Пройдут годы, и, наверно, только литературоведы, изучая шолоховскую «Поднятую целину», будут посвящать свои исследования вопросу о том, как и когда создавалась каждая из книг романа в отдельности. Рядовой читатель, раскрыв страницы сотого или тысячного издания, где под одним переплетом, под общим названием будут стоять обе эти книги, вероятно, воспримет произведение как единое целое. Подобно тому как удаленные от нас предметы кажутся находящимися совсем рядом друг с другом, так и большое удаление во времени значительно сблизит в представлении читателя сроки рождения первой и второй книг «Поднятой целины».
А сейчас эти две книги - части романа - как для критика, так, может быть, в еще большей степени и для читателя живут и общей (уже навсегда) и своей особой, отдельной (пока) жизнью.
Перед нами, конечно, единое целое - и по основному замыслу, и по развитию действия, и по изображению характеров, и по всему художественному складу. Удивительно даже, насколько удалось писателю, вернувшемуся к работе над романом после длительного перерыва, в такой мере выдержать это единство.
Но, не говоря даже о существенных особенностях каждой из книг, особенностях, которые отмечают важные этапы творческого пути писателя, пока еще чрезвычайно важны для восприятия этого произведения другие обстоятельства. Первая книга «Поднятой целины» давно уже вошла в духовную жизнь советских людей как один из любимейших романов. Для многих чтение ее стало ярким впечатлением юности. На книжных полках и в сердце читателя она нашла себе место в строгом строю классики. И вдруг после долгих лет снова пришли в движение столь близко знакомые люди и события, определились дальнейшие судьбы героев, с которыми так сроднился читатель, повествование, которое было прервано, продолжилось и завершилось. Вторая книга «Поднятой целины» для всех нас произведение еще совсем новое, свежее. Потому-то две книги романа пока и существуют в восприятии читателя в какой-то степени как бы сами по себе.
Первое появление глав «Поднятой целины» в печати относится к 1932 г. Книга была написана, как принято говорить, по горячим следам событий.
И уже тогда сразу и ясно определилось значение шолоховского романа в культурной жизни советского народа и место его в литературе социалистического реализма.
Шолохову, художнику эпического склада, более всего присуще при выборе темы обращаться к широким картинам общественной жизни, к событиям, происходящим на крутых переломах в народной судьбе.
Еще далеко не была окончена работа над «Тихим Доном», писатель вплотную был занят этим своим произведением, но оторвался от него, чтобы рассказать миллионам читателей о Доне новом, колхозном; рядом с образами Мелеховых, Кошевого, Астаховых утвердить в литературе образы тех, кто отдал свою жизнь борьбе за революцию в хозяйстве и быту родного казачества, за новое отношение к труду, за подъем неисчерпаемых народных сил ради будущего счастья и упрочения завоеванной свободы, - образы советского колхозного казачества на рубеже двадцатых и тридцатых годов.
Готовя в 1934 г. предисловие к английскому изданию «Тихого Дона», М. А. Шолохов писал:
«В мою задачу входит не только показать различные социальные слои населения на Дону за время двух войн и революции; не только проследить за трагической судьбой отдельных людей, попавших в мощный водоворот событий, происходивших в 1914-1921 гг., но и показать людей в годы мирного строительства при Советской власти. Этой задаче и посвящена моя последняя книга - «Поднятая целина».
Предметом изображения в «Поднятой целине» явились процессы, характерные для деревни периода коллективизации. При этом писатель - как он это сделал и в «Тихом Доне» - взял наиболее сложный участок борьбы за новое: донской казачий хутор.
Художник глубоко человечный, Шолохов обычно показывает огромные события, проникая в самые сокровенные стороны психологии их участников, в самое заветное во внутреннем мире каждого отдельного человека, дает увидеть эти события преломленными в сознании своих героев, отраженными в их судьбах.
Таково большинство ранних рассказов писателя, такова великая его книга «Тихий Дон», таков потрясший душу читателя
рассказ «Судьба человека», таковы уже знакомые нам главы романа «Они сражались за родину». Такова и «Поднятая целина».
Беспощадно правдивое перо писателя-реалиста представляет читателю борьбу враждебных начал во всей ее сложности и суровости. Но именно потому, что оно правдиво, всегда видна в изображении возвышающая красота нового. Этим и прекрасно творчество Шолохова - своей правдой, верностью жизни, своей глубокой народностью и партийностью, своим проявляющимся в любой детали мастерством.
Близость к жизни народа и писательское мастерство дали возможность автору «Поднятой целины» создать незабываемые художественные образы.
Появление романа «Поднятая целина» было закономерно подготовлено всем предшествующим творчеством писателя. Сам Михаил Александрович указывал на то, что «Донские рассказы» можно рассматривать в известном смысле как некую своеобразную творческую «предысторию» его романа о годах коллективизации. Отчетливо проступают также идейно-художественные связи «Тихого Дона» с «Поднятой целиной». Речь идет, конечно, вовсе не только и не столько о том, что все эти произведения посвящены Дону. Их роднит последовательное развитие большой, патриотической темы шолоховского творчества - темы раскрепощения и расцвета созидательных сил народа в свободном труде, в строительстве коммунизма; идейная преемственность в обрисовке и развитии характеров и судеб множества действующих лиц столь различных произведений.
Прошлое многих героев «Поднятой целины» заставляет обращаться мыслью к тому, что было изображено писателем в его рассказах 1923-1925 гг. и в первом его романе-эпопее. Метавшегося в годы гражданской войны из одного стана в другой Григория Мелехова судьба вполне могла столкнуть с Макаром Нагульновым или Кондратом Майданниковым, стойко сражавшимися в рядах красных войск. Он мог и рубиться с ними бок о бок в одном строю и скрестить клинки в схватке враждующих сил. Разметнов и Осип Кондратько - «батько Квадратько» - участвовали в походе ворошиловских частей, шедших в 1918 г. на помощь Царицыну и пробившихся через территорию восставших против Советской власти донских станиц и хуторов. Тот же Андрей Разметнов, как и Григорий Мелехов на одном из этапов его биографии, был на белопольском фронте; он же, подобно героям «Донских рассказов» и «Тихого Дона», служил на Дону в продовольственном отряде. В конце второй книги «Тихого Дона», как помнит читатель, описана вероломная и жестокая расправа над красными казаками-подтелковцами. Григорий Мелехов был свидетелем их расстрела. А есаул Половцев активно участвовал в этой зверской экзекуции. Под начальством Половцева воевал против красных Островнов. Хопров служил в одном из отрядов белых карателей. Казаки, гневно рассказывающие Половцеву, что довелось им изведать в скитаниях по чужим землям, вполне возможно, уплыли за границу на том самом пароходе, который видел отчаливающим от берега Григорий в Новороссийском порту.
Но, естественно, не одними только внутренними закономерностями развития шолоховского творчества обусловлено возникновение такого романа, как «Поднятая целина». Важным делом советской литературы двадцатых и тридцатых годов была разработка актуальных тем, связанных с изображением классовой борьбы в деревне, путей, которыми шло советское крестьянство. Уже вступили в литературу герои таких писателей, как Александр Неверов, Анна Караваева, Кузьма Горбунов. О том, как создавались колхозы, как передовые люди деревни ломали сопротивление кулачества, строили новую жизнь, писали Владимир Ставский, Федор Панферов, Иван Шухов. Эти темы настоятельно требовали своего отражения в художественном слове. Их ставила перед писателями жизнь родного народа, их рождала сама действительность Советской страны. Не могла наша литература не отозваться на такие явления современной ей жизни, как участие крестьянских масс в строительстве социалистического общества, как рождение нового, присущего именно советскому строю отношения людей к труду.
И, обращаясь к любой из этих тем или к их совокупности, советские писатели, верные законам жизненной правды, видели .для себя как главную задачу - изображение гигантской деятельности Коммунистической партии, ее значения для всей жизни народа.
Многое уже было достигнуто литературой на этом пути. Однако все более назревала потребность как бы в завершении общих усилий многих писателей, в подъеме литературы к новой вершине, в создании такого произведения о советской деревне, которое стало бы в полном смысле этого слова классическим. Ответить на это высокое требование времени суждено было Михаилу Шолохову. Одним из главных художественных сокровищ «Поднятой целины» стал уже в первой книге романа образ Семена Давыдова - питерского коммуниста, стойкого, умного и обаятельного человека, настоящего революционного вожака, вышедшего из среды рабочего класса и закаленного гражданской войной.
Примечательно объяснение, данное автором «Поднятой целины» в ответ на вопрос военных моряков о том, почему он сделал своего Давыдова балтийским матросом:
«У Давыдова было несколько прототипов. Я встречался со многими моряками, беседовал с ними, видел, как они работают
там, куда направляла их партия. И всюду они вносили в жизнь свои хорошие морские, революционные традиции.
Еще Владимир Ильич Ленин дал высокую оценку морякам после Октябрьских событий. Так же доблестно сражались они и в гражданскую войну, принимали самое деятельное участие в строительстве Советской власти.
Это и зародило во мне мысль сделать Давыдова бывшим балтийским матросом. Ибо человек, приехавший на работу в деревню, должен был обладать отвагой, выдержкой, хорошим юмором, умением общаться с людьми, чувствовать коллектив. Все эти качества, беззаветную преданность партии и делу коммунизма я видел у моряков, воспитанных на нашем флоте».
Давыдов приехал на Дон зрелым человеком, с большим жизненным опытом. Он был воспитан в духе революционных традиций питерских пролетариев. Казалось бы, многие решения, которые ему предстояло принимать на месте, должны быть ему сразу ясны. Однако все творчество Шолохова проникнуто отрицанием того, что серьезные жизненные проблемы можно решать по какой бы то ни было заранее приготовленной или усвоенной схеме. Шолохов показывает сложность борьбы за новое, причудливость форм, которые порой принимает отражение этой борьбы в сознании людей, в их общественном поведении и личных судьбах. Тем и велика победа передовых людей, тем и высок их подвиг, что им приходится решать еще неизвестные человечеству задачи, ломать на своем пути зачастую непредвиденные препятствия, одолевать трудности, требующие напряжения всех сил ума и характера. Высокая цель достигается в суровой, непримиримой борьбе - вот один из эстетических принципов, сказавшихся в произведениях Шолохова. И жизненный путь главного героя «Поднятой целины» - яркое художественное выражение этого творческого принципа писателя.
Давыдов отлично знал, сколько пользы и государству и крестьянину принесет коллективное ведение сельского хозяйства. И как непонятно ему было, почему же казаки среднего достатка поначалу наотрез отказывались от этого блага!
А сколько психологических загадок поставили перед Давыдовым ближайшие его соратники - Нагульнов и Разметнов!
То, что Давыдову было так трудно ориентироваться в незнакомой ему обстановке донского хутора, то, что ни одно решение не давалось ему легко, и заставляет особенно ценить характерный для него, как для коммуниста, талант воспитателя, умеющего помочь росту всего лучшего в человеке, вывести казачью массу и каждого, кто частицей входил в эту массу, на верную дорогу. Этот «путиловский слесарек» сумел не только прижиться в донском казачьем хуторе, он стал своим среди казаков, люди доверили ему свои судьбы, как представителю партии, как человеку, как «любушке Давыдову», наконец. Радостным апофеозом героя - рядового труженика Коммунистической партии - звучит светлая глава во второй книге «Поднятой целины», где описан обычный ясный день Гремячего Лога, когда к председателю колхоза идут то один, то другой с просьбой помочь привезти фельдшера для роженицы, с приглашением разделить семейное торжество... Он всюду нужен, он дорог людям, все честные сердца открыты ему. И общее дело - дело его жизни, дело всего народа - успешно продвигается вперед. Мог ли он мечтать о чем-нибудь большем, как об итоге прожитой жизни!
Но и вся первая книга шолоховского романа - вдохновенная поэма о человеке, строящем новую жизнь, о человеке-коммунисте.
А с каким знанием человеческой души, с какой великой любовью писателя-гуманиста выписаны в романе и образы хуторских коммунистов Макара Нагульнова и Андрея Разметнова, и весь будто целиком бережно перенесенный из сокровищницы народного творчества характер потешного горемыки деда Щукаря...
Мучительная ломка старого, привычного в сознании крестьянина, огромные социально-психологические трудности перехода от индивидуального хозяйствования к коллективному получили художественно совершенное выражение в одном из бессмертных образов, созданных советской литературой, образе казака-середняка Кондрата Майданникова. Нынешней и будущей молодежи, которая захочет понять, как протекали эти процессы борьбы за строительство коммунизма на этапе, характерном для конца двадцатых и начала тридцатых годов нашего столетия, многие книги историков с успехом могут быть заменены несколькими главами «Поднятой целины», посвященными Кондрату.
В шолоховском произведении нет и намека на схему также в изображении врагов, таких, как Половцев, Лятьевский, Островнов. С глубоким психологическим проникновением описаны эти выпукло выявленные индивидуальности, побудительные мотивы, движущие их поступками. Писатель отнюдь не отказывает каждому из них в так называемых человеческих свойствах. И тем беспощаднее черта, подведенная под итогом их бесплодного существования, враждебного всему истинно человеческому. Это судьбы людей, обреченных самой историей на крах всех их усилий, крах того, что составляло видимый смысл их жизни.
Где-то неподалеку, как это ни странно, таится, вероятно, и гораздо более извилистая тропинка, что, как в сказке о смерти Кощея, ведет к пониманию причин гибели Лушки, той прежней Лушки, которую мы знали по первой и почти всей второй книге. Далеко не просты тут выводы. Мешает им не только дурманная привлекательность этой женщины, сбившая с толку и Макара и Давыдова, со стороны оцененная и Разметновым. Сложнее вопрос о том, как взвесить на весах общественных норм неукротимое и по-своему мужественное стремление Лушки к «горячей любви», такой любви, когда «кровя» не «ржавеют от делов».
Но суть решающих выводов все-таки одна и та же - и для положительных, и для отрицательных персонажей романа, и для такой «штуки от ружья», по слову Нагульнова, как Лушка.
Когда судьба человеческая сливается с судьбой народной, жизнь человека становится наполненной, он обретает истинное счастье, раскрываются и умножаются богатства его души. Когда личность либо противопоставляет себя, либо хотя бы пытается обособиться от новой жизни общества, от народа, судьба личности терпит неизбежное крушение. Эти нормы этического кодекса, по которым писатель выносит приговор героям, получили яркое образное воплощение и в «Тихом Доне» и в «Поднятой целине».
Первая книга «Поднятой целины» уже много лет назад стала непревзойденным образцом художественного писательского слова о людях советской деревни в пору «великого перелома».
После этой книги возникло окончание «Тихого Дона», множество очерков, статей, написанных М. А. Шолоховым в дни Великой Отечественной войны, замечательные рассказы «Наука ненависти» и «Судьба человека»; писатель приступил уже к разработке новой темы в главах романа «Они сражались за родину». И вот, начиная с 1954 г., в печати стали появляться главы второй книги «Поднятой целины». Завершена она была, как известно, в декабре 1959 г.
Начальные главы второй книги романа возвращают читателя к тому сюжетному узлу, который был завязан в финале первой, и события, описанные в последних главах, заканчивающих весь роман, относятся к лету и осени того же 1930 г. Созданный в Гремячем Логу колхоз с каждым днем крепнет. Но каждый день несет с собой и новые трудности, заботы. Перед Давыдовым встают все новые проблемы руководства жизнью колхоза, иной раз с совершенно неожиданной стороны раскрываются окружающие его люди.
И в этом - существенная особенность именно второй книги «Поднятой целины». Если в первой книге Давыдова мучило: как найти «ключ» к тому или другому человеку? как проникнуть в его тайное тайных? как уяснить себе его внутренний мир?- то здесь сплошь и рядом происходит нечто совсем иное. Разве не показательно, что Ипполит Шалый, этот замкнутый, осторожный человек, долгое время скрывавший от всех причастность Островнова к убийству Хопровых, решает рассказать об этом Давыдову, «пришлому» в хуторе, довериться именно ему. Шалый отлично знает, как опасно «охлаждаться» с Островновым, и все же он считает необходимым предупредить Давыдова, раскрыть ему глаза на то, что творится совсем рядом. Более того, под воздействием Давыдовских упреков он впоследствии решается выступить против Островнова на большом собрании колхозников, открыто бросить ему вызов. И тот же Шалый предостерегает Давыдова от опасности получить пулю из винтовки Тимофея Рваного, прямо высказывает недовольство связью Давыдова с Лушкой. (Характерно, что он говорит не только от себя: хуторяне думают о Давыдове, беспокоятся, заботятся о нем.)
И о прошлом своем вдруг рассказывает Давыдову старый колхозный кузнец, о своей пролетарской гордости, трогательно делится с ним своей любовью к «детишечкам» («не привел господь на своих порадоваться»), своим стремлением «разных сиротков воспитывать и приучать к кузнечному делу».
А почему «молчаливый и, по общему мнению в хуторе, слегка придурковатый» пожилой Иван Аржанов также, на первый взгляд неожиданно, раскрывается перед Давыдовым, смело и остро высказывает свои суждения о нем самом и других руководителях колхоза, подобно Шалому, дает ценнейшие советы, посвящает Давыдова в свои философические раздумья о том, что составляет «чудинку» каждого человека? Блестящая «вставная» новелла, где повествуется о кровной мести Аржанова за своего отца, интересна, конечно, не просто сама по себе, но и тем, что лишь Давыдову приоткрылся сложный, своеобразный душевный мир этого не понятого другими нелюдима.
Давыдов сумел не только направлять деятельность людей, но и заставить их почувствовать огромное доверие к нему, ощутить самую драгоценную потребность в отношениях между руководителем и теми, кто избрал его своим вожаком, - потребность открыть перед ним свое сердце, принять его к себе в душу. Он умел чутко прислушиваться к советам, которыми народ обогащал его опыт, а колхозники дорожили этим свойством своего председателя. И силы Давыдова как руководителя колхоза удесятерялись.
Примерно тот же процесс показан в более драматичной ситуации при столкновении характеров Давыдова и Устина Рыкалина. Поначалу в знойном воздухе летнего воскресного дня скопилось изрядное количество грозовых зарядов. И Давыдов прискакал в поле не в добром настроении, чуть было не сорвался, как могло бы это произойти у Нагульнова. И Устин демагогическими разглагольствованиями успел достаточно подогреть недовольство колхозников тем, что им приходится работать в выходной день. А колючие реплики Рыкалина в споре с Давыдовым едва не высекли опасную искру. Но, во-первых, взаимоотношения Давыдова с казаками установились к тому времени прочные и совершенно иные, нежели в пору, когда возможны были эксцессы. Во-вторых, Устин не был таким уж злостным смутьяном. Содержалось в его словах кое-что, что заставило, видимо, Давыдова прислушаться к некоторым его суждениям, несмотря на явное фрондерство Рыкалина по отношению и к нему лично как к председателю колхоза и как к представителю рабочего класса. «Он, народ-то, при Советской власти свою гордость из сундуков достал и не уважает, когда на него кидаются с криком». И, в-третьих, тут-то и сказалась способность Давыдова быстро ориентироваться в положениях, требующих разгадки и преодоления, а если надо, то и понять собственную ошибку, большую или малую, и незамедлительно исправлять ее. К тому же Давыдову еще раз помогло его умение «чувствовать коллектив», найти в себе нужный для разрядки и для успешного завершения своеобразной дуэли с хуторским острословом «хороший юмор» - те самые качества, которые автор «Поднятой целины» считал обязательными для главного героя этого произведения.
Казаки оценили в характере своего председателя, помимо всего прочего, то, что называют перцем или изюминкой, как бы приписали балтийского моряка к казачеству, приняли в казаки.
И с какой же радостью много позже Давыдов размышляет о том, что этот самый Устин Рыкалин полез в драку, оберегая колхозное добро... Это близко к тем чувствам, что испытал Давыдов, присутствуя при вступлении Ипполита Шалого в ряды коммунистов. Радостно было ему и видеть рост ставших ему дорогими людей, и чувствовать, что есть в этом доля его труда, самого благородного на свете труда по воспитанию лучшего в человеке.
Контрастно противопоставлены в романе два типа руководителей колхозов: Давыдов и Поляница. Вышел Поляница из рабочей среды, казалось бы, у кого же еще искать поддержки в решении острой проблемы, связанной с борьбой за нового человека, а союзникдм, хотя и не очень умелым, оказался у Давыдова не он, а Устин Рыкалин, добровольно принявший учаетие в борьбе против Поляницы.
Поляница - тоже двадцатипятитысячник, а какие разные это люди, какое разное понимание у них своих задач! Давыдов сразу разгадывает тронутое гнильцой нутро этого деятеля, «по самые уши завязшего в мелкособственничестве», пропитавшегося кулацким духом, пускающегося на жульнические увертки и нечистоплотные махинации, прикрывающего все это болтовней о политической сознательности, о большевистской идейности. Самую главную опасность Поляницы Давыдов справедливо видит во «вредительском воспитании колхозников».
* * *
Поступки, помыслы и чувства Давыдова всегда ясны и чисты, он таков во всем - даже в том, что на первый взгляд может показаться слабостью, сдачей идейных позиций, чуть ли не падением. Речь идет о досадном эпизоде в его жизни, связанном с
Лушкой. Но стоит задуматься над тем, что это вовсе не было для него забавой, развлечением, он собирался соединить свою жизнь с Лушкиной, переломить ее характер, раскрыть ей глаза на то главное, интересное, подымающее человека, что он сам видел в жизни.
Ведь очень непросто сложилось то, что называют личной жизнью, и у Давыдова, и у Нагульнова, и у Разметнова. Трудной судьбой наделил их автор. И, вероятно, наиболее важно здесь все то, что помогает еще более углубленно раскрыть душу этих героев романа, выявить то резко индивидуальное, что содержат в себе их портреты, и то общее, что объединяет их как носителей самых светлых мыслей и чувств, присущих советскому человеку.
С первых глав второй книги писатель с большим мастерством художника-психолога ведет своего героя к разрыву с Лушкой, ничуть не облегчая тяжести его переживаний и тяжести расставания. Давыдова мучают «постоянные мысли о ней, всякие мысли...» об этой «окаянной бабенке», которая «не в добрый час» перешла ему дорогу. В нем вызывали досаду ее беспечность к собственной репутации, полное пренебрежение приличиями. Ему казалось, что Лушка, будучи разведенной женой секретаря хуторской партячейки, попросту щеголяет своей властью над сердцем председателя колхоза. Он не мог расценивать свои отношения с ней как «блудни», по Лушкиному выражению, и все же ему было противно стремление Лушки выставлять эти отношения напоказ. Конечно, не желание и грешить, и в тени остаться руководит им, а глубокая целомудренная стыдливость, свойственная этому мужественному, сильному человеку. Ведь он уже много раз серьезно раздумывал над тем, что подходит время для объяснения с Макаром, пора взять Лушку за себя замуж и сразу пресечь возможность каких-либо хуторских пересудов.
Любовно и иронически передает автор убежденные и наивные размышления Давыдова: «Я ее перевоспитаю! У меня она не очень-то попляшет и оставит всякие свои фокусы! Вовлеку ее в общественную работу, упрошу или заставлю заняться самообразованием. Из нее будет толк, уж это факт! Она неглупая женщина, а вспыльчивость ее кончится, отучу пылить! Я не Макар, у них с Макаром коса камень резала, а у меня не тот характер, я другой подход к ней найду», - так, явно переоценивая свои и Лушкины возможности, самонадеянно думал Давыдов».
Писатель подчеркивает, что сердце Давыдова было бесхитростно и не закалено в любовных испытаниях. Для характеристики Давыдова много дает описание того, какой виделась ему самоуверенная и самовлюбленная Лушка.
Конечно, в Лушке было что-то, что способно было затуманить голову. В первой книге дан очень выразительный портрет этой молодой женщины. Но один динамичный штрих, положенный автором уже во второй книге, вдруг необычайно усиливает это
изображение, добавляя в него некую скользящую игру света и тени: «Удивительные глаза были у Лушани Нагульновой! Когда она смотрела немного исподлобья, что-то трогательное, почти детски-беспомощное сквозило в ее взгляде, и сама она в этот момент была похожа скорее на девчонку-подростка, нежели на многоопытную в жизни и любовных утехах женщину. А через минуту, легким касанием пальцев поправив всегда безупречно чистый, подсиненный платок, она вскидывала голову, смотрела уже с вызывающей насмешливостью, и тогда тускло мерцающие, недобрые глаза ее были откровенно циничны и всезнающи». Поражает здесь прежде всего мастерство живописи словом» умение столь лаконично дать необычайно точный психологический рисунок образа. Но хочется отвлечься от этого колдовства художника и всмотреться в Давыдова. Способность Лушки мгновенно перевоплощаться была все-таки, по-видимому, постигнутой во всех тонкостях школой кокетства, а романтик Давыдов видел в этом не что иное, как некое природное дарование. И разве не возвышает его то, что он склонен был так идеализировать свою возлюбленную!
Понимая, что безболезненно развязать тугой морской узел, в который сплелись их отношения, не удастся и в конце концов этот узел надо разрубить, Давыдов испытывает острую душевную боль. Он ставит себе в пример Макара и тут же подвергает этот пример сомнению: а может быть, и Макару нелегко было, но только он виду не подавал? Наверное, так оно и было, но Макар умел скрывать свои переживания, а он, Давыдов, не умеет, не может...
Блестящей художественной находкой писателя явилась мысль натолкнуть в этот момент Давыдова в безлюдной степи на брошенное гнездо жаворонка и заставить его с грустью подумать о том, что вот, дескать, всякая мелкая пташка, и та гнездо вьет, потомство выводит, а он ковыляет бобылем почти сорок лет, и еще неизвестно, придется ли ему посмотреть на своих маленьких...
Само желание поглядеть на маленьких жавороняток, которых не привелось ему видеть в детстве, говорит о том, какая нежность спрятана в душе этого «братишечки»-моряка.
Видимо, опасаясь признаться в такой чувствительности самому себе, где-то в тайниках своей души мечтает он о чистой, прочной любви, о семье, о детях. Пусть он смеется над мыслью о женитьбе, пусть он не может представить себя в роли отца многочисленного семейства, - позднее все это проявится в нем и заставит принять важное для всей его жизни решение.
Но для этого все-таки надо было разрубить узел, завязанный Лушкой. А когда узел развязался сам собой, долго не мог оправиться Давыдов от свалившегося на него удара, от тяжкого потрясения.
Сцена разговора Нагульнова и Давыдова после ухода Лушки из хутора принадлежит к сильнейшим в романе по чисто шолоховской мужественности слога, отточенному владению диалогом, умению выразить множество оттенков отношений между людьми в тонком и точном психологическом подтексте. Здесь писатель передал и жгучую боль, которую каждый переносит по-своему, и стремление настоящих мужчин скрыть это, и попытки как только возможно оберечь товарища, помочь ему справиться с бедой.
И тут оказывается, что гораздо лучше знал цену Лушке и понимал ее характер Макар. Причудливо сочетается, в его отношении к ней и совершенно трезвая оценка этой взбалмошной, в общем-то пустой женщины, и глубокая привязанность к ней. Давыдов в конце концов проклинает себя за опрометчивость, твердит себе, что в его истории с Лушкой не было даже маленькой капли любви, что вся эта история похожа на плохое письмо, оборванное на полуслове. Правда, это не облегчает его состояния, он чувствует, что еще долго не сможет оторвать от себя Лушку, память о ней, - но любит-то по-настоящему Лушку Макар, любовью сильной и странной в этом аскетическом по всему своему складу человеке.
Шолохов - мастер подобных, как бы неожиданных, но глубоко верных и точных поворотов в психологическом портрете, словно внезапным озарением освещающих те стороны человеческой натуры, которые были до поры скрыты от читателя, а будучи показаны - убеждают в том, что иначе и быть не могло, только таким и был человек, о котором мы вдруг так много нового узнали.
В ряд с лучшими картинами, созданными Шолоховым, с полным правом становится прощание Макара с Лушкой после убийства Тимофея Рваного. Здесь сила художественной детали в изображении доведена до предела. Можно перечитывать этот шедевр писательского мастерства множество раз, и всегда будет свежо высокое эстетическое наслаждение, которое доставляет человеку лишь истинно прекрасное. Такое ощущение может подарить читателю только великое искусство, только щедрая и безжалостная к себе душа человечнейшего художника, делающая чужую боль своею собственной, способная с необычайной остротой пережить, как свои, чувства любимых героев.
Вслушаемся как бы заново в звуки этой сцены, всмотримся во все ее подробности, чтобы понять, как откристаллизовались в ней художественная мысль и слово. Обратим внимание на то, что Макар, распахнув дверь чулана, негромко (это ведь не очень похоже на прежнего Макара) позвал Лушку; что она стала на пороге, не промолвив ни слова, вялым движением для чего-то поправила на голове платок; что грубоватый обычно Макар посторонился, пропуская ее вперед. Вглядимся в ее бледное лицо, в сухие ее глаза и окружившие их темные провалы, таящие новое, не знакомое Макару выражение.
Встретились два когда-то близкие друг другу человека, сейчас опустошенные и удивительно облагороженные переживаемым страданием, как бы узнающие друг о друге нечто новое. Быть может, слишком поздно произошло это узнавание, а может быть, оно никогда и прежде не смогло бы изменить их отношений. Но и прошлое этих отношений, и наступившая развязка обретают совершенно иной, новый, высоко драматический смысл.
«- Я убил Тимофея». Так сказал Макар своей Лукерье. Прямо глянув в ее черные измученные глаза, невольно перевел взгляд на страдальческие морщинки, успевшие удивительно скоро, за двое суток, поселиться в уголках капризного, чувственного рта.
Да беспутная Лушка ли это перед нами? Тот ли Макар, каким мы его знали до сих пор? И да, и нет. Они такие, какими не могли не стать в этих совершенно новых для них и исключительных обстоятельствах.
Лушка молча выслушивает совет Макара уйти из хутора навсегда, чтобы избежать угрожающего ей судебного преследования. И тут ошеломляет как бы некий удар страшной силы, словно внезапный, но и подготовленный где-то еще в глубинах первой книги романа:
«Макар неловко засуетился, разыскивая что-то в карманах. Потом протянул на ладони скомканный, давно не стиранный и серый от грязи кружевной платочек.
- Это - твой. Остался, когда ты ушла от меня... Возьми, теперь он мне не нужен...
Холодными пальцами Лушка сунула платочек в рукав измятого платья. Макар перевел дыхание, сказал:
- Ежели хочешь проститься с ним - он лежит у вашего двора, за перелазом».
Так вот какую боль и какую силу чувства пронес сквозь свою жизнь Макар! Вот чего стоят его не то гордые, не то беспечные слова о том, что, разведясь с Лушкой, он «распрекрасно себя сознает»...
И как трагичен и прекрасен аккорд, которым писатель заканчивает главу, заканчивает повествование о прежней Лушке - «молодой, хлесткой, красивой», о суровой и нежной, рыцарски гордой любви к ней Макара:
«Молча они расстались, чтобы никогда уже больше не встретиться. Макар, сходя со ступенек крыльца, небрежно кивнул ей на прощанье, а Лушка, провожая его глазами, остановила на нем долгий взгляд, низко склонила в поклоне свою гордую голову. Быть может, иным представился ей за эту последнюю в их жизни встречу всегда суровый и немножко нелюдимый человек? Кто знает...» А простоватый с виду, с ясными, «как небушко», глазами, Андрей Разметнов... Какая же чистота души обнажается в его любви к давно погибшей Евдокии! Кто из читателей сможет не пережить глубокого волнения, если неторопливо, внимательно всмотрится в последние строки, отданные писателем этой ясной, горькой любви. Молодцевато - при людях! - сбежав с крыльца, Разметнов идет к могиле своей жены, и здесь он стоит, по-стариковски горбясь, глаза его суровы и безрадостны; глухим голосом разговаривает с Евдокией, словно с самим собой...
Снова торжествует шолоховское умение удивить нас необычайным богатством души, тонкостью переживания самого простого человека из народа. Именно Разметнов, его душевный мир, дают возможность писателю затронуть очень чутко вибрирующие струны в сердце читателя, коснуться чего-то очень грустного, сосредоточенно-задумчивого, связанного с памятью об утраченном счастье.
Разметнов видит пару голубей, прижившихся на его подворье. Найдется ли живописец-анималист, который не позавидует искусству прозаика в описании этой птичьей четы? Сколько художнической зоркости нужно, чтобы увидеть как будто бы самые простые вещи: как статный голубь с щеголеватой брезгливостью, высоко поднимая малиновые лапки, прошелся по грязному мелу на крыше, как он вобрал и слегка откинул голову, блистая тусклой радугой оперения на вздувшемся зобу; как красивая маленькая голубка торопливо семенит нарядными ножками, что-то поклевывая на бегу; как голубь, уже не неуверенно, а яростно воркуя, кружит по земле с распушенным веером хвостом, «с безустальным упорством» преследуя свою избранницу.
И тут же писатель переводит изображение в совсем иной план: вот так же кружил и Андрей лет двадцать назад вокруг той, которую - один раз на своем веку - любил, кажется, больше своей жизни, да так и не успел долюбить. Страшной и обидной видится Разметному поспешность, с какой пролетела жизнь.
Совершенная по точности реалистическая картина наполняется огромной силой возвышенно-поэтической образности, перерастает в символ.
Чтобы не пройти мимо превосходной концовки этой главки и чтобы попытаться проникнуть еще в один секрет шолоховского мастерства, каким он покоряет читателя, остановимся на минуту вместе с Разметновым и самим писателем еще раз на окраине хуторского кладбища, за той чертой, где в прежние годы хоронили самоубийц:
«На любом кладбище в любое время года всегда грустно живому, но особая, пронзительная и острая грусть безотлучно живет там только ранней весною и поздней осенью...
Зачем Андрей пришел сюда в этот вешний день, осиянный ярким солнцем, до краев наполненный просыпающейся жизнью?
Чтобы, сцепив куцые сильные пальцы и стиснув зубы, смотреть прищуренными глазами за туманную кромку горизонта, словно пытаясь в дымчатом мареве разглядеть свою незабытую молодость, свое недолгое счастье? А быть может, и так. Ведь мертвое, но дорогое сердцу прошлое всегда хорошо просматривается либо с кладбища, либо из немых потемок бессонной ночи...»
Все здесь истинно прекрасно, все зовет забыть о том, как это сделано, и наслаждаться лишь достигнутым. Но посмотрите все-таки, как искусно писатель добивается желаемого результата, каким утонченным способом приближает он читателя к себе и завладевает читателем. Завладевает не только вниманием, нет. Он крайне изощренно вводит, втягивает читателя в совместное раздумье, сопереживание, как бы в самый процесс творчества. Он склонен даже словно притвориться, что он не все знает об им же созданных героях, отстраняет себя от этих как бы живущих вне его авторской воли людей и предлагает читателю вместе с ним решать, что же, собственно говоря, происходит, что изображено здесь, что переживают его герои. Подобно тому как сказаны в концовке сцены прощания Макара с Лушкой задумчивые слова: «Кто знает...» - так и здесь автор задает самому себе и читателю вопросы и отвечает лишь полуответом: «А быть может, и так».
Эта интимность беседы с читателем, задушевное сотворчество нужны здесь еще и как художественная подготовка к самой последней, требующей огромной сосредоточенности фразе, выразившей нечто очень близкое, кровно близкое душе писателя: «Дорогое сердцу прошлое всегда хорошо просматривается либо с кладбища, либо из немых потемок бессонной ночи...»
И еще едва ли не более могучее и чистое чувство, чем любовь, выделяет писатель в характеристике своих героев - великолепное чувство мужской дружбы. Оно проявляется во многом: в непримиримой требовательности друг к другу и в готовности немедленно прийти на помощь, в абсолютном доверии и сознании личной ответственности за товарища, в прямых, открытых суждениях о совершаемых поступках и в свойственной людям высокого благородства деликатности по отношению к тому, что затрагивает сферу переживаний интимных. Людям этим не было доступно настоящее образование, но, прошедшие суровую школу жизни, они несут в себе черты самой высшей морали, возникшей лишь в обществе новом, советском, порожденной новыми отношениями между соратниками по революционной борьбе.
Никогда не приукрашивая своих героев, часто облекая высказывания и мысли их в форму, вызывающую ощущение даже комического, Шолохов всегда мастерски показывает в то же время, как высок духовный их мир. Это особенно заметно в обрисовке характера Нагульнова. Весь состоящий из контрастов между внешним и внутренним, удивительно цельный в этом постоянном противоречии, -Нагульнов, человек по виду суровый, замкнутый и как будто ограниченный, таит в себе кристально чистую душу, детски ясный взгляд на мир, глубокие и сильные чувства. Превосходно написанная сцена разговора между Нагульновым и Разметновым после отъезда Давыдова на полевой стан бригады, сцена, где неукоснительно точный психологический анализ послужил основой для совершенного по своему выражению художественного синтеза, дает понять, что такое для героев «Поднятой целины» дружба, возникшая в боевом «товарйстве», в суровом братстве воинов и строителей.
С огромным чувством подлинно художественной меры сочетает автор на протяжении одной короткой сцены острый драматизм, изображение высокой гуманности новых человеческих отношений с абсолютно правдивой исторической конкретностью, с присущим русскому народному художнику душевным тактом, используя в юмористических целях и особенности донского говора, и четкую индивидуальную речевую характеристику персонажа.
Чего стоят в этом свете снобистские упреки в потере чувства меры при использовании «хуторских» выражений, словечек, «хуторского» синтаксиса! Какой глухотой к живому слову народной речи надо страдать, чтобы не порадоваться хотя бы широкому и свободному вторжению в язык литературы могучей и бесконечно разнообразной стихии народного слова, наполняющего изображение сочными красками не условной, не схематизированной, неподдельной жизни! Разве не набил оскомину распространенный еще, к сожалению, в некоторых произведениях прозы и поэзии некий обедненный, урезанный язык, похожий на язык плохих переводов!
Но вернемся к Нагульнову и Разметнову. Во второй книге получает дальнейшее развитие уже знакомая нам черта Макара: он беззаветно предан партии и все главные проблемы жизни стремится решать с точки зрения «партийной идейности», такой, какова она в его представлении, и сообразуясь со своей трогательной мечтой о мировой революции. Он совершенно не подготовлен для теоретических споров, он много может напутать и путает в практических решениях, но детски чистая душа его и страстное стремление отдать все свои силы делу партии помогают ему в самом главном - добраться до истины, как бы возмещают ему в какой-то доле отсутствие необходимых знаний.
Ведь он весь, целиком, всем существом своим принадлежит к славной когорте героев - строителей нынешней нашей жизни и борцов за нее, которые отдали себя без остатка служению революции, хотя партийное обучение им зачастую доводилось проходить в том же порядке, в каком Максим Горький проходил курс наук своих университетов.
Необычайно ярко выражены писателем мысли Нагульнова о партийном долге в споре с Андреем в момент, когда в Разметнове
вдруг взыграла «казачья честь» и он объяснил Макару, что не к лицу мужчине, да еще председателю сельсовета, ходить вместе с бабами на прополку, срамиться перед казаками: не желает он быть посмешищем в глазах хуторян. Страстно возражает ему Нагульнов, развенчивая его чванство, его понятия о мужской, казачьей чести.
Весь Макар Нагульнов как живой перед нами, когда он подкрепляет свое рассуждение конкретными, так сказать, примерами: пошлет партия его в бой против врагов революции - он с радостью пойдет; скажут ему, что надо сейчас картошку окучивать, - без радости, но пойдет; скажут, что ему надо стать на место доярки, что ему, Макару Нагульнову, надо своими мужскими руками доить коров, - скрипнет зубами герой гражданской войны, а все равно пойдет исполнять и это порученное ему дело.
И он делает все, что кажется ему нужным для партии, для революции в мирной обстановке Гремячего Лога, хотя и продолжает оставаться по своей натуре воином, лихим рубакой-кавалеристом.
* * *
Вторая книга романа последовательно показывает, как та скрытая пружина, присутствие которой в жизни хутора Давыдов ощущал уже давно, сжимается до предела: вот-вот она распрямится для смертоносного удара...
Реалистически точно рисует автор «Поднятой целины» контрреволюционное подполье. Густая тень обреченности лежит на образах Половцева, Лятьевского, Островнова и тех, кто орудует заодно с ними. В то же время каждый из них в отдельности и особенно все они вместе очень опасны.
В поведении Половцева все чаще проступает черная «романтика» контрреволюции. Он даже сентиментален, этот палач. Он, видимо, исповедует некие «идеалы», как ни трудно применить это слово к такого рода понятиям. Он одержим страстью борьбы до того самого момента, когда убеждается, что игра проиграна, что надо платить сполна. Лишь тогда он расписывается в собственном бессилии и выдает советскому правосудию своих сообщников.
Лятьевский - циник до мозга костей. Его разъедающий цинизм отлично помогает сорвать красивые покровы с высокопарных фраз Половцева, обнажает убогую их изнанку, страшную внутреннюю пустоту, скрывающуюся за эффектной позой, тщету предпринимаемых усилий. В то же время он, вероятно, наиболее опасен из всех участников заговора. Действует он храбро, холодно расчетливо и точно. Понимая бесполезность борьбы, он все же борется отчаянно, просто потому, что иного пути у него нет.
Островнов, смертно ненавидя Советскую власть, все то новое, что принесла она в жизнь народа, колеблется в выборе средств борьбы, форм своего личного участия в ней, срока, когда надо приступать к активным действиям. При всем этом он послушно и ловко выполняет все приказы своего руководителя - Половцева.
Соучастие в зверском убийстве Хопровых бледнеет перед новым страшным преступлением, на которое оказался способным степенный завхоз, «культурный хозяин» Яков Лукич Островнов,- перед чудовищным умерщвлением собственной матери. Некоторые читатели первой книги еще могли сомневаться, нет ли своего рода двойственности в характере Островнова: с одной стороны, это злобный враг, а с другой - он, как человек хозяйственный, начинает словно бы заинтересовываться постановкой дела в колхозе, невиданным размахом, который может оно обрести. И, может быть, не исключена возможность прозрения Якова Лукича и перевоспитания его? Во второй книге писатель сразу поставил все точки над «и». Он показал во всей омерзительности нутро Островнова, показал единственно возможное направление, в котором эволюционировал этот характер. Глубина осуждения Островнова читателем многократно возрастает от того, что Шолохов ввел в повествование разительное противопоставление материнской любви, неведения жертвы и жестоко рассчитанного, медленного убийства. Смертный приговор Островнову вынесен, собственно говоря, уже в этой главе. Дальнейшие его преступления могут лишь увеличить счет мерзостям, за которые он должен ответить. И ничто уже не загладит хоть в какой-то мере его вину. Вероятно, поэтому, поскольку образ вполне завершен, в последующих главах Островнову отводится роль лишь второстепенная, он уходит с авансцены.
Другое дело - развитие характеров Половцева и Лятьевского. Мера их виновности предстает в полном своем тяжком весе перед судом читателя лишь в финальной главе романа. А пока писатель дает нам возможность пристально всматриваться в эти натуры, чтобы лучше понять, что порождает подобные явления в жизни общества, осмыслить социальную природу этих характеров, наконец - ощутить всю безысходность их ненависти, беспомощность в попытках повернуть ход истории вспять. Лятьевский, собственно говоря, и не возлагает на это надежд. Он просто огрызается в лютой злобе и не упускает любого случая, чтобы как-нибудь навредить тем, кого он смертно ненавидит. Может быть, это не совсем точно сказано: не как-нибудь он старается вредить, он с обычным для него барским пренебрежением и высокомерием расспрашивает Островнова о его «диверсионерской» деятельности, шляхетские руки Лятьевского созданы для оружия, его «профессия» - убийство.
Холодному скептицизму Лятьевского, убийцы, претендующего на аристократизм, претит все в Половцеве - плебейское
происхождение, «театральные жесты», провинциальность вкусов.
Половцев же открыто в свою очередь высказывает ненависть к «скоту», «шляхтичу», позволяющему себе глумиться над всем, что считает белоказачий есаул своими идеалами и «честью».
Конечно, писатель справедливо подчеркивает, что эта взаимная неприязнь, это отвращение друг к другу до крайности усиливается долгим вынужденным совместным сидением взаперти, заставляющим обоих вариться в собственном соку. Но корни вражды лежат глубже, и роман со всей очевидностью выявляет это.
Однако Шолохов не был бы Шолоховым, если бы он ограничился однолинейностью в изображении. В романе описаны моменты, когда что-то в поведении одного из этих персонажей способно даже растрогать другого. Наиболее запоминаются в этом смысле два эпизода: напутствие Половцева Лятьевскому, когда тот идет в засаду, чтобы расправиться с чекистами, и реакция Лятьевского на это напутствие; сцена в том же островновском курене после появления там Лятьевского с принесенными им цветами. Но и тот и другой эпизоды, сообщающие гораздо большую глубину и живость писательскому рисунку, делающие его во много раз убедительнее и ярче, в характеристике взаимоотношений обоих персонажей представляют собой лишь исключение, подтверждающее общее правило.
И есть во второй книге действующее лицо, появление которого добавляет остро выразительный штрих в картину контрреволюционного лагеря, - полковник Седой-Никольский. В нем показаны силы, которые руководят действиями таких исполнителей, как Половцев и Лятьевский. Даже видавшего виды Половцева приводят в смятение претензия на властность, не подкрепленная никакими реальными основаниями, леденящее безразличие к судьбам тех, за кого «думают», требуя слепого подчинения, эти бездарные командиры, и ходом событий, и собственным ничтожеством обреченные на сокрушительное поражение. Половцев, который в первой книге внушал Островнову представление о народе, как о «быдле», сам внезапно оказывается в положении «быдла», которое гонят - это очевидно для него - на бойню, при этом пощелкивая кнутом и похлопывая по холке.
Лагерь тех, кто ненавидит и презирает друг друга, лагерь людей с опустошенными душами, фигурок, еще двигающихся по некоей инерции исторического процесса, объединенных лишь безудержной общей для них ненавистью к народу, к власти этого народа, - вот каким предстает в изображении Шолохова лагерь контрреволюции в 1930 г.
Нельзя, однако, забывать, сколь кровавы были планы, которые вынашивали эти злобные пигмеи. Действиям врагов самой
историей был уготован провал. Но борьба не на жизнь, а на смерть не может обойтись без жертв и сопряжена в реальной жизни с тяжелыми утратами.
Все более нарастает к концу романа напряжение, все более ощутима необходимость драматической развязки. И в заключительной главе эта развязка наступает. Люди мирного труда - Давыдов и Нагульнов - как воины революции гибнут в вооруженной схватке с заговорщиками. Кара настигает их убийц - одного, немедленно, другого спустя недолгий срок.
С подлинно шолоховской глубиной решены художественные задачи, связанные с завершением книги. Любовь автора к своим героям как бы прорывается в коротком, но исполненном чувства «лирическом отступлении»:
«...Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака... Вот и все!»
Драматичный финал «Поднятой целины» проникнут, однако, могучей силой жизнеутверждения. Крахом окончилась отчаянная попытка контрреволюции поднять восстание против Советской власти на юге страны. Идя бок о бок с Давыдовым по трудному пути борьбы за новую жизнь, возмужали как бойцы, созрели как граждане и руководители своих товарищей-односельчан Андрей Разметнов, Кондрат Майданников. Важно, что эти вожаки массы колхозного казачества, выросшие уже здесь, на месте, прошли большую школу, накопили драгоценный опыт.
* * *
Во второй книге читатель видит живое развитие характеров многих героев.
И, может быть, особенно показателен в этом отношении путь, который проходит Кондрат Майданников. Кто из читателей первой книги не помнит в начале ее - ставшего как бы хрестоматийным - описания того, как Кондрат, вступая в колхоз, с болью, со слезами отрывал от себя «пуповину» собственности, прощался с имуществом, которое наживалось долгие годы тяжелым трудом! Даже став «ударником» колхозного труда, как назвал его Давыдов, Кондрат не решается еще совершить самый важный шаг в своей жизни - вступить в ряды коммунистов, поскольку он чувствует, что не совсем ушла из души его боль по своему добру, переданному в общее пользование, что не вполне еще изжил он в себе предрассудки, порожденные прошлой жизнью крестьянина, видевшего возможность хотя бы относительного благополучия лишь в укреплении собственного единоличного хозяйства. Таким оставался Кондрат в первой книге, хотя читатели и чувствовали, что в конце концов он придет в партию и будет образцовым коммунистом: залогом этого были и труд его в колхозе, и все развитие его характера, и сама серьезность, с какой он решал этот вопрос.
Вторая книга показывает, как шел угадывавшийся прежде дальнейший рост сознания Кондрата, как все отчетливее определялась его личность.
Важный итог одного из этапов этого развития образа - отношение Кондрата к тревожной ситуации, создавшейся в Гремячем Логу и во всей округе в связи с тем, что вражеские силы приступили к активным действиям. На реплику Давыдова о том, что враг начал поднимать голову, Майданников отвечает: « - Что ж, это хорошо, пущай подымает. Поднятую голову рубить легче будет».
Обострение борьбы, угроза, нависшая над людьми, которые стали дороги Кондрату, над всем новым укладом жизни, за который сражался Кондрат в годы гражданской войны и который он сам вместе с миллионами других людей труда создавал, - вот что, словно сигналом боевой трубы, позвало Кондрата на передовую линию фронта, прекратило его колебания, стало если не решающим стимулом, то, во всяком случае, последним толчком, который был нужен ему для окончательного оформления уже созревшего в его мыслях решения.
Открытое партийное собрание в Гремячем Логу, на которое пришел весь хутор, собрание, посвященное приему нового пополнения в партию, - великое по своему значению событие в жизни всех основных героев романа. Это находит свое, индивидуальное, очень точно схваченное писательским глазом выражение в психологическом состоянии и поведении каждого из них.
Кондрат Майданников провел не одну бессонную ночь, прежде чем написать свое заявление на вырванном из ученической тетради листке. Кондрат на собрании необычно робок, он бледен, волнуется так, что на лбу выступает крупными каплями пот и все лицо кажется «словно бы обрызганным дождем».
Твердый и спокойный во время своего открытого выступления против Островнова, Ипполит Шалый, когда люди аплодируют ему, проголосовав за то, чтобы он был принят в партию, стоит, растерянно моргая, оглядывая хуторян повлажневшими глазами.
Сопоставление этого собрания с теми первыми собраниями хуторян, что изображены в начале романа, наглядно покажет нам, какие огромные изменения произошли в Гремячем Логу за столь небольшое время, какие прекрасные плоды дала скромная и героическая работа и Давыдова, и Нагульнова, и Разметнова, и всех, кто помогал им в их благородном деле, кто шел с ними рядом.
Чувство великой радости раскрывает в этот момент писатель в светлой душе Макара Нагульнова. «Таким Давыдов еще никогда не видел его: Макар широко и открыто улыбался. Поднявшись за столом во весь рост, он немножко нервически оправлял гимнастерку, бесцельно касался пальцами пряжки солдатского ремня, переступал с ноги на ногу, а самое главное - улыбался, показывая густые, мелкие зубы. Всегда плотно сжатые губы его, дрогнув в уголках, вдруг расползались в какой-то по-детски трогательной улыбке, и так необычна была она на аскетически суровом лице Макара...»
Это ведь были для Макара минуты настоящего счастья. И очень важно, что писатель, перед тем как увести своих любимых героев из жизни и навсегда оставить их в нашей памяти, в наших сердцах, показал нам их в эти минуты счастья, сознания того, что жизнь прожита не напрасно. Таков Давыдов в свой «светлый день», таков Макар на этом собрании. Такими и запомнит их читатель, в который раз обдумывая их жизненный путь и постигая высокую романтику простого и великого подвига их жизни.
В представление о давыдовском «светлом дне» хотелось бы включить и прелестную сценку с Федоткой Ушаковым в школе. Вот где раскрылось что-то неуловимо обаятельное во всем поведении и внутреннем облике Давыдова, этого скупого и робкого на выражение чувств человека, привыкшего, как и Нагульнов, где-то глубоко прятать нежность своей души.
Писатель сумел показать, что его герои - люди суровых лет, мужавшие в боях и отдававшие себя целиком борьбе, - прожили очень полную жизнь. Путь их требовал многих лишений, самоограничения, иной раз отказа от самого, казалось бы, необходимого. Но смысл их существования, их дел был прекрасен, и прекрасно было то драгоценное, что несли они людям, что раскрывалось в них самих. И они были по-настоящему счастливы, эти простые и неисчислимо богатые душою, своей любовью к жизни люди.
Словно свет ясного утра пала на облик Давыдова его первая истинная любовь, как-то незаметно для него самого и удивительно спокойно очистившая его душу от смуты, вызванной вторжением в его судьбу «хлесткой, красивой» Лушки.
В самый как будто неподходящий и в самый для него нужный момент вошла в жизнь Давыдова Варя. Вспомним, в каком состоянии, в каком душевном смятении был Давыдов, когда это произошло. Добавим, что он был измучен и самим надвинувшимся разрывом с Лушкой, и даже своим чувством к ней еще до приближения этого разрыва, и изматывающим спором с самим собой.
Как точно передан писателем внутренний мир героя, еще не понимающего и не приемлющего то, что совершенно неотвратимо вторгалось в его судьбу! Раньше он замечал только, что Варя большерукая, рослая и красивая, что она при встречах улыбается ему смущенно и ласково, что ее лицо при этом вспыхивает, как это бывает в семнадцать лет. А тут вдруг он не мог не увидеть во взгляде серых девичьих глаз нечто иное, «повзрослевшее и серьезное», не мог не увидеть в этом взгляде горячую любовь, ожидание, надежду и покорность. И так сильны были эти невысказанные чувства, что они заставили его на миг растеряться. Но тут же его собственный взгляд стал рассеянным, потому что это было совсем не похоже на то, что так волновало Давыдова в Лушке, потому что не перегорело в нем чувство к ней, а главное - потому что он попросту не мог представить себе даже тени возможности какой-то близости с этой милой, но совсем сторонней для него «девчонушкой».
Он недоумевает, «каким ветром» ее несет к нему, на что нужны они друг другу, когда он вдвое старше, да еще изранен, некрасив. Мы видим, как полувопрос сменяется утверждением: нет, не нужна она ему, пусть растет и идет своей дорогой, будет счастлива без него. И горько думает он о том, что вот Лушкины глаза ни разу не взглянули на него с такой любовью и преданностью. В ее глазах хотел бы он увидеть то, что дарила ему Варюха-горюха, как прозвал он юную казачку.
Мастерски показано в ряде глав, сколь постепенно пробивалось к Давыдову, побеждало и покоряло его чувство Вари - вначале своей детской наивностью и непосредственностью, потом своей цельностью, изумившей его чистой страстью и полнотой.
Поэзией чистоты юного сердца проникнут этот вдохновенно созданный образ. Грустные и нежные краски находит писатель для изображения того, как развивались отношения Вари и Давыдова на первых порах, как ее девичья любовь встретила с его стороны лишь равнодушие. Надо оговориться: это было в какой-то степени вынужденное равнодушие. Многое объясняют здесь сопровождаемые невольным вздохом мысли самого Давыдова о Варе: «Нет, милую Варюху можно любить только всерьез, попросту баловать с ней мне совесть не позволит. Вон она какая вся чистая, как зоренька в погожий день, и какими чистыми глазами на меня смотрит... Ну, а если я всерьез любить пока еще не научился, не постиг этого дела, то нечего мне и голову морочить девушке. Тут уж, матрос Давыдов, отчаливай да поживее!.. А вообще-то надо мне подальше от нее держаться. Надо осторожненько поговорить с ней, чтобы не обиделась, и - подальше».
Эта ясная и прочная позиция, при сооружении которой, однако, Давыдов снова переоценил свои возможности, спустя известный срок внезапно рушится. Но рушится она, конечно, не только под натиском превосходящих сил «противника», а и в результате того, что внутри самой крепости постепенно усиливался разлад и к моменту стихийно возникшего штурма она была уже готова сдаться на милость победителя. Ряд и других обстоятельств содействовал этому.
Давыдов пережил жестокое разочарование в своих планах «перевоспитания» Лушки. Тяжелую рану нанесла ему неудавшаяся любовь. Задумывался он и о своем возрасте, о том, что нет у него до сих пор семьи и неизвестно, будет ли она. Видимо, все существо его стремилось к хорошей, настоящей любви. Притом, что касается Вари, то он вполне убедил себя в непозволительности излишнего интереса к ней со своей стороны, но совершенно не подготовил себя к возможности первых шагов для сближения и признания с ее стороны.
На собрании Давыдов, слушая выступление Вари в защиту Кондрата Майданникова от нападок Щукаря, успел только изумиться тому, как за одно лето изменилась и похорошела эта девушка. Правда, во второй книге «Поднятой целины» очень о многом говорит автор не прямыми описаниями, а в глубоком подтексте. И в данном случае мы не можем не догадываться, что на Давыдова должен был произвести сильное и отрадное впечатление сам факт смелого и верного выступления юной казачки на партийном собрании, проявления ее общественной активности. А в работе колхозной он уже видел Варю раньше, еще весной. Однако эти впечатления откладывались где-то в глубине.
И встреча с Варей после собрания обрадовала Давыдова просто как возможность поговорить с «милой девчонушкой», о которой у него осталось самое светлое воспоминание. Очень точен здесь художник в описании всех переходов в психологическом состоянии Давыдова. Совершенно искренне Давыдов думает, что Варю заставило поджидать его в переулке какое-то дело. Видя, что девушка чем-то опечалена, он обращается с ней и дружески-ласково, и с наигранной бесшабашностью бывалого морячка. Но вскоре он отбрасывает шутливый тон, обеспокоен-но старается прочесть в ее глазах, что за беда стряслась с ней.
Только услышав, что Варю собираются выдать замуж, он ощутил поразившую его самого острую боль на сердце. «И только в этот момент до него, наконец, дошло, что он, таясь от самого себя, пожалуй, давно любит эту девушку - какой-то новой для него, бывалого человека, чистой и непонятной любовью...» Хочется прервать здесь цитату, чтобы особо выделить тонкую поэзию элегического мотива, введенного писателем: «... и что сейчас вот уже в упор подошли к нему две печальные подруги и спутницы почти каждой настоящей любви - разлука и утрата...»
К лучшим страницам книги относится и эта сцена, и сцена давыдовского сватовства, его разговор с Вариной матерью, рассказ о том, как Давыдов обдумывает будущее Вари, принимает на себя заботы об ее семье.
Один из шедевров шолоховского художественного письма представляет собой описание поездки Давыдова с Варей и Щукарем в Миллерово. Степь, ночная и утренняя, оживает в этих картинах, наполняется звуками, запахами, которые так хорошо умеет уловить и передать своим образным словом Шолохов. Он заставляет увидеть, что в ранний утренний час роса на низкорослом придорожном полынке еще бесцветна, не блестит так, как после восхода солнца, когда она переливается в солнечных лучах всеми цветами радуги; почувствовать, что степной подорожник, поникшие ветки желтого донника, близко подступившая к шляху рожь, даже всесильный полынок - утратили свои запахи, которыми напоена степь днем: все запахи поглотила роса, лежащая на хлебах и траве «так щедро, будто прошел здесь недавно короткий сыпучий июльский дождь». Скромные краски этого пейзажа, облик омытой росой степи, спокойное целомудрие просыпающейся природы как нельзя лучше сочетаются с образом юной Вари, с тем чувством, которое живет в ней и Давыдове. Недаром через несколько страниц, там, где речь снова идет о часе перед восходом, Давыдов видит Варю, уже сбегавшую к пруду умыться, «розовую, как эта зоренька».
* * *
Очень много тонких оттенков и штрихов положено автором во второй книге на портреты знакомых нам героев. Писатель как будто учит нас внимательно, с интересом вглядываться в окружающий мир, в людей, которых мы встречаем на каждом шагу и, случается, так и не узнаем ничего об их внутреннем мире. Человеколюбивое и жизнелюбивое творчество Шолохова всегда показывает нам, как много драгоценного для писателя, для нас, читателей, таит в себе жизнь едва ли не каждого человека, если к ней как следует присмотреться. Не было бы этого пристального и заинтересованного взгляда, и разошлись бы своими путями двое людей, сидевших на берегу Донца в ожидании переправы, и не раскрылась бы собеседнику судьба Андрея Соколова, героя рассказа «Судьба человека». Да и там, где характер человека как будто уже до мелочей известен, где можно ожидать лишь дальнейшего движения событий, то и дело узнаем мы что-то новое именно в самом его характере.
Взять, к примеру, Нагульнова. И счастливая улыбка его на собрании, и трагическое прощание с Лушкой, и раздумья о Давыдове - все это позволило нам гораздо глубже проникнуть в тайники его души, сроднило нас с ним. А тут еще потешная и чуть горькая дружба с Щукарем. Что заставило Щукаря потянуться к Макару, которого ему по всем статьям полагалось бы побаиваться и обходить стороной? Что заставляло Макара терпеть около себя старика, которого он иначе не называл, как «балабоном», «треплом»?
Наверно, не всегда нужно критику рассекать ланцетом живую ткань и искать точного ответа. Может быть, это было одиночество, может быть - сочувствие друг другу. Может быть, «пустяковый старичишка» Щукарь оказался по-своему мудрым и зорким, чтобы разглядеть в Макаре что-то, не видное другим. Так или иначе, но теперь читателю уже кажется, что по-другому и быть не могло. И как много потеряли бы мы, если бы не увидели и не сохранили в памяти столь причудливо поставленные рядом фигуры Макара и Щукаря, идущих по главной улице хутора после собрания; если бы не услышали и не запомнили дребезжащий тенорок разволновавшегося Щукаря и успокоивающий хрипловатый басок Макара; если бы не проводили взглядом двух друзей до самой калитки нагульновского куреня, куда они и в этот раз вошли вместе.
Вообще об образе Щукаря во второй книге стоит поговорить отдельно.
Вот образ, наделенный своей, совершенно особой литературной судьбой. Казалось бы, ничем не связан он с развитием основного сюжета романа, не будь его - и ничто существенно не изменилось бы в ходе событий, во взаимосвязях остальных персонажей... Как и в жизнь обитателей Гремячего Лога, так и в композицию романа, если понимать ее формально, он вносит скорее путаницу.
А Разметнов, как и другие, немало претерпевший от Щукаревых чудачеств, говорит Майданникову, замечая, что старик сильно одряхлел, и опасаясь, что недалек уже конец его жизни: «-Ей-богу, наделает он нам горя! Привыкли к нему, к старому чудаку, и без него вроде пустое место в хуторе останется». Дело, конечно, не только в том, что к Щукарю привыкли. Но какое, действительно, горе было бы для нашей литературы, как много бы она потеряла, если бы в «Поднятой целине» (представим себе на минуту такую возможность) не возник этот образ!
Дед Щукарь стал одним из любимейших героев читателя. Чем завоевал он такую необычайно широкую популярность?
Комическое в характере и злоключениях деда Щукаря дало возможность в полную силу проявиться шолоховскому юмору - глубоко народному, то грубоватому, то согретому теплой усмешкой и так часто очень близкому к тому, что Шолохов называет
«грустинкой». Уморительны и характер Щукаря, и положения, в которые он попадает, и манера рассказывать о его жизни - и у самого Щукаря, и у автора. Кто не смеялся до слез над неумолимой последовательностью нелепостей, сопутствующих бедняге-неудачнику с первых дней появления его на свет? Кто не наслаждался сокровищами художественного слова, обильно почерпнутыми писателем из неиссякаемых богатств живой народной речи и послужившими созданию этого образа? Разве можно не почувствовать, как мил русскому сердцу этот персонаж, при всей своей уникальной своеобычности кровно родственный характернейшим персонажам фольклорного творчества, чисто национальным героям устных народных рассказов, сказок, бывальщин?
Это образ, своими корнями глубоко ушедший в прошлую жизнь народа. Критика уже не раз справедливо отмечала, что в изображении судьбы смешного старика очень много серьезного, печального и трогательного. В прошлой «бытности» не было ему, горемыке-бедняку, да и не могло быть удачи. Не было у него ни прочного места в жизни, ни малейшего просвета впереди, ни права на уважительное отношение к нему со стороны окружающих. Но в природе своей национальный русский характер из глубины веков пронес неистребимую способность и склонность к жизнелюбивому юмору, к незлобивой шутке, скрашивавшей безрадостные стороны жизни и отдельного человека, и целого народа. И всегда хранил народ мечту о лучшей судьбе, о справедливом устройстве жизни. Не эти ли свойства получили своеобразное преломление в биографии и чертах характера деда Щукаря?
Даже его потешное фанфаронство, приписывание собственной личности далеко не присущего ей значения в ходе развертывающихся событий, нелепо преувеличенное представление а своем месте среди окружающих - все это возникло, с одной стороны, как неуклюжая и не осознанная форма протеста против униженного своего состояния и, с другой стороны, как выражение характера неунывающего, стремящегося к жизни активной, приметной, способной снискать людское признание и внушить человеку уважение к самому себе.
Лишь в колхозе горемычный Щукарь начинает обретать то, чего ему так не хватало всю жизнь. Недаром весело признается он: «Жизня эта мне, братцы, начала дюже нравиться».
Изображено это в романе отнюдь не прямолинейно. Ничто не дается злополучному Щукарю так уж просто. Читатели помнят, как кобель Бородина «отомстил» деду за попытку проявить общественную активность и участвовать в раскулачивании. Едва ли не большее фиаско потерпел Щукарь в роли колхозного кашевара, когда он, казалось бы, нашел работу на общее благо по своим силам и приложил к ней максимум рвения. Даже тихая дружба с Макаром Нагульновым и штудирование толкового словаря в надежде стать «культурным стариком» привели к «геройскому ранению» щепкой.
В этом смысле Щукарь остается и во второй книге самим собой, меняются лишь ситуации, в которые он попадает благодаря неизменным свойствам своего характера и фатальному нагромождению бед, которые валятся на его веселую, неунывающую голову. Но ведь это лишь поверхностная сторона явлений. И разве можно заявлять хотя бы с любыми оговорками, как это делают некоторые критики, что Щукарь-де продолжает свое существование во второй книге «по инерции», что характер этот не претерпевает существенных изменений!..
А как быть с другими, довольно очевидными фактами? Можно ли не видеть, сколько нового, неожиданно серьезного и красивого проступает сквозь чудачества, балагурство и задорное самовозвеличение невезучего деда? «Бесцветно-голубые старческие глазки», оказывается, способны видеть поэзию в картинах природы, его «душонка» отзывчиво воспринимает мир, а недалекий ум погружается в элегические философские размышления. Полно поэтической прелести описание мыслей Щукаря, порожденных зрелищем отцветших терновых зарослей, встреченных в степи: «...Жизня протекает, как вода скрозь пальцев, и не приметишь, как она к концу подберется... Давно ли проезжал я по этой Червленой балке! Тогда терны цвели во всю ивановскую, белой кипенью вся балка взялась! Дунет тогда, бывало, ветер, и белый духовитый цвет летит по балке, кружится, как снег в сильную метель. Вся дорога внизу была укрытая белым, и пахло лучше любой бабьей помады, а зараз почернел этот вешний цвет, исчезнул, сгинул окончательно и неповоротно! Вот так и моя никудышняя жизня под старость взялась чернотой...»
Уж не это ли «инерция» в обрисовке столь памятного нам образа? Полно, могли ли мы прежде заподозрить, подобный откровению, этот поворот в изображении характера Щукаря! Щемящую грусть и радость узнавания нового испытываем мы, вглядываясь в прежде неизвестные нам уголки внутреннего мира так полюбившегося нам человека.
Щукарь оказался гораздо зорче, а натура его - гораздо глубже, чем это можно было предполагать прежде. Сумел же он почувствовать новизну колхозной жизни и то, что несет она народу. Сумел же он - по-своему, по-щукаревски - почуять, что за люди строят эту новую жизнь, всей душой привязаться к Нагульнову и Давыдову, с самозабвенной преданностью полюбить этих людей. Если в первой книге ему доставляло невинное удовольствие хвастать своей мнимой близостью к «товарищу рабочему», председателю гремяченского колхоза, и решениями, которые они якобы сообща принимали по колхозным вопросам, то теперь перед нами нечто совершенно иное. Пусть по-прежнему смешит нас трогательное подражание Макару и Давыдову в способе выражать свои мысли: в устах Щукаря звучат уже и Макарово «задача ясная?», и излюбленное давыдовское словечко «факт». Но сколько глубокого чувства раскрылось в Щукаре после гибели Нагульнова и Давыдова! Кто мог думать, что так близко к сердцу примет он уход их из жизни, что это так сразу состарит его самого, что он способен на переживания такой силы!
Дед Щукарь, тот самый дед Щукарь, который, кажется, знаком и известен был до каждой шерстинки его бабьей шубы, вдруг предстал перед нами в совсем ином свете: нелюдимый, неразговорчивый, обретший спокойствие мудрости.
А сколько душевного такта и деликатности находит писатель в своем герое, когда заставляет его оставить Варю одну у могилы Давыдова и еще объяснять свой уход самыми обыденными заботами!
С высоким совершенством написан и последний диалог Щукаря и Вари, когда Варя тихо благодарит деда за то, что он дал ей побыть тут одной, а он спрашивает, как она «теперича будет», ласково обращаясь к ней: «милушка»; когда дед выражает сомнение по поводу ее решения бросить учебу и замечает, что «Сема наш», по его, Щукаря, разумению, был бы недоволен,- и когда в конце звучат слова, читать которые мешает комок, подступающий к горлу:
«- Не советчик я тебе, милушка моя, гляди сама. Только ты его не обижай, ведь он любил тебя, факт!»
Обратим внимание и на такую деталь, со счастливым вдохновением найденную писателем: прощаясь с дедом Щукарем, последним мы слышим от него то самое давыдовское словечко, которое здесь оказывается необычайно емким и ставит столь необходимую в художественном отношении точку, заканчивающую повествование о чудесном, смешном и трогательном, неудачливом и нашедшем что-то драгоценное в жизни, прежде болтливом и пустоватом, а под конец спокойном и мудром старике, милом всем нам человеке.
На ряде примеров постарались мы подметить, с какой удивительной зоркостью вглядывается писатель-психолог во внутренний мир людей и потому умеет показать своих героев с совершенно новой стороны, но так, что, безусловно, веришь такому «повороту» и уже потом улавливаешь, как мастерски была подготовлена эта видимая внезапность художественного штриха. Для разительности были взяты Нагульнов, Разметнов, дед Щукарь, но едва ли найдется герой, к которому это не относилось бы. Изображая самых разных людей, почти всегда показывает Шолохов - и делает это настойчиво, убежденно, - сколь многогранна внутренняя жизнь каждого из них. Всегда многостороння художественная обрисовка человеческого характера в высокой шолоховской прозе.
Есть во второй книге «Поднятой целины» и совсем новые герои.
Среди них видное место занимает Иван Нестеренко, секретарь райкома партии. Интереснейшим содержанием насытил писатель главу, где описана первая встреча Нестеренко с Давыдовым.
Ленинградский слесарь и ставропольский хлебороб - оба прежде всего коммунисты. Оба прошли закалку гражданской войны: один -«вперед смотрящим» на корабле Балтфлота, другой - ликвидируя басмаческие банды в Узбекистане. Это два умных, волевых человека, люди светлой мысли и чистого сердца. У одного больший опыт партийной работы, больше познаний в хлеборобском деле, но разговаривают они, как равный с равным, как товарищ с товарищем, им не надо разжевывать друг для друга свои мысли, они понимают все с полуслова. Нестеренко видит замечательные качества Давыдова, видит и его недостатки, мягко, но решительно помогает ему трезво оценить то, что сделано в колхозе и что предстоит делать, очень чутко направляет его. В этом разговоре есть и твердость при решении принципиальных вопросов, и юмор, и хитринка при желании прощупать состояние или позицию собеседника. Эти два человека после первой же встречи стали большими друзьями.
Нестеренко - персонаж эпизодический, но значение его в ткани романа чрезвычайно велико. Резко противопоставлен он бюрократу и карьеристу Корчжинскому, которого читатели видели в первой книге. Нестеренко - настоящий коммунист-ленинец, стойкий, мужественный, требовательный и отзывчивый, отлично знающий жизнь и нужды людей, умеющий в каждом пробудить лучшие его силы. Простота в обращении и ум Нестеренко сразу завоевывают ему симпатии и Давыдова, и Нагульнова, и даже стряпухи Куприяновны. К каждому человеку у него свой подход, потому что он сам все время в гуще жизни, все время среди людей. Это скромный и талантливый труженик партии, один из тех, кто составлял и составляет ее надежную опору, кто с полным правом может служить олицетворением душевных качеств, присущих подлинным героям великого времени социалистической стройки.
Из людей, с которыми познакомил нас писатель во второй книге, новым не только для этого романа, но и вообще для творчества Шолохова явился прелестный образ Вари Харламовой. Ведь это она, юный погоныч из майданниковской бригады, девушка-казачка, несущая на себе бремя забот об овдовевшей матери и младших ребятах в семье, познавшая цену труду, тянущаяся к свету знания, - это она произвела такой благодатный перелом в личной судьбе Давыдова. Варюха-горюха помогла еще больше раскрыться для читателя душе любимого им героя, ее появление в книге дало возможность осмыслить по-новому образ этого замечательного человека. Чувство печали вызывает то, что так и не состоялся брак Давыдова и Вари, но ведь только безвременная смерть помешала ему. Сжимается сердце, когда на последних страницах видишь Варю, стоящую в молчании на коленях у изголовья Давыдовской могилы, но поистине прекрасна их любовь, их вера в жизнь, радостного утверждения жизни были полны их планы совместной, плечом к плечу, будущей работы в колхозе, ясно виден путь, по которому пойдет Варя в дружной колхозной семье. Колхоз обеспечит ее учебу, вырастит своего агронома, а главное - человека свободного, осмысленного труда, труда на благо родного народа.
Немало нового по сравнению с первой книгой романа и в композиции второй книги. Заметна гораздо большая неспешность действия, частые его замедления, большая пространность описаний, углубление во внутренний мир героев. Следует ли искать этому какое-либо одно объяснение? Видимо, сказывается здесь и то, что в самой жизни Гремячего Лога за несколько месяцев произошли серьезные перемены: когда колхоз только еще создавался, когда кипели страсти вокруг основного вопроса - быть или не быть колхозу, как сложится жизнь по-новому; когда делались первые шаги на этом пути, совершались и исправлялись на ходу ошибки; когда были и выходы из колхоза, вспыхнул «бабий бунт», враги сколотили контрреволюционную организацию,- жизнь в Гремячем Логу «становилась на дыбы». А потом наступило время, когда эти острые проблемы были решены, встали новые задачи и перед всеми хуторянами и перед руководителями колхоза, жизнь уже входила в свое новое, широкое русло. Соответственно изменился и ритм повествования. Его течение стало более плавным, открылся простор для новых наблюдений художника, для изображения более детализованного, сосредоточенно-внимательного и углубленного. Может быть, так. А может быть, дало себя знать и то, что автор обратился к своим старым героям спустя долгое время. Вглядываясь в них более чем через двадцатилетие, а в некоторых главах и по прошествии четверти века, он, обогащенный историческим опытом родной страны и собственным жизненным опытом, смог сделать их образы еще более емкими, нежели прежде, ощутил потребность, сохраняя всю природу их характеров, логику развития этих характеров, раскрыть в них новое содержание, все глубже проникая в душу человека.
Следует напомнить, что возвращение к прерванной работе сказалось лишь в том, как именно строится повествование во
второй книге. Замысел же ее в общих своих чертах остался совершенно неприкосновенным.
Поэтому так нелепы и возмутительны ухищрения профессионального американского клеветника мистера Солсбери, попытавшегося в меру своих рьяных стараний изобразить для зарубежных читателей дело совсем по-иному. Еще в 1959 г. в газете «Нью-Йорк таймс» была помещена его статейка, где он, ссылаясь на якобы имевшие хождение в «московских литературных кругах» слухи, утверждал, будто «Поднятая целина» уже давно закончена и Давыдов, дескать, через несколько лет умирает в советской тюрьме. Из-за этого, по утверждениям Солсбери, вторая книга и не печатается. У него даже хватило наглости поставить в связь с проблемой завершения «Поднятой целины» приезд Н. С. Хрущева в гости к писателю! Когда же окончание романа было опубликовано, ретивый клеветник тиснул новый пасквиль, озаглавив его: «Герой Шолохова умирает новой смертью». И снова повторил прежнюю свою версию относительно будто бы существовавшего другого финала романа, «уточняя» ее: «...Давыдов был злонамеренно обвинен советской полицией, арестован и заключен в тюрьму, где, как рассказывают, застрелился».
В своем остром ответе продажному журналисту, напечатанном в «Правде» 1 марта 1960 г., М. А. Шолохов пишет: «Все остальное в статье Солсбери на таком же уровне, и не поймешь, где у него кончается подлость и начинается глупость». Писатель задает вопрос: если мистера Солсбери действительно интересовал конец романа, то почему он не обратился к самому автору хотя бы в тридцатых годах, после выхода первой книги? Уже тогда ему могла быть несколькими фразами рассказана развязка. «А эта развязка, - напоминает М. А. Шолохов, - как была задумана в ходе работы еще над первой книгой, так и завершена теперь безо всяких изменений и переделок. Секрета из этого я никогда не делал».
Может быть, стоит добавить: в седьмом томе изданного Гослитиздатом собрания сочинений М. А. Шолохова читатель найдет примечания, где приводится выдержка из беседы писателя с корреспондентом «Литературной газеты», опубликованной в феврале 1934 г. Там приведены слова автора «Поднятой целины»: «Вторая книга, как и первая, покажет становление колхозной деревни. Она охватывает примерно тот же период (1930-1931 годы), но более поздний его этап».
Писатель по многу раз возвращался к каждой главе второй книги, дописывал и сокращал, перерабатывал текст, прежде чем сдавал главу в печать. Но ничто не менялось в основе: уточнялись характеристики персонажей, расцвечивались новыми красками эпизоды, каждая фраза шлифовалась, отсекалось лишнее. Писатель добивался наибольшей гармоничности целого и его частей.
В оценке сделанного им в этом направлении многого не достигнуть, если ограничить себя узкими канонами, которые нетрудно усвоить из учебных пособий по введению в литературоведение. Можно написать обширные исследования о жанровых особенностях «Поднятой целины», попытаться в геометрических терминах выразить строение ее сюжета, вырвать из ткани произведения для лабораторного анализа пейзажи, диалоги, полилоги и монологи, диалектизмы собственно лексические, этнографические и прочие, заняться подсчетом действующих лиц, разбором метафор и сравнений, развернутых и не развернутых, определить художественный эффект, достигаемый использованием сложносочиненных и подчиненных предложений, т. е. проделать обстоятельнейшую и далеко не бесполезную работу, - и все-таки ничего не почувствовать в том, что составляет своеобразие шолоховского мастерства, не услышать пульса его творчества.
Как-то досадно бывает наблюдать, когда самые добрые побуждения по отношению к шолоховскому творчеству иной раз выражаются в стандартных классификаторских усилиях. Приходят на память цветы, высушенные для гербария, разложенные и подклеенные на картоне под стеклом и снабженные табличками с латинскими названиями. Нужны и гербарии. Но если есть возможность - лучше видеть живые краски цветка, дышать его запахом! Еще раз следует оговориться, что смешно было бы отрицать продуктивность научного рассмотрения, изучения таких произведений, как «Тихий Дон» или «Поднятая целина». Это очень нужно, и тут обширно поле деятельности для литературоведов. Хочется только предостеречь от любой разновидности сальеризма при попытках постигнуть гармонию художественного мира, созданного этим писателем.
Может быть, для уяснения художественных особенностей шолоховских- произведений больше дадут попытки не перечислять и классифицировать приемы, которыми широко и многообразно пользуется писатель, а определить хотя бы некоторые присущие ему эстетические принципы и характерную манеру их проявления и воплощения в художественной ткани романа.
С точки зрения строгих и обычных правил построения сюжета бросается в глаза, например, непропорционально большое место, занятое в романе дедом Щукарем. Критик Л. Якименко, которому принадлежит талантливое исследование «Тихого Дона», высказал приведенное выше суждение о том, что во второй книге Щукарь «продолжает довольно долго инерцию прежнего художественного существования, не обретая нового качества». В. Кирпотин полагает даже, что «балагурство Щукаря приобретает постепенно в романе самодовлеющее значение, а временами приходит в противоречие с его основным пафосом». Другие критики делают снисхождение писателю, объясняя обилие эпизодов, посвященных Щукарю, влюбленностью автора в своего героя. Вряд ли все это надо принимать всерьез. Не возвращаясь к возражениям по существу, хочется сопоставить эти утверждения и предположения со словами французского литератора Жана Катала:
«...Наиболее интересный прием заключается, несомненно, в том, что писатель пользуется комическими деталями, чтобы вскрыть внутреннюю поэзию своих героев. В этих комических деталях не сразу улавливаешь волнующую черту, заключенную там: сначала замечаешь лишь неудержимую фантазию автора... Такой персонаж, как дед Щукарь, весь построен на этом принципе. Некоторые критики упрекают Михаила Шолохова, что дед Щукарь занимает в романе непропорционально большое для своей роли место... Но я прошу пощады деду Щукарю. Во имя поэзии!»
Насколько ближе это к пониманию души шолоховского произведения! Надо бы лишь добавить, что дело здесь не только в поэзии одного характера, а в поэтических принципах писателя. Показывая суровые судьбы главных своих героев, готовя читателя к тяжелому потрясению, которое предстоит испытать в финальной главе, человечный и тонко чувствующий эстетическую меру и необходимость художник дает читателю как бы отдышаться, перевести дыхание, всмотреться в другие стороны жизни. Художественная мера определяется здесь по очень большому счету.
Думается, можно оспаривать место, которое отведено Щукарю на партийном собрании. Но на это не стоит ссылаться, как на пример, ибо это исключение, которое отнюдь не опровергает общей закономерности.
Образ Щукаря существует не только сам по себе. Ему принадлежит очень серьезная роль во всей образной системе романа, в композиции произведения. Это один из типичных шолоховских компонентов единого целого, многообразно воздействующего на эмоции, пробуждаемые в читателе, причем воздействие каждого элемента строго выверено и точно учтено писателем-сердцеведом. Моменты напряжения и необходимого расслабления «мускулатуры» сюжета, эпизоды, эмоционально насыщенные до предела, и то, что именуется ретардацией, затяжкой действия, чередуются в тонко определяемой последовательности, с отличным ощущением читательского восприятия.
Многие события, развертывающиеся в романе, и в частности в его второй книге, начиная с первых ее глав, столь драматичны, что требуют немедленной художественной «разрядки». Особенно же сказывается это в финальных главах и в самой развязке сюжета. Большое художественно-эстетическое значение имеют з связи с этим спокойные по манере выполнения картины все время идущей вперед жизни, неторопливость в сюжетном развитии, тот подлиннно народный юмор, которым окрашены многие страницы книги и целые главы. И юмор этот концентрируется вовсе не только в образе Щукаря. Он сверкает и в эпизодах, где действует Нагульнов, и даже в некоторых характеристиках такого персонажа, как Островнов.
После гибели Давыдова и Нагульнова писатель дает и нарочито суховатое, лаконичное изложение событий, связанных с ликвидацией вражеского заговора, и вводит печально-шутливый рассказ о Лушке, создает удивительно человечную сцену Варюхи и Щукаря и завершает роман задумчивой, мужественно-строгой концовкой.
Все это вместе взятое, тонко прочувствованное и точно продуманное сочетание самых многообразных элементов на протяжении всего романа и создает ощущение гармонии целого, соразмерности его частей, естественного распределения света и тени на художественном полотне. В результате писатель нашел совершенную композицию книги и достиг верного, правдивого тона всего произведения.
В романе переданы величавая поступь революционной истории, ход народной жизни, вбирающей в себя и возвышающей все лучшее в людях и отметающей со своего пути все, что пытается сопротивляться этому неодолимому движению.
Действительность страны, построившей социалистическое общество и строящей коммунизм, полна героической романтики. Этой романтикой проникнуто реалистическое творчество Шолохова, художника, умеющего в самых обыденных и в самых суровых явлениях жизни всегда показать светлую цель, ради которой ведется борьба и совершается порой незаметный подвиг, рассказать своим читателям о высокой человечности новых отношений между людьми, возникающих в Советской стране, порождаемых новым строем жизни. Будничный труд Давыдова одухотворен мечтой о судьбах будущих поколений, о коммунистическом будущем родного народа. Мечта о коммунизме на всей земле дороже всего для Нагульнова, она движет помыслами такого практически настроенного человека, как Кондрат Майданников.
А в описании нескольких месяцев из жизни хутора Гремячий Лог писатель-реалист сумел передать героику и увлекающую романтику ломки человеческой психологии, воспитанной миром собственничества, поэзию строительства нового общества, нового мира.
Давно известно мастерское владение Шолохова словом. Язык второй книги «Поднятой целины» свидетельствует о том, что это мастерство непрестанно шлифуется. В рассказе о столкновениях человеческих судеб, в описаниях картин природы, в диалогах героев - всюду поражает богатство народной речи, которым с таким знанием и талантом пользуется писатель. Невольно уподобляешь слово в этой книге полновесному слитку самородного золота.
Критика уже не раз отмечала глубокую художественную мысль, заключенную в одном из лучших созданных писателем пейзажей, начинающем повествование во второй книге романа:
«Земля набухала от дождевой влаги и, когда ветер раздвигал облака, млела под ярким солнцем и курилась голубоватым паром. По утрам из речки, из топких, болотистых низин вставали туманы. Они клубящимися волнами перекатывались через Гремячий Лог, устремляясь к степным буграм, и там таяли, невидимо растворялись в нежнейшей бирюзовой дымке, а на листьях деревьев, на камышовых крышах домов и сараев, всюду, как рассыпанная каленая дробь, приминая траву, до полудня лежала свинцово-тяжелая, обильная роса.
В степи пырей поднялся выше колена. За выгоном зацвел донник. Медвяный запах его к вечеру растекался по всему хутору, волнуя томлением сердца девушек. Озимые хлеба стояли до горизонта сплошной темно-зеленой стенкой, яровые радовали глаз на редкость дружными всходами. Серопески густо ощетинились стрелками молодых побегов кукурузы.
К концу первой половины июня погода прочно установилась, ни единой тучки не появлялось на небе, и дивно закрасовалась под солнцем цветущая, омытая дождями степь! Была она теперь, как молодая, кормящая грудью мать, - необычно красивая, притихшая, немного усталая и вся светящаяся прекрасной, счастливой и чистой улыбкой материнства».
С редкостным искусством ведет здесь писатель взор своего читателя от сугубо конкретных, четких подробностей, составляющих волнующую своей красотой картину, к широкому обобщению, к образу могучей силы.
А иной раз поражает в картине природы какая-либо деталь, взятая в фокус изображения, показанная очень отчетливо и до предела лаконично и необычайно емко вбирающая в себя те элементы искусства, которые заменяют пространный рассказ о происшедшем или происходящем. Таковы, например, в последней главе три стебля подсолнушка, что выросли после августовских дождей неподалеку от могил Давыдова и Нагульнова и «сумели подняться в две четверти ростом и уже слегка покачивались, когда над площадью дул низом ветер». Таковы там же голоса осенней ночи: «журавлиный стон в аспидно-черном поднебесье, грустный переклик казарок, сдержанный гогот гусей и посвист утиных крыльев» - «птичий гомон, призывно падающий с высоты». Таковы в самых последних строках зарницы, или, по-донскому, сполохи алым полымем озаряющие сразу полкеба, вестники величавой и буйной грозы, будящей природу к жизни.
* * *
Писательскому мастерству Шолохова, проявившемуся в «Поднятой целине», несомненно, будут посвящены обстоятельные исследования. Но особенно характерен для второй книги «Поднятой целины» огромный рост мастерства в том величайшем искусстве, которое делает литературу, по выражению А. М. Горького, «человековедением»,- в познании нового человека, проникновении в сокровеннейшие глубины его душевного мира, в создании прекрасных образов людей нашей эпохи.
Присуждение Михаилу Александровичу Шолохову за роман «Поднятая целина» Ленинской премии - яркая, праздничная дата в живой истории советской литературы.
Выступая на митинге в станице Вешенской 30 августа 1959 г., Н. С. Хрущев назвал Шолохова великим советским писателем, выдающимся художником слова, посвятившим свой могучий талант служению великому делу построения коммунизма, и отметил, что глубоко партийное и народное творчество этого писателя с неотразимой убедительностью показывает, что путь, пройденный нашей страной, был трудным, сложным, но единственно верным путем к счастливой жизни для всего народа. «Шолохов, как никто другой, умеет показать роль Коммунистической партии, поднявшей народ на борьбу за построение новой жизни и воспитание нового человека. Он глубоко раскрывает процесс формирования, роста человека, преодолевающего собственнические пережитки. Творчество Шолохова глубоко гуманно, проникнуто сердечной любовью к человеку-труженику. Это гуманизм революционный, социалистический, который исходит из того, что счастье народа завоевывается в борьбе с его врагами». Великое значение творчества Шолохова, подчеркнул Н. С. Хрущев, в том, что писатель с большой силой, яркостью и душевной проникновенностью создал образы людей труда, показал сложный и богатый духовный мир простого человека.
На исторической встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства в Кремле 7-8 марта 1963 г. Н. С. Хрущев охарактеризовал роман «Поднятая целина» как «лучшую, правдивую партийную книгу о коллективизации».
Вторая книга «Поднятой целины» - достойное завершение вдохновенного труда над этим классическим произведением советской литературы, новый взлет в творчестве народного писателя. Давно любимый миллионами читателей роман Шолохова обрел новую силу.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +