Большое произведение, где судьба человеческая раскрывается как часть судьбы народной, всегда создается не в короткий срок. «Жизнь Клима Самгина» и «Тихий Дон», «Хождение по мукам» и «Последний из удэге» — все эпопеи эти входили в литературу нашу постепенно, в течение лет, а иногда и десятилетий набирая высоту, все глубже и многостороннее воздействуя на жизнь.
Каждое, из этих произведений оставалось и остается единым целым. И вместе с тем отдельные части, выходившие в разные годы, в разные периоды жизни советского народа и всего мира, несут на себе отсвет тех лет, в которые они были созданы, отзвук тех боев, участниками которых они были.
В нашей критике есть талантливые, верные, умные работы, посвященные, например, роману «Тихий Дон». Но еще никто, сколько мне известно, не взял на себя трудную задачу проследить, как взаимодействуют в эпопее два времени — время, когда происходят изображаемые М. Шолоховым события, и время (пятнадцать лет!), которое протекло между началом и завершением работы. Григорий Мелехов от начала до конца эпопеи прожил восемь лет. Но за пятнадцать лет, которые понадобились Шолохову, чтобы с беспощадной правдой и великой силой рассказать об этих восьми годах, в другой исторический возраст вступил весь советский народ, а с ним и автор, иным стал его общий с народом опыт, иным стал и его личный опыт художника. И, конечно, лишь сорокалетнему мастеру в грозные предвоенные годы оказалось под силу раскрыть всеутверждающую мощь революции через трагическую судьбу человека, который не мог уже жить по-старому и не сумел найти пути к новому.
С «Поднятой целиной» дело обстояло иначе. Первая книга вышла в свет по горячему следу изображенных в ней событий — почти тридцать лет назад. Если говорить о непосредственной связи литературы с жизнью, о вторжении в жизнь, то именно первая книга «Поднятой целины» может тут послужить показательным образцом. Отклик, который она имела у советского народа, особенно в деревне, беспримерен. И беспримерно воздействие ее на все книги многонациональной литературы нашей, посвященные колхозному строительству в республиках и областях Советского Союза.
«Поднятая целина» обрела новую жизнь в последние десять—пятнадцать лет в народно-демократических республиках Европы и Азии, там, где миллионы крестьян, руководимые рабочим классом и его партией, впервые вступали на путь строительства социализма в деревне.
И в те годы, когда герои первой книги романа, перешагнув границы родной страны, совершали свое победное шествие по зарубежным странам, в печати нашей начали появляться главы второй части романа, где художник снова, более чем через два десятилетия, вернулся к повествованию о событиях, происшедших в Гремячем Логу в 1930 году.
«Удивительная судьба у этой книги, — говорит о романе «Поднятая целина» Л. Якименко. — Тридцать лет прошло между завершением романа и началом работы над ним. Какую силу мужества и веры надо было иметь, чтобы после окончания войны, после того, как погибли все материалы второй книги, вновь сесть, вот так, перед чистыми листами, и начать все заново».
Конечно, мужество художника велико. Но я думаю, что кроме уже легших на бумагу набросков, в сознании художника всегда живет еще и нерукотворный образ всего будущего произведения, менее ясный, но и более огромный и сильный, чем первые попытки поймать и закрепить его.
Поэму «Дом у дороги», законченную и опубликованную в 1946 году, А.Твардовский начинаете «творческой истории» своего произведения:
Я начал песню в трудный год,
Когда зимой студеной
Война стояла у ворот
Столицы осажденной.
Но я с тобою был, солдат,
С тобою неизменно —
До той и с той зимы подряд
В одной страде военной.
И как вернуться ты не мог
С войны к жене-солдатке,
Так я не мог весь этот срок
Вернуться к той тетрадке.
Но как ты помнил на войне
О том, что сердцу мило,
Так песня, начавшись во мне,
Жила, кипела, ныла.
Я думаю, что так же продолжали жить в сознании художника герои «Поднятой целины», рядом с героями романа «Они сражались за родину», рядом с Андреем Соколовым. Иначе не вступили бы они во вторую книгу романа такими живыми, гибкими, теплыми, и не сомкнулись бы в единое целое — паз в паз — две книги, созданные почти с тридцатилетним перерывом.
Да, конечно, на двух книгах романа лежит отсвет разного времени, в которое они были созданы, да, конечно, характеры героев во второй книге нередко и повернуты по-новому и по-новому проверены, и все же единство идейно-художественной ткани двух книг нерушимо, первая естественно, плавно переходит во вторую.
Тридцать лет мы помнили все, что происходит в первой книге «Поднятой целины»: слова Давыдова, обращенные к обезумевшим от кулацкой агитации женщинам Гремячего; ночные раздумья Майданникова; судьбу семьи Разметнова. Но ведь тем и богато подлинное произведение искусства, что у каждого читателя, кроме общих ключей, есть к нему еще и свой заветный ключик.
Когда в эти тридцать лет я, читатель — друг первой книги «Поднятой целины», по разным поводам вспоминала о романе, тотчас же вставала в сознании та его глава — восемнадцатая, где для меня скрыт самый источник его неумирающей силы. В главе этой речь идет не о больших событиях в жизни Гремячего, не о крутых поворотах, столкновениях и победах, а о малом, бытовом, о том, как раздают деревенской бедноте ту конфискованную у кулаков «справу», которую они десятилетиями гноили в своих сундуках.
«Жененка Демки Ушакова обмерла над сундуком, насилу отпихнули. Надела сборчатую шерстяную юбку, некогда принадлежавшую Титковой бабе, сунула ноги в новые чирики, покрылась цветастой шалькой, и только тогда кинулось всем в глаза, только тогда разглядели, что Демкина жененка вовсе недурна лицом и собою бабочка статна. А как же ей, сердяге, было не обмереть над колхозным добром, когда она за всю свою горчайшую жизнь доброго куска ни разу не съела, новой кофтенки на плечах не износила? Как же можно было не побледнеть ее губам, выцветшим от постоянной нужды и недоеданий, когда Яков Лукич вывернул из сундука копну бабьих нарядов? Из года в год рожала она детей, заворачивала сосунков в истлевшие пеленки да в поношенный овчинный лоскут. А сама, растерявшая от горя и вечных нехваток былую красоту, здоровье и свежесть, все лето исхаживала в одной редкой, как сито, юбчонке; зимою же, выстирав единственную рубаху, в которой кишмя кишела вошь, сидела вместе с детьми на печи голая, потому что нечего было переменить...
— Родимые!.. Родименькие!.. Погодите, я, может, ишо не возьму эту юбку... Сменяю... Мне, может, детишкам бы чего... Мишатке... Дунюшке...— исступленно шептала она, вцепившись в крышку сундука, глаз пылающих не сводя с многоцветного вороха одежды.
У Давыдова, случайно присутствовавшего при этой сцене, сердце дрогнуло... Он протискался к сундуку, спросил:
— Сколько у тебя детей, гражданочка?
— Семеро... — шепотом ответила Демкина жена, от сладкого ожидания боясь поднять глаза.
— У тебя тут есть детское? — негромко спросил Давыдов у Якова Лукича.
— Есть.
— Выдай этой женщине для детей все, что она скажет.
— Жирно ей будет!
— Это еще что такое?.. Ну?.. — Давыдов злобно ощерил щербатый рот, и Яков Лукич торопливо нагнулся над сундуком.
Демка Ушаков, обычно говорливый и злой на язык, стоял сзади жены, молча облизывая сохнувшие губы, затаив дыхание. Но при последних словах Давыдова он взглянул на него... Из косых Демкиных глаз, как сок из спелого плода, вдруг брызнули слезы. Он сорвался с места, побежал к выходу, левой рукой расталкивая народ, правой — закрывая глаза. Спрыгнув с приклетка, Демка зашагал с база, стыдясь, пряча от людей свои слезы. А они катились из-под черного щитка ладони по щекам, обгоняя одна другую, светлые и искрящиеся, как капельки росы».
Я привела такую длинную выдержку не только потому, что золотые слова художника не хочется пересказывать своими, обычными словами. Нет, дело еще и в том, что на этой одной страничке книги для меня раскрыта самая душа ее: утверждение великой человечности нового — советской, социалистической, ленинской правды.
Полученная одежка — это не милостыня, это впервые в жизни семьи Ушаковых справедливая плата за труд, производящий ценности, плата, которую руками рабочего-коммуниста Давыдова дает им своя, народная, Советская власть.
Одежда эта не только прикрывает наготу нищего, она восстанавливает его человеческое достоинство. И как дрогнуло сердце у Давыдова, не может не дрогнуть оно и у читателя, который видит, как волшебная сила искусства показывает восстановление человека труда в процессе построения социализма, как стирается все то, чем запятнала нищета и каторжная жизнь облик ушаковской жененки, как начинают сквозить за ним черты прославленной песнями и сказками всего мира «женщины Матери,— единой силы, перед которой покорно склоняется Смерть».
О самом Демке, конопатом и «неправом глазами», художник говорит здесь так, как надлежало бы сказать о юной девушке, заплакавшей первыми слезами любви.
Это восстановление человека-труженика неразрывно связано с подавлением эксплуататоров — иного пути для утверждения новой человечности нет и не может быть, потому что всегда было и будет человечным только то, что идет на пользу революции, на пользу миллионам угнетенных и обездоленных, чьими руками созданы все ценности на земле.
Эту правду, неоднократно проверенную в ходе мировой истории за последнее тридцатилетие, по-новому утверждает и вторая книга «Поднятой целины». По-новому, потому что в ней дано еще более углубленное, чем в первой книге, изображение «диалектики души» простого советского человека, сложности и богатства его внутренней жизни в острый, переломный момент истории народа. В ходе литературных споров последних лет уже стало привычным говорить о праве художника касаться двух сфер жизни героя — его общественно-трудовой деятельности и его семейно-бытовых отношений. Причем деления этого равно придерживаются сторонники приоритета как первого, так и второго начала. Простая истина, хорошо известная еще классической литературе всех стран, и прежде всего русской, гласящая — «каков ты в борьбе, таков ты и в любви», как будто бы выпала сейчас из нашей памяти, к счастью, правда, лишь в теоретических рассуждениях. Художники — авторы лучших произведений последних лет — по-прежнему утверждают справедливость этой формулы, ищут живых и жизненных конфликтовв неравномерности развития человеческого характера, в чертах отставания той или иной сферы деятельности от стремительного движения истории.
Казалось бы, характер Семена Давыдова уже вполне улегшийся. Более того, уже сложившимся как будто пришел он в первую книгу. История того, как Давыдов в сложных условиях лета 1930 года завоевал доверие гремяченцев, стал их руководителем в деле строительства социализма в деревне, была в первой книге «Поднятой целины» историей того, как трудовой человек города, рабочий-коммунист находит свое место в новых условиях. Те испытания, которые прошел Давыдов в первой книге, были, так сказать, прямые и несложные. Их он мог выдержать, опираясь на общие для каждого подлинного коммуниста черты и качества — преданность революции, стойкость, выдержку, человечность.
Во второй книге романа художник взял своего героя в гораздо более сложный оборот, заставил его решать задачи, которые требовали мобилизации всех свойств, всех качеств характера героя — общих и частных, больших и малых. Причем — от Шолохова другого и не ждать! — эта диалектика действий и душевных движений, конечно же, охватывает все стороны жизни героя.
В критической литературе о второй книге «Поднятой целины» уже справедливо указывалось на то, какое огромное, принципиальное значение имеет в новой книге романа образ секретаря райкома Нестеренко и внутренне связанная с идейной сущностью этого образа сцена несостоявшегося столкновения Давыдова с нерадивым бригадиром Устином Рыкалиным.
Речь в этой сцене идет уже не о том, чтобы увлечь за собой неопытных и колеблющихся, не о том, чтобы идти в прямое наступление на врага, — речь идет о том, чтобы бережно распутать завязавшийся узел, не дать законному кое в чем недовольству темного, несознательного человека труда влиться в русло, услужливо предоставляемое в таких случаях врагами, отделить здоровое зерно критики от раздражения, подначки, кулацкой подсказки. В том, что Давыдов сдержал себя и в честном, равноправном споре положил Устина на обе лопатки, сказался и рост его, как руководителя, и, несомненно, та историческая вышка, на которую поднялся ко времени создания второй книги весь советский народ. Как вожак массы и вместе с тем как терпеливый воспитатель, знающий великую ценность каждого человека труда, выступает во второй книге романа и секретарь райкома Нестеренко.
Давыдов глубоко вошел в жизнь Гремячего, знает людей, кровно с ними связан, видит, как растут они, чувствует сложную диалектику их внутренней жизни.
Один из сильнейших эпизодов романа — это дорожная беседа Давыдова с колхозным конюхом Иваном Аржановым. Молчаливый и, по общему мнению, придурковатый казак в беседе с председателем вдруг раскрывается совсем по-новому — «обо всем он рассуждал толково и здраво, но ко всякому явлению и оценке его подходил с какой-то своей, особой и необычной меркой». Именно Аржанов в этой беседе дает такую сравнительную характеристику трех руководителей Гремячего — Давыдова, Нагульнова, Разметнова, в которой при всей ее иронической заостренности, несомненно, заложено рациональное зерно. Именно слова Аржанова помогают понять, почему при всей противоположности их характеров Давыдову ближе Макар Нагульнов, чем Андрей Разметнов. Ведь действительно Давыдов и Нагульнов живут «вскачь», а Разметнов — «в натруску», и эту глубиннейшую сущность каждого из них уловил глазастый и молчаливый казак. Более того, в беседе Давыдова с Аржановым раскрывается не только острый и насмешливый ум колхозного конюха. История того, как Аржанов еще ребенком отомстил убийцам отца, показывает нам характер, достойный хроник времен Возрождения — по стихийной силе своей, по способности варварскими средствами бороться с варварством.
И не случайно, что этот внутренне богатый и своеобразный человек поднимает одну из существеннейших тем романа — о «чудинке» в человеческом характере. К этому вопросу нам еще надо будет вернуться.
Не менее глубоко сумел Давыдов проникнуть во внутренний мир кузнеца Ипполита Шалого — умнейшего представителя сельского «пролетарьята». Очень остро чувствовал руководитель гремяченцев все изменения, которые за недолгое время существования колхоза произошли в сознании старых его членов — Дубцова, Бесхлебнова, Любишкина, Майданникова.
Все это дано во второй книге романа так убедительно, что поначалу кажется странным, как мог Давыдов проглядеть врага, что называется, у себя под носом, почему не прислушался к голосу народа, почему стал он присматриваться к Якову Лукичу Островнову лишь после прямых разоблачений, услышанных им из уст двух столь различных гремяченских мудрецов, как Иван Аржанов и Ипполит Шалый.
И в этом случае вторая книга романа углубляет то решение вопроса, которое было дано в первой.
Там все было проще. Кулак-краснобай, вовремя сумевший спрятать концы в воду и перешедший на положение «культурного хозяина», оплел Давыдова — городского человека. Но с тех пор кое-какие странности в работе Островнова и недоброжелательство многих колхозников к нему должны были бы насторожить Давыдова. Однако все подозрения — свои и чужие — он долго отметает из-за того представления об Островнове, которое сложилось у него на основании, так сказать, неписаной анкеты завхоза.
Эту черточку рационализма, разрыва между заранее данным представлением и реальным, жизненным содержанием М. Шолохов открывает и в самых личных делах своего любимого и высокоположительного героя — в отношениях его с Лукерьей Нагульновой.
О Лушке много нехорошего сказано уже всеми — героями романа, критикой. И сказано справедливо. Действительно, бабенка она никчемная, действительно, около нее Давыдов «деготьком вымазался», действительно, любовь к Лушке унижает Давыдова, а любовь к Варюхе-горюхе, пришедшая позже, возвышает. Но так ли уж проста, так ли не стоит никакого внимания и разговора «распрочерт» Лушка, перебесившая всех гремяченских парней, приворожившая двух лучших гремяченских коммунистов — Давыдова и Нагульнова?
Перед Макаром Нагульновым Лушка, пожалуй, во всем не права. Но разве в ее упреках Давыдову нет кусочка правды, разве не нащупала она действительную слабинку в поведении своего возлюбленного? Ведь Давыдов, оберегая свой авторитет в глазах гремяченцев, отделяет авторитет от себя. Он, Давыдов, «гуляет» с Лушкой, но если гремяченцы об этом не узнают, то его авторитет, как бы снятый с себя и положенный в укромное место, останется невредимым. И вот этот-то рационализм и вызывает насмешки Лукерьи — цельной в своей отчаянности. Да, критика наша обстоятельно и законно собрала все дурное, что сказано о Лушке, все недобрые ее дела — распутство, связь с бандитом-кулаком. Но почему же столько обаяния живет в облике этой отчаянной бабенки?
Почему Нагульнов, человек железного революционного долга, все-таки, в последнюю минуту, проявляет снисхождение к ней, любовнице бандита: «Я ее все-таки люблю, подлюку...»
Я думаю, что, создавая образ Лушки, М. Шолохов — и не первый раз — коснулся очень русской и очень горьковской темы — темы человеческой силы, изуродованной и извращенной собственническим обществом.
Лушка — страшно сильная, но изуродованная женственность, вся завязшая в старом и, по своей ли вине, а может, и не только по своей, не нашедшая никакого пути к новому.
И хотя сам художник суровей сурового обошелся с ней, превратив ее к концу романа в растолстевшую мещанку, все-таки не случайно заставляет он читателя вновь и вновь глядеть на нее влюбленными глазами Давыдова. Нет, дело не только в черных ее ресницах и удивительных глазах. Когда Лушаня со всей отчаянностью отбрила старую ханжу и сплетницу Филимоновну, когда разоблачила она маленькую хитрость Давыдова, который заботу о своей репутации прикрыл лицемерным беспокойством о ее, Лушкиной, доброй славе, она в эти мгновения чрезвычайно приятна читателю, как всякое существо, умеющее защитить свое человеческое достоинство и не боящееся быть собой.
Давыдов, конечно, прав, когда приходит к пониманию, что связь с Лушкой - это не любовь, достойная настоящего человека. Но жениться собрался матрос по-стариковски, и в нежности его к Варюхе — очень бережной и чистой — все-таки больше отцовского, чем жениховского. Мне кажется даже, что на истории отношений его с Варей сказались те тридцать лет, которые он прожил в сознании художника между первой и второй книгами. Ведь если прикинуть «по логике», то Давыдову, ко времени действия романа, не больше тридцати пяти. А в тридцать пять лет рано всего лишь «холодновато поцеловать в лоб» впервые поднявшееся навстречу твоему поцелую милое лицо невесты.
Тридцать лет тайной жизни героев в сознании автора сказались, как мне думается, и еще на одном — на теме «чудинки в человеке», широко развитой во второй книге романа. Завязывается она все в том же любопытном и многозначительном разговоре Давыдова с Иваном Аржановым.
Когда в конце разговора Давыдов, покоренный острым, своеобразным умом собеседника, замечает, однако: «А все-таки... дядя Иван, ты человек с чудинкой», — Аржанов отвечает раздумчиво: «Да ведь чудинка — как тебе сказать... Вот растет вишневое деревцо, на нем много разных веток. Я пришел и срезал одну ветку, чтобы сделать кнутовище,— из вишенника кнутовище надежнее,— росла она, милая, тоже с чудинкой — в сучках, в листьях, в своей красе, а обстругал я ее, эту ветку, и вот
она... —Аржанов достал из-под сиденья кнут, показал Давыдову коричневое, с засохшей, покоробленной корой кнутовище. — И вот она! Поглядеть не на что. Так и человек: он без чудинки голый и жалкий, вроде этого кнутовища. Вот Нагульнов какой-то чужой язык выучивает — чудинка; дед Крамсков двадцать лет разные спичечные коробки собирает — чудинка; ты с Лушкой Нагульновой путаешься — чудинка; пьяненький какой-нибудь идет по улице, спотыкается и плетни спиной обтирает — тоже чудинка. Милый человек мой, председатель, а вот лиши ты человека любой чудинки, и будет он голый и скучный, как вот это кнутовище».
Я не собираюсь отождествлять точку зрения Ивана Аржанова с точкой зрения автора «Поднятой целины». И все-таки этот гимн «чудинке», вложенный в уста своеобычного мудреца, конечно, не случайность.
Ведь и Горький — уже не устами героя, а от себя — сказал, что «чудаки украшают мир». Надо заметить только, что было ему в ту пору отнюдь не двадцать лет.
«Чудинка» существовала в характерах героев и в первой книге романа. Макар Нагульнов в страстной устремленности своей к мировой революции уже «выучивал» английский язык, а Давыдов слушал донских соловьев с Лукерьей Нагульновой.
И дед Щукарь, уваривший «вустрицу» — лягушку — в артельной каше, тоже, как живое воплощение чудинки, гулял по страницам первой книги.
Но во второй книге романа чудинки в некоторых его героях становится больше. Дед Щукарь — тот как бы прирос к Макару Нагульнову. Макар учит английские вокабулы, а рядом, тихонько, дед Щукарь задалбливает — слово за словом — толстый словарь. И дед Щукарь — непременный участник другого Макарова чудачества — организации чего-то вроде самодеятельного хора петухов Гремячего Лога.
И петушья кантата, и война Андрея Разметнова со всеми разномастными котами села, и история «дружбы-вражды» деда Щукаря с козлом Трофимом — все это порой ощущается в романе уже не как богатырская игра от избытка сил, а как грустная, добрая усмешка над занятной пестротой жизни.
Высокая, подлинная человечность — радостное, влюбленное внимание к росту советского человека в процессе построения новых общественно-экономических отношений естественно сочетается в романе с горячей, уничтожающей ненавистью к защитникам прошлого, к врагам советского народа. Мне кажется, что ненависть эта во второй книге романа нашла еще более отточенную, художественно-убедительную форму выражения.
Половцева и Лятьевского — двух белогвардейских волков и их кулацких приспешников М. Шолохов рисует во второй книге
даже не как хищных зверей, а как выродков, как упырей, в которых уже не осталось ничего, кроме ненависти, не только к народной власти и ее носителям, но и ко всему живому. Эта общность «мироощущения» отнюдь не сближает их. Взаимная ненависть, подозрения, уверенность в том, что каждый из них, не моргнув, предаст другого, делают этих живых мертвецов способными на любое, самое чудовищное преступление.
Да, характеры врагов также стали яснее, многосторонней во второй книге романа. Когда мы встретились в первой книге с хитрой гадюкой Островновым, нам бы еще не пришло в голову, что он способен даже родную мать заморить голодом из страха за свою шкуру, в уверенности, что и мать может его выдать.
Во второй книге романа все пути человеческие стали круче, еще резче ощущается в них время, история, которая гранит человеческий характер, отражается в мыслях и делах людей. Еще острее встала во второй книге романа и тема той тяжести исторического деяния, той великой ответственности за судьбу народа, которую берет на свои плечи передовой человек нашего времени, вожак масс, коммунист.
Рисуя во второй книге дальнейшие шаги колхозников Гремячего Лога по пути коренной социалистической перестройки уклада деревенской жизни, М. Шолохов все время видел события тридцатилетней давности и в непосредственном восприятии тех лет, и в свете дальнейшего славного пути советского народа, его борьбы, его побед, всемирно-исторического величия всех его дел.
Вот почему во второй книге герои как бы освещены двойным светом. Да, они люди своего времени, они живут в определенный период истории советского народа, но на них из сегодняшнего дня любящими глазами смотрит огромный художник, уже вступивший вместе со своим народом в другой исторический возраст.
Отсюда и ласковая, порой чуть грустная улыбка над теми чертами другого, младшего возраста, которые есть в героях романа, но отсюда и уменье еще глубже понять и раскрыть то, что было в характерах и действиях героев главным, проверенным всем дальнейшим опытом партии и народа.
Да, конечно, обе книги романа сошлись, сомкнулись естественно и неразрывно. И это свидетельствует о высокой исторической проницательности художника, проявившейся и тридцать лет назад. И все-таки все герои зажили во второй книге по-новому, даже в новом окружении, потому что не было раньше в «Поднятой целине», да и во всем творчестве Шолохова, таких образов, например, как Варюха-горюха, на наших глазах вырастающая из милой девчушки в новую женщину советской деревни. Но, конечно, наибольшую завершенность получил во второй книге романа образ Семена Давыдова — один из самых дорогих миллионам читателей героев советской литературы. Человечность нового, проявляющаяся во всем — от бытовых забот о нуждах трудящихся до воспитания их на великие всемирно-исторические дела, народность партии, величие человека, идущего впереди,— все эти огромные темы воплотились в образе коммуниста-двадцатипятитысячника. И когда всматриваешься в черты этого милого парня и подлинного героя современности, еще раз видишь, как смешны перед лицом подлинно большого искусства многие схоластические споры о том, сколько процентов личного, домашнего или общественного, производственного разрешается вкладывать в персонажей драм и романов, в какой конфликт им положено вступать, а в какой не положено.
Семен Давыдов живет и будет жить, потому что художник увидел и высоко поднял в нем основное — мужественное осуществление огромной исторической миссии, легшей на плечи его поколения. Именно этим определяется рост, формирование характера Давыдова. Неравномерный рост, потому что он человек, а не схема. А если говорить о конфликте, то все сложное переплетение личных отношений в жизни Давыдова, все коллизии, все столкновения — это «производное» от великого конфликта современности, столкновения мира свободных тружеников с миром защитников «священной собственности», мира бесчеловечия с высоким миром социалистической человечности, отстаивающей право будущего, жизнь на земле.
Горький в статье «О том, как я учился писать» рассказывает о первых встречах своих с произведениями больших мастеров слова, о «впечатлении чуда», которые они в нем вызывали. Особенно впечатляющей оказалась встреча с рассказом Флобера «Простое сердце», который Горький-подросток читал в троицын день, забравшись на крышу сарая, куда он залез, «чтобы спрятаться от празднично настроенных людей». Сила слов, «уложенных» так, что они дают зрительное, пластическое воплощение того, о чем говорится, воссоздают жизнь более концентрированную, чем явления повседневной действительности, — все это чрезвычайно поразило юного чтеца.
«В этом был скрыт непостижимый фокус, и — я не выдумываю — несколько раз, машинально и как дикарь, я рассматривал страницы на свет, точно пытаясь найти между строк разгадку фокуса».
Каждый литератор, очень любящий литературу, сохраняет где-то в глубине своего сознания черты читателя и даже «наивного читателя». И, несомненно, читая вторую книгу «Поднятой целины», если и не будешь смотреть некоторых страниц на свет, все же в гамме мыслей и чувств, вызванных чтением, будет присутствовать и наивное, «дикарское» изумление перед мощным арсеналом художественных средств, поставленных на службу великой задачи — прославить партию и советского человека — сознательного творца истории.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +