностью, задаешься вопросом: а разве тем же самым не замечателен язык и Лушки, и Шалого, и Рыкалина, и Любишкина, и Разметнова?..
Только учитывая при анализе словесного юмора эту определенную «поправку на всеобщность», мы по-настоящему ясно увидим, как остры в книгах Шолохова грани преломления общего в частном. И вместе с тем сколько своего, неповторимого с лихвой возвращает в народную сокровищницу любой из героев, как важна его индивидуальнрсть для воссоздания цельного народного образа!
Творчество Шолохова — вершина, видная отовсюду, с какой точки ни глядеть на нее: пойдет ли разговор о народности шолоховских книг, об эпике, о языке, о портретной пластике, о пейзаже.
Огромным талантом представляется Шолохов, когда мы смотрим на его произведения в плане проблемы комического.
Для воссоздания облика родного народа Шолохов с большой смелостью использовал силу юмористического. Оптимизм комического, высоко ценимый всеми художниками подлинно демократического склада, в произведениях Шолохова нашел особую реальность.
Развивая лучшие традиции великолепного гоголевского бытового юмора, многому научившись у Чехова («Ей-богу, на меня влияют все хорошие писатели... Казалось бы, что общего между мною и Чеховым? Однако и Чехов влияет!»), Шолохов создал свою, неповторимую поэтику комического.
Новаторство ее очевидно. О некоторых ее особенностях я говорил выше. Скажу еще раз, суммарно.
Шолоховский юмор предельно далек от какого-либо «смехачества», стилистической заданности, от смеха ради смеха. Любые его проявления подчинены главной цели — исследованию души народной. Этим предопределено большое социальное содержание шолоховского юмора. Этим решается вопрос, что же представляет собой юмор Шолохова как средство художественности. Нет, это не какая-то привнесенная извне «струя комического» — это тот жизненный фермент, который проникает все сущее в героях: их борьбу, труд, любовь, нравственность. С другой стороны, он так же органично проникает все ткани шолоховских произведений: язык, композицию, систему индивидуализации и типизации, стилистику.
Юмор в творчестве Шолохова, где все элементы формы спаяны поразительным внутренним единством, становится составной частью эпического, лирического, драматического. Он усиливает, заостряет их, но никак не «снижает», не разжижает.
Я говорю здесь о юморе, как о «составной части», хотя понятно, что в произведениях Шолохова он в «чистом виде» не существует. Выделение его в качестве самостоятельного элемента весьма и весьма условно. Это я должен был бы оговаривать на каждом шагу: счастье, что речь идет о творчестве художника, известном читателю досконально. И особое внимание юмористическому, уделенное в этой статье, конечно, ни на минутку не заставит забыть о трагедийности судеб многих шолоховских героев, о драматизме описываемых событий, порожденных жестокой классовой борьбой.
Ярко демократический юмор Шолохова прямо связан с народностью и партийностью его книг, с решением таких важнейших проблем, как духовный рост и политическая активность людей, как формирование их новых характеров, новых черт психологии, морали.
Мы не раз уже убеждались, как сложна у Шолохова полифония комического, как богата она оттенками. Комическое у писателя немало способствует вскрытию противоречий действительности, воссозданию пестроцветности «горько-сладкой» жизни. Здесь нам встречаются и элементы острой сатиры, и саркастическая насмешка, и тонкая ирония. И тем не менее в наиглавнейшей своей черте шолоховский юмор — это юмор «позитивный», призванный утверждать в людях лучшее, высоко человечное. В нем много мудрости, веры в человека. Говоря словами Белинского, «это гумор чисто русский, гумор спокойный, простодушный». Юмор, свойственный натурам богатырского склада, уверенным в себе, в своей силе.
И, наконец, юмору этому — при всей его значимости для процесса индивидуализации образов — свойственно определенное тяготение к «всеобщному», поскольку первопричиной его являются особенности склада характера собирательного народного героя. По существу, индивидуальное проявление юмористического в том или ином персонаже Шолохова представляет модификацию целостного юмористического начала. Как ни различна степень концентрации комического в образах Григория Мелехова или Лопахина, Нагульнова или Щукаря, природа и целенаправленность его одни и те же. Юмористическое — как пульс народного оптимизма, как признак причастности героя к народному единству. Юмористическое — связанное не столько с особенностями отдельных характеров, сколько с особенностями целой системы образов.
«Творчество Шолохова, — говорил Н С. Хрущев о Шолохове в своей памятной речи в станице Вешенской, — глубоко гуманно, проникнуто сердечной любовью к человеку-труженику». Глубокая гуманность, любовь к человеку-труженику — этими словами хочется определить и главное в шолоховском юморе.
Без юмора Шолохова невозможно до конца представить, сколь богата и действенна сила комического в литературе социалистического реализма.
Без внимания к комическому элементу не понять особенностей шолоховской поэтики, — он немало способствовал, чтобы эта поэтика стала такой, какой мы ее знаем. Без шолоховской улыбки невозможно представить себе облик Михаила Александровича Шолохова.
Даже на самых «строгих» портретах писателя мы заметим теплящуюся в уголках рта, посверкивающую замечательную шолоховскую улыбку. Заметим потому, что в нашем сознании художник навсегда остается воплощением народного оптимизма. Да и то, что мы знаем о личности писателя, что доводилось читать о нем, неизменно рисует его человеком на редкость неравнодушным к шутке, полным бодрости, острословом.
Вспомнить только свидетельства людей, знающих Михаила Александровича еще с юных лет. Один из них, рассказывая о том, как Миша Шолохов сколотил в станице любительский театр, как стал его душой, затейником, автором и исполнителем главных комедийных ролей, добавляет: «Появление «Мишки Шолохова» на каргинской сцене вызывало бурю аплодисментов и хохот станичной аудитории...»
Неспроста первые творческие опыты юного Шолохова связаны с комедийными сюжетами. А первым его выступлением в печати были фельетоны «Испытание», «Три» и «Ревизор» (последний построен на основе одноименного гоголевского произведения). Критик И. Лежнев, бывший в близких отношениях с Шолоховым, говорит о чудесной способности писателя «разговорить» людей, оживить беседу меткой репликой, шуткой, создать атмосферу искренности и тепла... Улыбка Шолохова согревает сердца не только тех, кому выпало счастье быть рядом с ним. Этой улыбкой дорожат тысячи и тысячи — читатели его великолепных книг.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +