Я не теоретик, я практик...
Как двинула меня жизнь в область литературы, и, прежде всего в область публицистики?
Подчеркиваю, что я не рассматриваю себя как писателя-драматурга. Да, эта сторона моего творчества в известное время оказалась наиболее сильной. Но мой тридцатилетний литературный опыт в целом — это главным образом опыт публициста и редактора.
Я — коренной питерец. Моя семья жила на Невском в доме 90/92. Если среди вас есть питерцы, то они, наверное, помнят, что в этом доме были два издательства, известные в истории русской культурной жизни: издательство «Знание» и издательство «Освобождение». Как известно, издательство «Знание» было тесным образом связано с Горьким.
С шести-семилетнего возраста я видел людей, связанных с литературой, — служащих этих издательств, среди которых были и наборщики-матросы, недавние участники Цусимы. Я встречал их, когда кончалась работа — к четырем-пяти часам дня. Иногда они звали меня к себе. Они как-то приоткрыли мне новый мир — мир печати. Больше всего меня интересовали иностранные корреспонденции, так как мне дарили марки всех стран.
Несколько позже сильное впечатление оказывали на меня — едва формировавшегося тогда юнца — международные события.
Семья у нас была крепкая, культурная. Отец очень много читал, много ездил, работал. Он был крупный межевой инженер, человек, который увлекался работой... Он дважды изъездил Европу, изучал дело за рубежом и затем ставил его в русской армии, что накладывало на меня тоже известный отпечаток, — стали появляться какие-то военные интересы... Это было связано и с циклом балканских войн, с общественным бурным подъемом тех лет (1912—1913) —столетием Отечественной войны и разгрома Наполеона. Потомков участников Отечественной войны специально отмечали. Это действовало на сознание и психику.
Кроме того, шла учеба. В учебном порядке мы работали над темой «Борьба с Наполеоном». Эту работу я и сейчас помню, — даже со сделанной мной схемой.
... Мой отец увлекся, в связи с рядом работ, созданием русской Ривьеры. Он думал широко развернуть курортное дело и т. п. и задумал создать журнал «Русская Ривьера».
В доме все кипело в связи с созданием этого журнала. Я присматривался, как это делается, я видел гранки, материалы, фото, знакомился с терминологией печатного дела. Лет одиннадцати — двенадцати я научился писать на машинке — у отца было несколько машинок и одну я себе отвоевал.
Таким образом, примерно в двенадцать — тринадцать лет, я уже знал мир печати, мир издательский, редакционный.
В гимназии моими любимыми предметами были: русский язык, история, география. Математику я не любил, и долго (даже в 30-х годах), когда мне снился сон о выпускном экзамене по тригонометрии, я просыпался в совершенном ужасе. По русскому языку, истории, географии, природоведению я всегда шел на круглые пятерки. Параллельно с учебой шла полуигра, полусерьезное занятие — издание нашего школьного гимназического журнала «Из-под парты». Я был редактором этого журнала. Журнал я аккуратно печатал дома на машинке и приобрел за это время какие-то навыки.
Я рано приучил себя к ведению дневников. И это я считаю очень полезным. С первых дней Отечественной войны я поставил себе за правило: при любой обстановке обязательно вести записи за сутки. И я так втянулся в эту работу, что веду их с 22 июня 1941 года регулярно. Все, что я в течение дня думал, читал, видел, я фиксирую, иногда очень лаконично, иногда подробно. Всего за эти последние семь лет было написано сорок три книги дневников. Это — живая запись нашей жизни. Я записывал в пределах, конечно, возможного, но, не упуская ни серьезных явлений, ни психологических, ни бытовых, ни военных. В детстве я вел такие же записи, но, конечно, не регулярно... Они, наконец, и вывели меня на путь журналистики.
Когда в 1914 году 18 июля началась война, я почувствовал, что обязан идти добровольцем, и в один из первых дней войны, находясь с семьей на Рижском взморье, убежал и поступил юнгой в Балтийский флот.
По материнской линии моя семья была военной: дядя мой был гвардейским офицером, — он командовал полком (и был убит в 1916 году).
Бездействие Балтийского флота мне казалось странным, раздражало меня: мы отстаивались в Гельсингфорсе, в Таллине (тогда он назывался Ревелем). К тому же приехал отец и увез меня домой. Но в декабре 1914 года я вновь убежал из дома — на фронт...
Гвардия в то время стояла за Варшавой. Я добрался до егерского полка — в районе Радома. Затем нас перевели к прусской границе.
1915 и 1916 годы я прослужил в гвардии. Я был старшиной разведки в лейб-гвардии егерском полку. Проделал всю войну, был ранен, контужен, получил три георгиевских награды и настоящий жизненный опыт, потому что все-таки гимназистом питерским, даже при поездках с отцом (отец очень много ездил по стране), я фактически народа не видел, хотя отец был в хорошем смысле демократом, и в Октябре мы с ним не разошлись, — мне не пришлось рвать с ним.
Он один раз только сказал: «Мне кажется, что тебе с большевиками идти не следует». Я попросил объяснений. Мы проговорили целую ночь. То, что доказывал я, по-видимому, убедило его. Он открыл ящик стола, вынул револьвер, подарил мне его. Этот револьвер был его благословением на годы. Потом отец сам примкнул к советской власти и был одним из крупнейших деятелей в области фотографии, кинематографии и т. п. ...
Мать была медицинским работником. Она работала в госпиталях всю империалистическую войну, всю гражданскую войну и так до конца своей жизни...
В период первой империалистической войны я вел короткие записи, часть которых, к счастью, сохранилась,— отец каким-то образом их сберег. Разбирая его архив, я нашел свои фронтовые записные книжки... Без них я не мог бы, пожалуй, написать пьесу «Первая конная» и ряд других вещей, в том числе свои мемуары.
Но тогда я не представлял себе, что я смогу войти в литературу... Я писал бессознательно, интуитивно, каждый день делал записи, наброски, схемы расположения позиций, опросы пленных и т. п. Но для чего это предназначалось, — я не знал.
На меня произвело огромное впечатление брусиловское наступление и его ликвидация — если так можно сказать — поздней осенью 1916 года, когда последние кадры наши были совершенно растрепаны, уничтожены... Гвардия — это был прекрасный человеческий материал.
В первые дни прорыва на Стоходе в Киев привезли до тридцати тысяч раненых. Нас оставили за городом, в каких-то палатках, на окраинах и т. п. И тогда во мне впервые начали просыпаться горечь и раздражение.
Я начал задумываться. Сам я никаких путей найти не мог, но я уже начинал понимать, что говорят крестьяне в полку, что говорят рабочие, что говорят эти люди, которые озлоблялись все более и более. Я только задавал себе вопросы: что же происходит? В чем дело? Но найти ответы
я тогда не мог. Я их искал. Это стремление найти ответ не покидало меня и осенью, когда я был снова ранен,— была" бойня под Свинюхами, мы пытались прорвать позицию без артиллерийской подготовки, — и я попал в это дело. Мы дошли до такого истощения, что батальоном остались командовать подпрапорщики — новые офицеры. Половина их сбежала от этого ужаса, а половина была перебита и ранена. В эти дни погиб и мой дядя, командир полка.
Этот год был для меня переломным... Я написал свой первый рассказ. В нем я ставил вопросы жалобно-пацифистского типа: что происходит, почему, за что? В моей жизни возник психологический кризис. Их было два-три, но этот первый кризис мне особенно запомнился. Весь мир казался мне невероятно черным, сумрачным, но ведь надо было за него биться... Это было настроение вопрошающее, но в глубине души была какая-то готовность... Она сливалась с готовностью других людей защищать себя, родину,— и, очевидно, со здоровыми чертами моей натуры.
Разрядка пришла с февральской революцией. Ориентироваться сразу я„ конечно, не мог. Традиций подлинно революционных ни в семье, ни вокруг не было (чего не было — того не было, и прибавлять я ничего не собираюсь). Но меня мои друзья — солдаты и матросы — вывели из какого-то неясного положения. Они забрасывали меня вопросами, писали мне в госпиталь, где я тогда лежал: что значит такая-то партия, что такое большевики, почему большевики и т. п. Я, чтобы не казаться невежественным, незнающим, стал изучать все, что мог, стал расспрашивать и в меру своих сил писал разъяснения. Это была первая публицистика, пока еще закрытая, которая мне помогла двинуться вперед...
Летом 1917 года я вернулся на фронт, в строй. И там я столкнулся с острейшим вопросом. Была агитация Керенского за наступление, потом агитация за большевиков, — к нам пришли балтийцы, чудесные парни — большевики; надо было разобраться — с кем я?.. Остро чувствовал, что, прежде всего я — солдат. (В 1917 году я уже был солдатом-ветераном, опытным разведчиком.) Это значило, что нужно хорошо служить и выполнять перед родиной свой военный долг до конца. Однако смысл войны мне и тогда был непонятен, хотя настроение против немцев оставалось определенным. Мне очень трудно было разобраться в том, что говорила и та и другая сторона. Но на меня сильно повлиял рабочий-большевик Генералов, — он очень много и долго объяснял мне суть происходивших событий.
В момент, когда полк стал голосовать: кто за большевиков — налево, кто за наступление — направо, когда началось смятение,— я просто рефлекторно, повинуясь команде, крикнул разведчикам: «Сюда!» — и стал направо — за наступление. Оказалось, что там очень немного людей. Большинство ушло налево...
Вечером я почувствовал, что произошло, разговаривая со своим отрядом... Повинуясь старой военной традиции, военному долгу, я мог бы отвернуться от этих людей. Но так не случилось. Генералов помог мне — он пришел и, не навязывая ничего, просто серьезно заговорил. В результате этого долгого разговора нашего я написал письмо в «Правду» — первое мое открытое ответственное выступление в печати... Я писал от имени моих товарищей — солдат... Это было примерно между 10 и 15 июня 1917 года.
Это определило и все дальнейшее. В период выступления Корнилова уже созревало решение все более и более определенное. К Октябрю я знал, что выбор мной сделан и нужно идти дальше. Мое участие в боях за Октябрь подтверждает это решение. Но и тогда мне отнюдь не все было ясно...
Записи свои я продолжал...
Я, конечно, не забывал об образовании. Я все время, — был ли в окопах, или в госпитале,— продолжал учиться и, приезжая в отпуск в Петербург, сдавал экзамены и переходил, по возможности, из класса в класс... В начале 1918 года я сдал экзамен на аттестат зрелости... К этому времени я уже был в рядах 1-го морского отряда, который создался на базе гвардейского флотского экипажа.
Бурные события, непрерывные выезды, аресты, конфискации, ликвидации, — эта зима в Петрограде прошла оживленно. В начале марта нас по специальному отбору вызвали (небольшую группу — двести пятьдесят человек). Нам не объяснили, куда нас посылают. До этого мы участвовали в разгроме «учредилки», в охране города, в подавлении пьяного мятежа,— когда в городе начался хаос, начали грабить винные магазины, склады и заводы, толпа чумела, снег превращался в какое-то красное месиво,— люди тут же пили, тут же истекали кровью. Представителям отборных частей было поручено любой ценой прекратить этот погром, и в три-четыре дня нам удалось его ликвидировать... В эти дни я очень многое повидал, и кое-что записал...
Итак, когда отобрали нашу команду в двести пятьдесят человек, нам ночью объявили, что мы несем охрану Советского правительства, которое переезжает в Москву. Так что нам довелось обеспечить операцию по переезду Владимира Ильича и других членов правительства в Москву.
Затем мы несли охрану центра в Москве. Здесь мы стояли около Иверской, в Лоскутной гостинице, занимали посты на подъеме на Красную площадь, несли охрану ряда банков. Я руководил пулеметной командой.
Этот период связан с рядом остроэмоциональных впечатлений...
Тогда Москва была полна всякой контрреволюционной нечисти...
Наш отряд получил задание вести наблюдение и борьбу. Я оделся в штатское и ходил по Поварской улице,— наблюдая за тем, что там происходило...
У входа в один из особняков сидел, развалившись, с винтовкой в руках пьяный часовой анархистского отряда. Черный флаг,— череп, кости — и время от времени выкрики: «Заходи любой!» Мы заходили, слышали там совершенно примитивные, дурацки искаженные высказывания Бакунина и т. п., и попутно выясняли, где у них оружие, где черный ход и т. д. Потратили на это несколько недель и, наконец, одновременно — нанесли по всем этим гнездам внезапный удар. Живыми мы захватили шестьсот человек. Допрос показал, что среди них были белые офицеры-инструкторы (отнюдь не анархисты), уголовники и т. п. В уборной, куда мы зашли для проверки,— все было забито бумагами, деньгами, часами, кольцами, портсигарами. Вода бурлила и смывала — документы, кредитки, золото. Это дало нам добавочную характеристику «анархистов», которые хотели ликвидировать советскую власть в Москве.
...В мае, как вы помните, выступили чехословаки. Наш отряд был переброшен для борьбы с ними. Подробно описывать это я здесь не буду. Приходилось участвовать в подавлении выступлений типа ярославского, муромского и др.
Потом началась борьба за Волгу...
Мне пришлось работать непосредственно с Николаем Маркиным, народным героем. Это был стальной матрос, честный, настоящий русский человек — красивое лицо, небольшая бородка,— создатель и комиссар Волжской военной флотилии.
Лето прошло в боях за Волгу. Там мы разгромили белых и по Волге и Каме дошли до Урала. В низовьях Волги действовала часть нашего флота, оборонявшая Царицын...
К концу года вспыхнула германская революция. Узнав об этом, мы обсудили положение и решили, поскольку скоро начнется ноябрьский ледостав, уйти на украинский фронт. И мы всем отрядом, отказавшись от зимнего отдыха, пошли на Украину.
Весь 1919 год пришлось провести в боях с бригадой бронепоездов на Украине в качестве командира-пулеметчика, затем политработника и затем начальника Особого отдела, который был создан у нас в бригаде... Форма назначения тогда была своеобразная — выбирали на общем собрании. Общее собрание выбрало меня.
Я был еще раз ранен — в голову, и товарищи решили, что пока я буду заниматься этим делом, и подлечусь.
Как раз тогда к нам в бригаду пришел матрос-слесарь с «Севастополя» — Папанин. Он участвовал в ряде операций.
Я стал вести регулярные записи событий и записи наблюдений по борьбе с контрреволюцией.
Нам пришлось участвовать в раскрытии заговора «Всероссийского национального центра».
В двух словах хочу рассказать, как иногда ниточка ведет к раскрытию большого заговора... Ко мне привели на допрос матроса... Мы «поговорили» с этим человеком, и он признался, что он из группы диверсантов, окруженных в Ростове и переброшенных сюда, чтобы просочиться к нам. Это была агентура, брошенная с юга перед ударом Деникина. Нам удалось раскрыть всю их организацию.
Все это я записал. Записывал по вечерам, на машинке... Некоторые из записей я впоследствии использовал и опубликовал.
Боевые операции привели к тому, что вся наша морская бригада в результате была совершенно обескровлена. Нас опять перебросили в Волжскую флотилию, на этот раз на южный участок — в район Саратова. Там мы дрались. И когда флот надо было разводить на зимовку, я поставил перед моряками вопрос о том, чтобы вторично не зимовать, не отдыхать, а идти на Южный фронт, в Первую конную армию.
Я повел товарищей к Буденному. Нас очень хорошо приняли. Снова
попал на бронепоезд...
Там я в первый раз в жизни выступил как политический оратор. (Мне приходилось и до этого говорить, но это были мои личные выступления, споры и разговоры в стиле 1917—1918 годов.) Мы взяли Валуйки. Огромная была толпа на станции, и мне наш комиссар — одноногий калека — предложил выступить. Это было в бригаде № 6. Я был секретарем парторганизации этой бригады.
В это же время я писал своего рода воззвания — мелом на стенах
железнодорожных зданий...
Мы работали с 4-й и 6-й дивизиями. Там я, продолжая традицию, записывал события, и это тоже помогло мне в свое время написать свою
«Первую конную».
Тогда же я начал царапать свои первые, безыменные заметки в газету «Красный кавалерист»...
Мы вышли к берегу Черного моря и там утопили белых. Отсюда в фильме «Мы из Кронштадта» такой сброс в море. На Балтике таких обрывов нет. Но я решил дать символизированную картину: именно сброс в море, — как это было на Черном море, как мы топили белых.
В Ростове я заболел сыпняком и очутился в Харьковском госпитале, откуда весной 1920 года поехал в Новороссийск. Я командовал там дивизионом сторожевых катеров. Нам приходилось много действовать, драться. Я был избран в исполком Новороссийского Совета и много работал по общественной линии. В один из дней я ворвался в местную редакцию и заявил: «О чем вы думаете?.. Почему вы пишете о том, о сем, а моряками, которые сейчас то-то и то-то делают, не интересуетесь!» Передо мной сидел редактор с сильной проседью. Он мне понравился, и мы разговорились. Это оказался Федор Гладков, редактор газеты «Красное Черноморье». В общем, он мне сказал: «Ваше предложение я принимаю. Давайте пишите сами, редактируйте». Так я стал редактором «Странички моряка» в газете «Красное Черноморье», так от стихийных первых записей я перешел к редакторской работе. Это была моя первая настоящая редакторская работа.
Я, к сожалению, не мог долго усидеть на месте, потому что нужны ч были люди в подполье — для ликвидации белых в Крыму. Я встретился тогда в Оперативном отделе штаба Черноморского флота с Папаниным и Мокроусовым — товарищем, который прекрасно работал в гражданскую войну, руководил нами в подполье...
У нас за беседой в Оперативном отделе летом 1920 года возник такой разговор: положение на Черном море опасное, топить Врангеля на Черном море трудно; нужно нам перекинуться в Крым. Там нас знают,
мы создадим там сильное повстанческое движение и подломим Врангеля с тыла.
Решили пойти на прямой провод и обратиться к Владимиру Ильичу. Владимир Ильич ответил, что он нас вызовет... Действительно, через сутки Ленин дал указание в Харьков. Мы были направлены в Закордонный отдел ЦК КП(б)У. Папанина и Мокроусова принял начальник этого отдела — Феликс Кон. Они изложили ему свои соображения, сказали, что мы хотим собрать небольшую группу матросов, перекинуться в Крым, развить там партизанское движение и будем бить Врангеля с тыла. Нам это разрешение было дано.
В июне мы приобрели и оборудовали два катерка и секретно перебрались в Крым...
В то время записи свои я должен был прекратить, потому что все это было засекречено. Но как только Врангель был разгромлен, я сейчас же сел, все это записал (никакой секретности уже не было).
Момент был серьезный. В Керченском проливе нас застиг миноносец «Беспокойный». Мы шли на двух катерках. Драться — бесполезно. У нас было два варианта: первый вариант — имитировать беглецов из Советской России и, когда нас примут на борт, пустить в ход ручные гранаты и маузеры, чтобы не погибнуть просто даром, потому что при первом же опросе они поймут, какие мы беглецы. И второй вариант: если они не возьмут нас на борт, то — взрываться. Ясно, что с нами происходило в течение этих нескольких минут.
Мы, конечно, шли без флага. Потом решили поднять наш флаг! Взвился красный флаг, и мы пошли прямо на миноносец, — совершенно ненужный, отчаянный ход. Но... миноносец не выдержал — он повернул, дал дымок и утопал. Как позже выяснилось — на миноносце приняли нас за торпедный катер! И еще позже, когда мы в Крыму допрашивали белых, они говорили: «Подверглись такой торпедной атаке, что с трудом ушли». Никаких торпед, конечно, у нас не было: была литература и все, что нужно для работы в тылу противника.
Описание этого случая было моим первым литературным выступлением, опубликованным в декабре 1920 года в газете «Красное Черноморье», которую продолжал редактировать Гладков. Тогда он уже собирал материалы для своего романа «Цемент». (Там у нас завязалась дружба, которая продолжается по сей день.) С этого момента начинается систематическая, регулярная моя литературная работа.
1921 год. Сведения о кронштадтском мятеже. Я был тогда начальником отдела Политуправления. Меня вызывают и говорят: «Нужно немедленно создать в рабочем клубе металлистов на «Стандарте» крупный показательный суд над мятежниками. Сутки сиди, думай, пиши». Тогда Куренков (был такой работник) и я написали пьесу — инсценировку суда над кронштадтскими мятежниками. Разыгрывать решили сами. Мне была поручена роль мятежника с «Петропавловска». Я должен был в своих показаниях и выступлении раскрыть мятеж и привести аудиторию к пониманию того, что произошло в Кронштадте, и чтобы аудитория осудила людей такого типа. Задача была трудная, но была выполнена. Правда, мы начали инсценировку в восемь вечера, а кончили в четыре утра, но никто из аудитории не ушел, люди всерьез приняли то, что происходит. Кодекса не было, и работа тогда шла по формуле — руководись революционным правосознанием и классовой совестью. За то-то — то-то.
Это был известный опыт расширения литературной работы и первый шаг в драматургию, хотя вернуться к настоящей драматургии мне удалось лишь в 1929 году.
События 1921 года повлияли на обстановку очень сильно. Партия вплотную занималась флотом... Нас отобрали тогда с Черного моря шестьсот человек и послали на восстановление Балтийского флота.
В ту пору я закончил школу рулевых, начал регулярно писать в газету «Красный Балтфлот»...
Вскоре я побывал и в заграничном плавании — мне поручили подготовку кадров. Как раз пришла группа комсомольцев, и мы повели их в учебный заграничный поход. Я был начальником роты и преподавателем штурманского дела на корабле «Океан».
В «Молодой гвардии» был опубликован мой дневник плавания на «Океане». Это было мое первое литературное выступление в Москве.
Затем началась новая работа. После одного моего резкого критического письма в Политотделе Балтийского флота сказали: «Правильно критикуешь! Садись и сам берись за это дело!» Я стал сотрудником журнала «Красный Балтфлот» и параллельно начал заниматься литературной работой: выпустил книгу новелл и рассказов и следующую книгу «Между смертями» (в 1925 г.).
Я вошел в литературную среду Ленинграда, Балтики. Работал очень интенсивно, но все-таки выбрал для себя военный путь, — меня больше увлекали чисто военные, исторические работы. Я сделал по линии Военно-Морской академии несколько научно-исследовательских работ; они были приняты Академией, а я был приглашен читать курс лекций...
В 1930 году я вполне наметил свой путь — офицера Генерального штаба в определенной области. Опыт у меня был — опыт разведывательной работы, статистической работы, географической и т. п.
Но тут мою судьбу направило по другому руслу — партийное руководство: «Театр Красной Армии хотел бы заняться морской темой; ты сумеешь помочь — займись». Ко мне приехали из Москвы профессор Александров, ныне покойный, и режиссер П. И. Ильин. И я занялся драматургией.
В 1929 году я дал две пьесы: ораторию «Красный Флот в песнях» (поскольку она предназначалась для хора красноармейской песни), а осенью— к 10-летию Первой конной армии — я написал пьесу «Первая конная», по заданию рождавшегося тогда первого «Театра Красной Армии», руководителем которого также был П. И. Ильин...
Так я попал в «большую» литературу.
Писал я по документам, по подлинным материалам, по подлинным своим записям. Работать мне приходилось по ночам, потому что со службы не отпускали. Я маневрировал, как только мог, работал страшно напряженно, упоенно. Помню свое странное состояние тогда — между бодрствованием и сном. Но нужно было написать пьесу, — и пьеса была написана в две недели. Это можно сделать в молодую пору или когда есть высокая необходимость, партийная необходимость во что бы то ни стало решить задачу.
Такая партийная необходимость была и в осажденном Ленинграде.
Меня вызвали в Смольный. «Как долго вы работаете над пьесами?» Я говорю: «Год, иногда два. Над «Мы из Кронштадта» я работал два года. Я втягивался в морскую специфику, восстанавливал свои связи с моряками, и весь этот процесс работы закончился в начале третьего года».— «Так вот что: нужно в две недели! Поскольку предвидятся такие-то и такие-то события (мы ждали удара по Ленинграду, и в городе оставался единственный театр — музыкальной комедии),— в две недели давайте героическую пьесу для этого театра, чтобы показать ленинградцам и их подбодрить».
...Так возникла героическая комедия «Раскинулось море широко», которую я написал совместно с А. Кроном и Вс. Азаровым... Ничем она особенно не блещет, но в ней жила героическая тема борьбы, неумолимой борьбы с немцами. Задание было выполнено.
Но я отвлекся... Моя литературная работа шла год за годом. За все эти годы я написал пьесы: «Последний решительный», «На Западе бой», «Оптимистическая трагедия» — и ряд сценариев: «Мы из Кронштадта», «Мы, русский народ», «Испания» и проч.
Параллельно я все эти годы (с 1929 г.) писал прозу и вел дневники, может быть это — самая дорогая для меня часть моих литературных работ...
Мною уже подготовлены к печати две книги: «Русские моряки» и «Война», но мне хочется еще и еще править и править их, дописывать и дописывать.
Если жизнь даст мне возможность год-два заниматься только литературой — я эти работы доведу до конца и возьмусь за шлифовку дневников...
О моей работе — публицистической.
В «Правде» меня напечатали — после 1917 года — впервые в 1930 году. Все это время я продолжал работать в других газетах. Регулярно давал военно-морской обзор в «Ленинградской правде».
Для постоянной работы в «Правде» меня вызывал Л. 3. Мехлис, — после моего большого выступления в печати о Кирове. Я Кирова знал и много писал о нем.
Регулярно я стал печататься в «Правде» с 1935 года, и сейчас уже чистых двенадцать лет непрерывно там работаю.
«Правда» дает мне очень большую, серьезную школу. Насколько я помню, за эти годы я напечатал, вероятно, сотни две статей и очерков.
В войну с белофиннами (1939—1940) мне пришлось заняться новым и очень важным вопросом: радиовыступлениями.
Когда вы пишете, вы физически не ощущаете всю аудиторию, для которой вы пишете. Это ощущение аудитории для меня всегда в жизни было огромной, большой школой, зарядкой, которая повышала качество работы. Это ощущение аудитории родилось в гражданскую войну. Оно неоценимо, и это ощущение близости к аудитории надо беречь, как одно из самых дорогих и святых. Радио вновь дало мне это ощущение и повысило его.
Когда вы говорите перед микрофоном, вы знаете — двадцать миллионов радиослушателей вас слышат, слушает весь мир, —в Лондоне, в Берлине, в других городах... Вы получаете ощущение близости с аудиторией и ощущение второго нацеливания — на противника, который тебя тоже слышит, и ты можешь взять высокое двойное нацеливание. Никогда такого огромного политического и человеческого удовлетворения я не получал, как во время этих выступлений.
Вот подготовленная мною книга моих радиоречей с 1940 по 1947 год. Здесь отобрано только то, что заслуживает внимания. В целом за этот период времени их было около ста.
Некоторые из них я хотел бы вам зачитать...
Вот первая речь 22 июня 1941 года на митинге — в ССП.
Меня война застала дома, на даче. Я схватил бумаги, выбежал на шоссе, остановил грузовик, и мы с женой приехали в город.
Это не точная запись этой речи, но близкая к ней. Полностью она была опубликована в «Красной звезде». Но мне хочется хоть отчасти передать вам те мысли, с которыми мы начали Отечественную войну.
Я не полностью буду ее читать, но отдельные куски следует напомнить. Я буду читать так, как выступал тогда.
«Не впервые наш великий народ выступает на правый бой с немецкими пришельцами. В XIII веке Россия, не дрогнув, приняла удар немецких псов-рыцарей... Все вы знаете историческую победу русских под Танненбергом в XV веке. Пусть сегодня Гитлер и его налетчики вспомнят о Танненберге!
... Вот здесь сегодня, в Москве, мы говорим — дважды мы были в Берлине и даем клятву: третий раз будем в Берлине!»
Еще одно из выступлений, которое осталось в памяти,— это беседа в Таврическом дворце с комсомольцами Ленинграда, в день решающего штурма города. Вы сами понимаете, что это значит выступить в Ленинграде, когда идет штурм города, и говорить с молодежью, говорить с трибуны, с которой говорил Ленин. Волновался я, конечно, здорово, но несколько слов молодежи сказал.
«Вот что, дорогие друзья, сыновья, дети, дочери! Вникните всем сердцем, всей мыслью в то, что сейчас происходит!
В 1905 и в 1917 годах наши отцы и деды, поистине не щадя себя, добывали для народа, для вас, здесь сидящих, — добывали жизнь. И какая это жизнь! Вы не знаете мук голода и безработицы, не знаете национального гнета и оскорблений... Все двери страны открыты для вас. Все школы, вузы, дворцы, заводы, музеи, дороги, пляжи — все это открыто для вас... Вот это и есть советская власть, это и есть завоевания, которые добыты кровью, трудом. Никто в нашей стране не остановит юношу или девушку: «Хальт! руссише швайн!» А это вы можете услышать завтра. Завтра могут подойти и сказать: «Хальт! Стой, русская свинья!» Подумайте об этом и о том, что нужно сделать, чтобы этого не было!
... Все, что создано за тысячелетия в России, все кровное, все оплаченное кровью — все это, заботливо и тщательно созданное, может быть завтра уничтожено и оплевано Гитлером...
Какой вы жили большой, ладной, дружной семьей! Как бурлила творческая мысль, сколько было предложений, изобретений, книг, производственных рекордов, фильмов!..
Сколько сил в молодом поколении, сколько надежд было еще 21— 22 июня! Все это может быть уничтожено, вас могут повесить, уничтожить.
Вдумываешься ли ты сейчас в самый смысл, сущность фашистской угрозы? Дело не в том, что «юнкерсы» жужжат над нашим городом. Гораздо сложнее все то, что сейчас происходит...
Гитлер хочет отнять у тебя все человеческое, национальное, семейное, все, что только может быть у человека. Ты любишь Пушкина? Да? К тебе придут в дом и скажут: «Нет Пушкина!» Они дадут тебе свои, фашистские бредни, — переведенные на фальшивый русский язык... Если ты останешься в живых, твоим детям скажут: «Не сметь называть отца и мать русским именем!»
Задумайтесь над этим! Подумайте, как надо ответить и что надо делать».
Комсомол ответил блестяще: девять из десяти пошли на фронт. Питерские комсомольцы здорово поработали!
Разговор шел абсолютно откровенно. Надо с народом разговаривать правдиво. У меня всегда подавленное злобное ощущение, когда я читаю хоть и хорошо написанную статью, но написанную без чувства того, что ты обращаешься к своему народу, к народу, который является авангардом человечества, мира. Из уважения к народу надо разговаривать с ним так, как вы разговариваете с любимой, с отцом, со стариком, как вы разговариваете в самые серьезные, потрясающие моменты жизни. Иного разговора у нас, литераторов-публицистов, быть не может. Это качественный разговор.
Ленин был сто раз прав, когда он призывал бичевать болтунов.
И как прекрасно выступала «Правда», когда она бичевала тех, кто старыми приемами думал вести новую войну! Это было страстное выступление.
Какое огромное впечатление производит хороший журналистский материал! Это каждый из нас должен помнить. Не может быть просто холодных, спокойных разговоров. Холодная статья не делает того дела, которое нужно сделать.
Вы скажете: немыслимо все время вести разговор на полном накале.
Конечно, нужны и деловые, спокойные статьи по экономике и ряду других вопросов, — но политический фельетон, политический разговор всегда должен быть взволнованным, страстным...
Мы с бьющимся сердцем читаем речь Мао Цзэ-дуна... А много ли наших публицистов побывало в Китае? Трудно сесть на самолет, туда слетать? Узнать, почувствовать живое биение жизни четырехсотмиллионного народа? Мы этой задачи еще полностью не выполнили. Пишем, спокойно разговариваем на летучках. А подумать о том, что обо всем можно писать в десять раз больше и лучше, о том, что нас читают десятки миллионов, весь мир, — об этом мы часто забываем... А без этого вообще публицистикой, журналистикой заниматься трудно, а может быть и вообще не стоит.
Высокие требования должны предъявляться ко всякому материалу. Покажите куски настоящей жизни... Чтобы читатель задумался и еще раз перечел, а не складывал газету, не отбрасывал ее. Надо знать жизнь нашего народа, сложную, серьезную, с огромной исторической перспективой — борьбы, которая определит исход всего человеческого пути.
Больше разговоров с людьми. Задачи, которые решает наш советский человек, — это задачи и на данный год, в данном колхозе. Надо им помогать...
Люди ждут такого разговора о них. И как редко он все-таки раздается! И как немного публицистов, которые могут об этом говорить!
Мы должны увеличить число этих людей! Мы должны настойчиво, смело и широко выступать. Нам нужно поднимать новые темы, находить новые формы. Нужно увеличить число рассказов о живых людях, очерков о жизни народа. Во что бы то ни стало!
...Требования к нам, конечно, большие. При серьезном подходе к делу мы можем и обязаны справиться с ними.
Вот как стоит вопрос. Нам нужно заниматься своим развитием, совершенствованием научным, политическим, философским, все больше и больше,— в полной мере.
Отечественная война
25 июня 1941 года выехал в Таллин на действующий Балтийский флот. В Балтфлоте развил активную деятельность: начальник оперативной группы писателей.
Первый период войны.— Июль — август,— в морской пехоте... День и ночь на митингах, собраниях, в окопах и т. п. (Отчасти это изображено в пьесе «У стен Ленинграда».) За эту деятельность осенью 1941 года награжден званием бригадного комиссара (приказ Наркома Флота).
Прорыв 28 августа 1941 года 1. Шел на лидере «Ленинград»... Через минные поля, под атаками торпедных катеров, при налетах отборной авиации немцев и пр.
После прорыва — два месяца в Кронштадте: «звездные» налеты немцев и пр. Затем переезд в Ленинград, куда перевели Штаб Флота (Васильевский Остров, здание Морской Академии).
Первая блокадная зима. — Невероятные трудности, голод, болезни и т. д. И в этих условиях — интенсивная деятельность: брошюры, радиоречи, публицистика и т. п.
1942-й. — Год был тяжелый. Осенью ожидался штурм города после падения Севастополя. В это время я написал (совместно с Кроном и Азаровым) музыкальную комедию «Раскинулось море широко». 7 ноября 1942 года ее поставил единственный театр города: «Музыкальная комедия»...
Издал несколько брошюр, в газетах написал серию статей о Ленинграде, Севастополе и т. д. Радиовыступления на темы дня. Выезды на фронт.
1943-й.— В январе участвовали в прорыве блокады... Написал биографии командиров бронепоездов. Февраль, март, апрель — подготовка к летней кампании. С мая — летняя кампания: на соединении штурмовиков, на фортах и др.
В конце года занят пьесой «У стен Ленинграда»... Во время войны послал ее Камерному театру (в Барнаул), где она с успехом прошла.
1944-й. — Занят доработкой пьесы. Весной поставлена театром КБФ... Показана в Москве. Успех (см. статью в «Правде» и др.). Наступление на Выборг,— участвовал во взятии города. В Таллин!
Участвовал в наступлении на Ригу...
В ноябре вызван в Москву: назначен ответственным редактором журнала «Знамя». Договорился, что фронтовые действия для меня не кончены.
1945-й.— Январь — «Знамя».
В феврале иду на Берлин: Варшава — Познань — фронт...
Март — участвую в штурме Гдыни и Данцига.
Апрель — май — участвую в Берлинской операции. С первыми частями Красной Армии вошел в Берлин.
9 мая — в День Победы — в Москве.
В ноябре 1945 года поехал в Нюрнберг, где был до апреля 1946 года. Статьи в «Правду» о международном суде над военными преступниками. По возвращении — работа в «Знамени»...
1947-й.— Участвовал в создании фильма «Ленинград».
Поездка на съезд немецких писателей в Берлин (осень 1947 года). Моя речь об атомной бомбе: «Вы не знаете русских... Когда будет нужно, мы покажем, что атомная бомба у нас есть...»
1947— 1948 годы.— Поездка в Югославию на Всеславский конгресс (Белград, Загреб, др.).
Москва.— Избран в президиум ССП и секретарем ССП.
1948-й.— Редактирование «Знамени». Снят в декабре. За письменный стол!
1949-й.— По госзаказу написал пьесу «Незабываемый 1919-ый».
1950-й.— Последствия войны: болезнь, теперешнее состояние.
За прозу, за дневники, за сценарий...
21 декабря 1950 года — 30-летие литературной деятельности моей и 50-летие со дня рождения.
* * *
Вс. Вишневскому.
Пьесу Вашу, т. Вишневский, я уже прочитал раньше, чем Вы прислали мне ее. Хотел написать Вам — поздравить: Вы написали хорошую вещь. Вчера пришли обе Ваши книжки и письмо. Пьеса очень понравилась мне, и я рад, что она будет поставлена в МХАТе, там ее хорошо разыграют, а это как раз то, что надо. Вам следует попробовать написать еще пьесу. «Литературный анализ» Вам даст критика, а я — плохой критик и Вам не помощь.
Могу, однако, сказать, что никакого «ответа Бабелю» в пьесе Вашей нет и хороша она именно тем, что написана в повышенном и героическом тоне, так же как «Конармия» Бабеля, как «Тарас Бульба» Гоголя, «Чайковский» Гребенки. Бабеля плохо прочитали и не поняли, вот в чем дело! Такие вещи, как Ваша «Первая конная» и «Конармия», нельзя критиковать с высоты коня.
А сборник рассказов о «Первой конной» плохо сделан. Такие работы только компрометируют тему, «мельчат» ее. «Армии» в сборнике нет, а собраны только анекдоты о ней. Такие книжки ничего не дают читателю.
Вот уже три года я убеждаю т. т. в необходимости издать популярную «Историю гражданской войны» — историю, которая воочию показала бы читательской массе героизм Красной, а также и Конной армии. Да вместе с тем показала бы, какой разор и убыток внесли в страну белые генералы. Вот что надо!
О матросах Вы написали мне не убедительно 1. Вы не можете отрицать, что современные моряки культурнее дореволюционных. Затем Вы позабыли о кронштадтском бунте. Из того, что я упомянул о трех матросах, еще не значит, что я знал только трех. Нет, я знал многих и между прочим — Матюшенко. Роль старых матросов в Октябрьской революции мне известна. После революции они несколько изменились, что отмечено нашей литературой и пр., в рассказе Артема Веселого «Реки огненные», в пьесе Тренева «Любовь Яровая» и т. д. Ну, ладно, все это не важно.
А пьеса Вам удалась. Это важно. Жму руку.
А. Пешков
В. В. Вишневский умер в Москве 28 февраля 1951 года.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +