Я намеренно ставлю рядом слова «воспоминания и размышления». Уверен, что в моих зарисовках оба эти элемента не будут просто следовать параллельно, а то и дело станут пересекаться, сплетаться в единую нить, даже помимо моей воли, возможно помимо сознания. С этим я сталкивался в каждой читанной мною чужой автобиографии. Ведь и в самой богатой памяти довольно провалов и неточностей. А мы, по роду своей профессии и по привычке, всегда стремимся к сложившемуся и совершенному, к пластичному и яркому. Наша услужливая фантазия без зова спешит на помощь, где недостает реального, неприкрашенно подлинного. Если человек поэт, то им он предстает и в автобиографических зарисовках. Я не могу, положа руку на сердце уверять, будто тогда-то и тогда-то все было в точности так, как мне сейчас кажется. Будто важнейшим было именно то, что в настоящий момент за таковое принимается. Память - самое сложное и трудно разгадываемое явление нашей психики. Иногда большие переживания проходят, не оставляя никаких следов. А случай, явно ничтожный, может врезаться, как надпись на камне. Мы не в силах безошибочно оценить влияние большого и малого ни на свою личную, ни на окружающую жизнь. Не можем без оговорок размотать нить, которая непрерывно связывает всю жизнь в единое целое. Мы оглядываемся на свое детство совсем иными глазами и оцениваем жизнь с совсем иной точки зрения, нежели тогда. Мы можем выделить и воспроизвести только часть прошедшего и еще меньшую часть происходящего. Нужно мужество, чтобы раскрыть свою душу до самых глубин и, как книгу, развернуть перед другими людьми. Даже при самой твердой воле это невозможно. Насколько человек по своей природе бывает, беспощаден к другим, настолько он деликатен и чуток к самому себе. Мы можем дать только фрагменты, отрывочные зарисовки, в лучшем случае - начатую, в общих чертах набросанную, но не разработанную в деталях картину.
Жизнь
Родился я в Скривери, в усадьбе Калныни, 5 декабря 1877 года, вторым сыном в семье. Мой отец был одним из двух «арендаторов» этой усадьбы. В те времена ему принадлежала небольшая чалая лошаденка, которую я до сих пор немного помню, две коровы и кое-какой мелкий скот. Обоим арендаторам приходилось жить на батрацкой половине в одной комнате, варить на одной плите и вообще весь день соприкасаться друг с другом. Понятное дело, в таких условиях и между взрослыми и между детьми происходили частые стычки.
Самые ранние мои воспоминания относятся к тем временам, когда я еще бегал в бумазейной рубашонке и, лазая по наваленным перед клетью снопам льна, упал в грязь. Словно сквозь туман вспоминается случай: отец с матерью в поле накладывают воз, а я залез нашему серку под брюхо, чтобы ощупать черную бородавку на ноге, и он меня сильно лягнул. Долго я носил на груди метку от подковы. Другая метка сохранилась еще и по сей день над левым глазом. Это я, выпав из кровати, наткнулся на подаренный отцом рожок.
В Калнынях я учился читать. У нас был не то старый молитвенник, не то сборник проповедей с выдранными первыми страницами. Мать пряла, я сидел рядом на скамейке и, тыкая указкой в строчки, старался отгадать, чего от меня хочет мать. «Святая молитва...» - читал я по складам. На этом меня нельзя было поймать, это я крепко запомнил. Но там, где было написано о каком-то спасителе и апостолах, чтение не клеилось. Когда мне не удавалось отгадать, мать не скупилась на тумаки. Один из них был такой увесистый, что я слетел со своей скамейки, и от моих штанов, перешитых матерью из ее старой в зеленую полоску юбки, отскочила пуговица. Потому-то мне до сих пор претят все молитвенники и сборники проповедей и все, кто их читает. Еще у нас была книга псалмов, тоже без первых страниц, в толстом, обтянутом черной кожей деревянном переплете и с обломанными латунными застежками. Особенно мне нравился мамин любимый псалом, который она часто пела: «Куда б окрест стопой я не ступал...» Он доставлял мне чисто фонетическое наслаждение.
Из Калныней мы переехали на заимку Межа-Пунтужи усадьбы Яун-Веди.
Через год или два мы перебрались на полверсты дальше, на другую заимку Яун-Ведей, в так называемые Вилка-Добес (Волчьи Ямы). Это своего рода историческое место. Мой отец, выросший в Яун-Ведях, помнил на этой горе огромный лес. Еще раньше, когда леса были полны волков, здесь рыли ямы для их ловли. В волости не было ни одного холмика, ни одного оврага, о котором бы отец не знал разных историй. Старые времена и прежняя жизнь казались мне куда богаче, чем теперешние. Однако и в Волчьих Ямах хватало разнообразных происшествий и событий.
Здесь стоял жилой дом с одной трубой, одной дверью и тремя комнатами. Под общей длинной крышей - три клети и хлев с половнями. На перекрестке прогона и дороги- полуразвалившаяся кузня. Теперь у нас была своя комната, отгороженная от комнаты другого «арендатора» щелистой дощатой стенкой, полной прусаков. В крайней комнате жили отец и мать хозяина,- они тоже обрабатывали здесь свой клочок земли. Старый Волк, как мы его прозвали, был высокий, угрюмый, хмурый и молчаливый человек. Зато Волчиха была языкастая и норовистая. Эта большая костлявая старуха - одна из самых живописных фигур в галерее моих воспоминаний. Не понимаю, почему я не использовал ее ни в одном рассказе. Зимой она обычно появлялась в нашей комнате с самого раннего утра. В переднике у нее всегда была припасена пригоршня примороженных в мякине и за ночь оттаявших диких яблочек с ветвистой яблони, что росла посредине их поля. За яблоками следовали рассказы о снах, и толкование этих снов, и приключенческие рассказы о старине. Я переносился в ее мир - боролся с ворами и беглыми солдатами; просунув ружье в щель забора, с замирающим сердцем спускал курок. Скрывался с беглыми рекрутами по лесам или, заплутавшись со стадом, бродил в каком-нибудь далеком незнакомом ольшанике. Особенно волновали меня рассказы о привидениях и всяких чудовищах. Долгие годы не мог я избавиться от нелепых страхов. Волчиха была необычайно суеверна.
Другой человек, которому в моем детстве принадлежала еще более значительная роль,- это «святой Зелтынь», мой дед по матери. Ему я обязан не просто впечатлениями, но и тем, что он послужил мне прототипом старого Робежниека. Вначале он был лесорубом в дальнем конце волости и жил на опушке дремучего леса в Старых Ранданах (Крияс - в «Северном ветре»). Бывало, мы наезжали туда в гости. Тогда старый Зелтынь приказывал бабушке накрыть скатеркой стол и открывал стенной шкафчик. Прежде всего, оттуда извлекалась библия.
И когда по ней было проверено мое умение читать, позволялось осмотреть крышки, внутреннюю сторону которых, как и все чистые страницы книги, старый Зелтынь, непонятно каким образом выучившись письму, исписал историей собственной жизни, своей семьи и разными стишками. После этого мне выдавалась вторая часть учебника «Школьный хлеб», который разрешалось перелистывать, не слюня пальцы, и, не облокачиваясь на стол, читать, пока старшие беседуют. К сожалению, время за этой чудесной книгой летело слишком быстро. Ни одна из тысяч прочитанных позже книг не производила на меня такого впечатления, как предание о Дундагской Зеленой Деве и тому подобные непревзойденные рассказы.
Маленький, тщедушный, всегда чисто выбритый, с выдающейся нижней челюстью и больными глазами, Зелтынь был чрезвычайно своеобразный человек. «Святым» его прозвали не случайно. В знании библии и богослужения не было ему равного во всей округе.
Он соорудил странный, похожий на длинный ящик, музыкальный инструмент с одной струной и играл на нем духовные мелодии. С людьми «святой Зелтынь» общаться не любил, но зато как-то по-своему вникал в жизнь растений и животных. Прожив много лет на опушке леса, он знал деревья и цветы и особенно птиц, к которым испытывал необычный интерес, почти страсть. Он различал каждую птицу по пению, знал ее повадки, знал, когда она прилетает и улетает, где селится, как строит гнездо, сколько и какого цвета кладет яичек и многое, многое другое. Но наука «святого Зелтыня» о птицах была не лишена странностей. Так, между прочим, он был твердо убежден, что кукушка, кончив куковать, к осени превращается в ястреба и истребляет других птиц. Рассказы «святого Зелтыня» о птицах были не менее увлекательны, чем Волчихины сны и рассказы о разбойниках. От него я унаследовал тот интерес к растительному и животному миру, который никогда во мне не ослабевал (в «Молодом журавле» есть кое-что и от «естествознания» «святого Зелтыня»).
Жилось нам в Волчьих Ямах нелегко. Земля песчаная, плохо обработанная и мало удобренная. Лошаденка замученная, ей приходилось тоже зарабатывать деньги на высокую арендную плату. К тому же мой отец по своей бесконечной доброте и мягкости характера больше ходил на хозяйские «толоки», чем работал на своей земле. Да и выпить он любил. Так что жили мы по большей части впроголодь. Хотя мать была мастерица на все руки, прясть, ткать и вязать было не из чего. Поэтому и одежда на нас была плохонькая.
В Волчьих Ямах началась моя карьера свинопаса, потом пастуха.
По лугам и пастбищам извивался маленький ручеек. Ранней весной его можно было разглядеть из дому, с горы, по зигзагообразной желтой кайме калужницы. Летом он высыхал, оставляя русло, усеянное цветной галькой и пустыми ракушками.
Весна всегда начиналась у нас с вырезания свирелей. Потом мы плели лапти, позднее - ходили по землянику; затем мастерили затейливые шляпы из ржаной соломы и, наконец, когда приближалась уборка картофеля, плели корзины.
Кроме того, что я должен был пасти коров, рвать траву и рубить для свиней ботву, мне вскоре пришлось приучиться и к другим работам. Само собой разумеется, что приходилось вить веревки, трясти паклю и мотать цевки - это уж между делом. В особых случаях доводилось боронить - это было долгожданное счастье, этой работой можно было гордиться. Но надо было еще помогать при молотьбе.
Другим местом работы и источником новых впечатлений был Айзкраукльский стекольный завод, или, как его называли у нас в округе - «стекольный сарай». Почти все жены стеклодувов, немцев из Видземской немецкой колонии «Ирши», занимались знахарством и заговаривали болезни. Стеклодувы в свободное время пили и дрались в Виксненской корчме, построенной тут же, возле большака. Но отношения с окружающими латышами были у них вполне хорошие. Я мог часами простаивать и смотреть, словно на чудо, как выдувают бутылки, изготовляют плавильные тигли, дробят черный камень, и вживаться в мир чужих людей.
Наряду со всеми этими делами в Волчьих Ямах продолжалось и мое «духовное образование». В пастухах я слыл заядлым певцом, главным образом потому, что таковым был и мой товарищ, а я не мог допустить, чтобы он пел лучше и громче меня.
Позднее меня на некоторое время захватила страсть к «живописи». Я пытался что-то рисовать на клочке бумаги или на щепочке, а потом раскрашивал рисунок цветочным соком. В этой области у меня появилась довольно обширная практика, и за цветком нужной окраски я иногда пускался в далекие путешествия. Письмо и рисование доставались нелегко. Добыть бумагу и карандаш было делом трудным. Писал я на оберточной бумаге оловянной пуговицей от штанов или еще чем-нибудь в этом роде. Когда, случалось, брат приносил из школы выигранное старое перо или огрызок, карандаша, радости не было конца. Книжный голод был невыносим. Все соседские календари были прочитаны, да и надолго ли их хватало?..
Как зачарованный читал я историческую повесть в журнале, каким-то чудом попавшем к нам, и смотрел иллюстрации к «Юному герою». Они и сейчас как живые стоят у меня перед глазами. Еще там были на картинках звери, змеи, грандиозные здания, памятники и портреты знаменитых людей. Все это открывало мне совсем иную жизнь...
Теперь мои нескончаемые фантазии приобрели другой характер,- во сне я боролся со змеями и видел, как маленькая птичка лезет в пасть крокодилу. Мать силой отгоняла меня от книги. У меня от рождения была слабая грудь, и она боялась, что книги доконают меня. Только брат кончил ученье, как мне пришла пора его начинать - десяти - одиннадцати лет от роду. Так как в будущем мне предстояло идти в солдаты, родители мечтали, чтобы я хорошенько выучился русскому языку. Солдатчина продолжала мерещиться мне и после нескольких лет ученья. Должен признаться, что школьные годы - самые мрачные и страшные годы, оставшиеся в моей памяти. И не потому, что в школе мне жилось так уж плохо.
От Волчьих Ям до школы было верст пять. Провизию приходилось брать с собой на всю неделю. Конечно, мы не могли ездить в школу на лошади, как хозяйские дети. Хорошо, если мать немного проводит и поднесет мешок. Мне и теперь все кажется, что тогда каждый понедельник была метель и дорогу заносило сугробами. В школу я приходил замерзший, весь в снегу и до вечера не мог согреться в нетопленном классе. Рос я почти не видя чужих людей, и вначале школа казалась мне неприветливой и отпугивала. Иногда, по пути в нее или ночью на своей койке, я глотал слезы и с завистью думал о тех, кто жил ближе и мог ночевать дома. Творог в моем туеске скоро плесневел, и поэтому я по большей части довольствовался сухим хлебом. Масла у нас не было, да я его, как и мясо, из-за непонятного отвращения есть не мог. Ученье для меня не составляло никакого труда. Писать и немного считать меня еще дома выучил брат. Учителей я боялся смертельно, особенно старшего учителя, писателя Яна Пурапуке. Изредка он бывал в ударе, и тогда он все подробно рассказывал и объяснял, мы все понимали и захлебывались от восторга. Но чаще всего он только отчеркивал ногтем «от сих до сих», усаживался за кафедру и писал свои рассказы. И горе тому, кто собственными силами не мог добраться до указанного места и не умудрялся подсмотреть или списать у соседа. Учитель подзывал его к себе, осматривал со всех сторон, безжалостно высмеивал и издевался над ним вволю - особенно если на несчастном был заплатанный пиджак или дырявые постолы...
Очень часто производилась основательная порка, по всем правилам - и один на один и в присутствии всего класса,- целыми партиями. Хотя эти экзекуции устраивались почти ежедневно, привыкали мы к ним медленно, и прошла не одна зима, пока мы притерпелись до того, что могли смеяться над остротами Пурапуке и с удовольствием сознавать, что его линейка хлопает по чужим, а не по твоим пальцам. С детьми волостных богачей подобных вещей, конечно, не случалось, с ними Пурапуке был весьма учтив и любезен. У него имелись любимчики, которым разрешалось все, но были и такие, которых он упорно истязал из года в год.
Освоившись в школе за несколько недель, я стал одним из самых отъявленных сорванцов. Ни одна шалость и драка не проходила без моего деятельного участия, а многие и по моему почину. Неизвестно почему, ко мне Пурапуке относился довольно сносно. Остерегаться моего отца у Пурапуке не было никаких оснований. Надо полагать, отчасти здесь играла роль моя «необыкновенно светлая голова», как это говорили мои родители и знакомые. Но учился я поверхностно уже по одной той причине, что в школе у меня ежедневно находилась сотня дел поважнее. Писать что бы то ни было я с детства любил всем сердцем и душой. В первый год ученья на традиционной елке мне, единственному из мальчиков-первоклассников, вручили награду. Это повторялось и в последующие годы. Награды и чрезмерные похвалы сделали меня самоуверенным и заносчивым.
Скриверское волостное училище я посещал всего шесть или семь зим и два-три лета. Под конец мне почти ничего не задавали. Я занимался сам, сколько хотел. Днем я главным образом заменял в классе учителя, сам он почти целыми неделями не показывался.
Пурапуке приобрел для школы порядочную библиотеку. Она в какой-то мере утоляла мой книжный голод.
Когда мы в Волчьих Ямах разорились, как говорится, дотла, пришлось искать другое место. Оно нашлось у скриверского лесничего Феникса.
Здесь, в Муцениеках, я продолжал пастушить. Пастбища лежали в чудесном Грулланском урочище, по которому извивалась та же самая река Брасла, что и возле Калнынев. Целые дни я проводил там наедине со своей скотиной.
За эти годы я так сжился с лесным миром, что он мне казался самым прекрасным и притягательным на свете.
Подрастая, я все чаще отрывался от обязанностей пастуха, чтобы заниматься более тяжелой работой. Если же я ходил в школу летом, то, по крайней мере, во время «каникул» и ранней осенью приходилось работать наравне с другими. Подвозить сено и укладывать его в сарай на лесных лугах было одной из самых приятных работ. Гораздо менее приятна была молотьба, хотя здесь и сравнения не могло быть с Волчьими Ямами. Теперь нам принадлежала рига с навесами, куда своевременно свозился сухой хлеб. Сильно облегчала работу конная молотилка.
Жизнь в Муцениеках показала нам, что иной немецкий барон не умеет так высасывать соки и эксплуатировать, как хозяева-кулаки соплеменники. Переселившись отсюда в другой баронский хутор Баложи, большую часть арендной платы мы должны были отработать на полях имения. В долине реки должны были очистить определенный участок от камней, которые тут залегали слой за слоем на неизвестную глубину. Должны были скосить установленное количество пурвиет клевера, сена, ржи и яровых. Арендатору всегда отмерялись самые тучные поля, где клевер так и кудрявился, а хлеб полегал. И вот мы втроем мучились там, в лесной излучине, в палящий зной, раздирая клеверные заросли и складывая скирду к скирде. Босиком шлепали по излучине реки, скашивая высокую, до пояса, осоку. Ноги разъедало до крови, ладони у меня постоянно были в волдырях, поясница распухла. А трава на наших лугах сохла, и рожь осыпалась, пока мы управлялись с барщиной в имении.
За то время, что ходил в школу, я всегда сильно отвыкал от работы, и вновь привыкать было нелегко. Волдыри на ладонях лопались, раны загрязнялись и руки нарывали. От нарывов и по сей день у меня остались на память метки. Особенно тяжело было косить сено и клевер; на косьбу у меня, как говорится, не было таланта. А на работе я, в свою очередь, забывал, чему выучился в школе, хотя и на луг и на пашню брал с собой книгу и в обеденное время старался заниматься. Рабский труд на барина, отвращение ко всем этим надзирателям и кровососам, очевидно, были главной причиной, почему я все упорнее думал, как вырваться из невыносимого положения. Вот какими простыми и прозаическими причинами было вызвано мое стремление выбиться «в люди». Надрываясь на барском и на своем поле и прирабатывая, где только можно, мы драли с себя по две шкуры и так помаленьку обзаводились более сносным хозяйством.
Я задумал стать учителем. Особого призвания к этой профессии я не чувствовал. Но на примере Пурапуке видел, что учитель может обзавестись хорошей библиотекой и выкраивать время, чтобы писать. И к тому же звание учителя было единственным, чего я мог надеяться достичь путем самообразования. Поэтому я бросил школу и стал заниматься сам. Это было нелегко. Особенно много приходилось возиться с математикой. Над иной задачей я просиживал, но нескольку дней, пока догадывался, как ее решать. В феврале 1896 года мать собрала мне увесистую сумку с продуктами - и я поехал в Ригу держать экзамены. Письменные экзамены выдержал удовлетворительно, некоторые даже весьма хорошо. Но на устном по математике провалился.
Эта злосчастная экзаменационная поездка принесла свою пользу. Тут я впервые познакомился с городом и его жизнью, о чем раньше только слышал краем уха. Первый раз в жизни попал на галерку латышского театра на представление «Гамлета». Тысячи пьес, которые я потом видел и которые писал сам,- ничто в сравнении с этим чудесным спектаклем.
По правилам вторично в том же году экзаменоваться не разрешалось. Но я решил, во что бы то ни стало той же осенью попытать счастья вторично. Все документы были испорчены. Комиссия поперек каждого документа написала, что такой-то, в документах сих поименованный Андрей сын Мартына, в таком-то году и месяце с такого-то по такое-то число держал и не выдержал экзамен на учителя. Сознаюсь, что я самым бессовестным образом согрешил против российских законов и надул экзаменационную комиссию Рижского учебного округа. Осенью мать второй раз собрала сумку с продуктами, и я снова потащил ее через железный мост на Гробинскую улицу к близким нашим родственникам Лапиням. Экзаменовался я с шестого ноября по второе декабря и, выдержав экзамены на «удовлетворительно», получил диплом «приходско-городского» учителя.
Можете представить, с какой гордостью я возвращался домой! Я достиг первой ступени на своем пути в гору. Да и в глазах родных я вернул себе былой престиж. Работать по-прежнему меня, как будущего учителя, уже не заставляли. Правда, главным образом потому, что мы стали зажиточнее. По крайней мере, одежды и еды нам хватало. Если не случалось срочных поездок на заработки или неотложной работы в поле, я мог оставаться дома. В последний год моего пребывания в школе учитель Екаб Лидака, который вообще интересовался мною и отдавал должное моим литературным способностям, подарил мне однотомник Пушкина. Это была единственная книга из подлинно художественной литературы на моей бедной полке, и я читал ее целыми днями, строчку за строчкой - вплоть до писем и библиографических примечаний. Я знал наизусть целые главы «Евгения Онегина», множество стихотворений и эпиграмм. В этом же счастливом году я перевел помещенную в этой книге биографию Пушкина и, кажется, начал переводить «Полтаву»; перевод этот, несмотря на его убожество, несколько лет спустя напечатали в газете «Балтияс вестнесис». Пробовал писать то рассказы, то стихи, но ничего путного не вышло. У меня просто не хватало терпения долго сидеть за столом. Да к тому же я и понятия не имел, хороши или плохи мои литературные упражнения.
Позднее, то есть осенью 1897 года, я получил место в Мангальском волостном училище у заведующего школой педагога Вилиса Озолиня.
В Мангалях я прожил четыре года. Жалованья получал ровно сто рублей за зиму и столовался у старшего учителя. Я стал участвовать в хоре Озолиня, познакомился с окружающей молодежью, начал устраивать спектакли и участвовать в пьесах, которые ставились и в парке мангальского имения, и в Милгрависе, и в зале «Зеленой школы» фабрикант та Домбровского. Тут я впервые выступил публично и насмешил милгравцев своими «Именинами в семействе Стипингов», напечатанными в 1902 году в «Петербургас авизес». Так мало-помалу я приучался к общественной жизни и работе, что было вовсе не легко.
Наиболее характерные эпизоды из жизни мангальской школы можно найти в начале романа «В шелковой паутине», конечно с неизбежными поэтическими отступлениями. Между прочим, в Мангалях я впервые увидел море и сильно полюбил его.
Ученики ко мне относились неплохо, окружающие начали интересоваться мною как общественным деятелем и писателем, чье имя все чаще появлялось на страницах популярных газет. Но какой в этом прок, если я был и оставался помощником волостного учителя со ста рублями жалованья в зиму и без всяких видов на будущее. Поэтому я по возможности укрощал свои литературные порывы и зимой по ночам, а во время летних каникул - целыми днями снова сидел за книгами и готовился к экзамену на домашнего учителя. Экзамен я сдал в марте 1901 года, и летом того же года скриверцы избрали меня на место ушедшего Пурапуке. Инспектор народных училищ Правдин игнорировал это избрание, ссылаясь на малоопытность кандидата, а в действительности из-за своей неприязни к латышским учителям-писателям, которые, по его разумению, «только хлам пишут». Мне пришлось еще на один год вернуться в Мангали. В 1902 году был избран вторым адъюнктом рижских начальных школ, если не ошибаюсь с жалованьем двести семьдесят пять рублей в год. Полгода я скитался, замещая заболеаших и находящихся в отпуску учителей, а потом меня послали в начальное училище на Калнциемскую улицу, 44. Я проработал там до 1908 года, так что вся моя педагогическая деятельность продолжалась одиннадцать - двенадцать лет.
В Риге начался, совсем новый период моей жизни. Школа и методы преподавания особых забот мне не доставляли. Стремление писать все больше вытесняло все прочее. И в связи с этим я, прежде всего, попал в водоворот живой общественной деятельности. Как писателя с национально-крестьянскими идеалами, меня охотно принимали в Отделе полезных книг Рижского латышского общества. Там я работал и как сотрудник отдела, и как переводчик, и как составитель, одно время даже возглавлял редакцию литературной комиссии. В Риге я познакомился и со многими латышскими литераторами (из известных писателей там были: Я. Клейнберг, В. Плудон, А. Стейн, Э. Пипинь, П. Блау, К. Эзериетис, Фр. Миеркалн и др.). Кроме того, в Риге были широкодоступные редакции газет и издательства, с которыми в скором времени у меня установилась связь.
До 1905 года жизнь и работа в Риге шли напряженно и слаженно. Но с ростом народного освободительного движения мои «крепкие устои» начали колебаться - хотя сперва я этого сам не замечал и не осознавал. В Скривери брат Мартынь деятельно участвовал в работе местной социал-демократической группы. Так как наш новый хутор Сикснены находился рядом со станцией, в нем частенько останавливались приезжавшие из Риги пропагандисты. Все лето мне доводилось читать прокламации и нелегальные брошюры, изданные и местной группой и Центральным Комитетом.
В Риге меня стали все больше привлекать лекции и разные собрания рабочих обществ, в которых прямо или скрыто, выражался мятежный дух. «Мировые загадки» Геккеля, история французской революции, «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» Плеханова, «История цивилизации в Англии» Бокля, статьи по общественным вопросам Богданова, Железнова, Туган-Барановского, некоторые литературно-критические статьи Чернышевского, Добролюбова, Писарева, «Философия искусства» Тэна, история литературы и теории Гюйо, Тарда, Брандеса - все это уже не имело никакой связи с той литературой, которую распространял Отдел полезных книг. Все чаще у меня появлялись разногласия с консервативными учителями, которые жили целиком в атмосфере ультрареакционной газеты «Ригас авизе», хотя работу отдела выполняли очень тщательно и самоотверженно. И все же я работал там еще довольно долго. И теперь понимаю почему. Идейно и идеологически я уже стал чужд своему тогдашнему окружению, но мои общественные взгляды были еще смутны и неразвиты. Я надеялся, что с течением событий и Латышское общество с его деятелями изменит свое направление и появится возможность употребить большие средства Отдела полезных книг на прогрессивные цели. (От идей научного социализма я в то время стоял довольно далеко.)
1905 год ускорил кризис не только в моем мировоззрении, но и в моей психологии. В знаменитые октябрьские дни я увидел первые массовые митинги на пригородных пустырях Легерлауке и Гризинькалне. Потрясающее впечатление от них не смогли стереть все бесчисленные демонстрации более позднего времени.
Все последующие мрачные, ужасные и кровавые годы медленно, но верно углубляли ту трещину, которая возникала между старым и новым миром в моем сознании. До того я жил в своих идеалистических мечтаниях безземельного крестьянина и лишь теоретически, по книгам, знакомился с рабочим освободительным движением. Тяжелое время реакции с его диким насилием, со шпиками, подхалимами и предателями открыло мне глаза и заставило пристальнее приглядеться к разным социальным слоям народа, увидеть там непримиримые классовые противоречия, несовместимые экономические интересы и противоположные идейные устремления. В 1909 году Э. Пипинь пригласил меня в «Яуна диенас лапа» - буржуазную газету с сильной оппозиционной тенденцией, охотно дающую приют и марксистской публицистике. Это имело чрезвычайно важное значение в моей жизни. Я постепенно порвал связи с националистами и стал писать только для этой газеты и для журнала учительского общества «Изглитиба», редактором которого был тот же Пипинь.
В 1908 году я бросил работу в школе и переехал с женой (женился в 1905 году) в местечко Скривери. Здесь мы в 1908 и 1909 годах на средства моего тестя строили дом, а сами ютились в Сиксненах у моего брата. Эти два года были не легкими. Мы хотели, как можно больше сделать сами, особенно летом, и забот был полон рот. Но когда дом был выстроен, жить стало куда лучше. Теперь у меня была своя квартира с соответствующей обстановкой. Писательским трудом я по тем временам зарабатывал достаточно, поэтому мог прилично одевать и кормить свою семью и даже приобретать книги в таком количестве, что едва успевал прочесть.
Этот период вплоть до лета 1915 года был самым спокойным в моей жизни и самым плодотворным в литературном отношении. Я возился на нашем клочке земли, разбил сад и ухаживал за ним, ибо привычка к физическому труду вошла у меня в плоть и кровь, без него я и по сей день не могу жить, поэтому и стал ненавидеть спорт тогдашних хозяйских сынков, как профанацию труда и карикатуру на него, выдуманную белоручками. Конечно, большую часть своего времени и сил я посвящал писательскому труду и изучению литературы. Только теперь, серьезно занявшись самообразованием, я понял, насколько недостаточно мое общее и литературное образование. Начал я с литературы и эстетики, но скоро осознал, что систематическое изучение их невозможно без знания всеобщей истории, социологии и науки вообще. Благодаря самообразованию мои познания все расширялись, и, думается, углублялись.
В 1914 году я как ополченец первого разряда должен был явиться на призывной пункт. Хотя меня и забраковали, но покой был нарушен. Летом 1915 года в Скривери наехали обозники уральских казаков, заняли наш сад, поселились в моей квартире, затолкав нас в какой-то угол. Жить тут больше нельзя было, ни о какой литературной работе и думать не приходилось. Горе и страдание всего народа днем и ночью плыли на наших глазах через Даугаву в глубь Видземе. Поэтому мы сложили в узлы и ящики что оказалось под руками и уехали в Валку. (Картины разрухи и бегства я потом пытался отобразить в романе «Под громами».)
В Валке долго остаться не мог. Денег у нас было сотен шесть или семь - и им скоро должен был подойти конец. Оставил я жену и сына в надежде на помощь от беженского комитета, а сам отправился в Баку к писателю, служащему фирмы Бенкендорф, Бирзниеку-Упиту, надеясь там найти какую-нибудь работу. Это была первая дальняя поездка, на сердце у меня было неспокойно и от непривычки и от забот об оставшихся.
У Бирзниека мне жилось очень хорошо. Купался в Каспийском море, бродил по горам. Забравшись на какую-нибудь вершину, писал продолжение романа «Ренегаты», который Пипинь печатал в нашей газете. Любовался великолепной панорамой с прозрачным зеленоватым морским заливом посередине, городом с его окраинами, полукругом, раскинувшимся вдоль берега, и скоплением нефтяных вышек на далекой дымной равнине. Пустынная природа подавляла меня. Я не мог жить без зеленой травы и тенистых деревьев. К тому же угнетала забота о захворавших близких, и хотелось быть ближе к родине. В сентябре я поехал обратно - по Каспийскому морю и Волге до Рыбинска, оттуда по железной дороге через Бологое и Петроград - на Лугу, где ненадолго остановился у своего школьного друга. Это путешествие тоже было богато приключениями, переживаниями и наблюдениями. С волжского парохода увидел Россию, как говорят, с другой стороны и убедился, как красочна и разнохарактерна эта страна, кажущаяся на первый взгляд слишком однообразной.
В Луге отдохнул с неделю. Затем поехал в Валку повидаться со своими и снова пустился искать счастья, то есть работы и хлеба. Второй раз в Луге прожил с месяц, затем поехал в Петроград, оттуда в Ревель, где в декабре устроился табельщиком к инженеру А. Разуму, строившему укрепления. Табельщиком я работал на острове Вульф, а конторщиком - на Наргене. Познакомился в подробностях с казарменной жизнью и бытом рабочих на казенных работах. Был свидетелем того, как в угнетенных, обнищавших трудовых массах постепенно спадало искусственно раздутое воодушевление и назревало возмущение против бесчеловечного кровопролития и угнетения. В контраст с нежно-зелеными каспийскими водами здесь о прибрежные гранитные глыбы островов разбивались темные, холодные волны Финского залива. Меня перебросило с одного конца России на другой, но и здесь я не обрел почвы под ногами. Жизнь сбилась с пути и потеряла цель. Усталость и апатия тяжело нависли над нашими бараками. Высказанная или невысказанная, но у всех была одна мысль: хоть бы скорее это кончилось - все равно как. (Все это с известной долей домысла описано в романе «Под громами» - русский перевод в 20-х годах.)
Осенью 1916 года я переехал из Ревеля в Икшкиле на строительные работы, которыми руководил инженер Кактынь. Здесь, в сырой землянке, постоянно полной пара и дыма, жить было куда тяжелее, чем на островах под Ревелем. А работы и ответственности гораздо больше. Но зато я постоянно бывал вместе с мучениками-рабочими и старался, как мог облегчить их полуголодную жизнь. Я видел, что война не только разорила латышский народ материально, но с каждым днем все больше подтачивает и его моральные устои. Жил я вместе с латышскими рабочими и русскими солдатами верстах в восьми от передовых позиций, где все время грохотали пушки, трещали пулеметы и по ночам за лесом взлетали и падали синие ракеты. Ходил по Капарамурскому братскому кладбищу и видел брошенные в еловом шалаше обезображенные, замерзшие трупы солдат, павших на острове Смерти. Каждый хотел одного и того же: хоть бы скорее кончилось.
В начале февральской революции 1917 года я работал в рижской конторе Кактыня. Часто заходил в редакцию нашей газеты «Яунайс вардс» к Пипиню и знал все, что было известно в Риге о петроградских событиях. Первые дни никто не принимал революцию всерьез. Люди вконец устали, обнищали, впали в апатию, так что их приходилось расшевеливать силой. Я сам ездил в район наших работ, собирал рабочих и призывал организоваться и создать необходимые комитеты. Мало-помалу расшевелились и рабочие, мало-помалу забурлил водоворот революции. Когда был создан Рижский Совет рабочих депутатов и начал открыто работать комитет социал-демократической партии, появился центр, который мог ввести все это сложное движение в организационные рамки и все разнообразные устремления направить по определенному руслу. Мы со своими рабочими были одними из первых, кто установил связи с руководящим центром. Конечно, не очень-то легко было «организовать» уклонявшихся от военной службы хозяйских сынков, хозяев и беженцев из Курземе. Рабочие избрали меня в Центральную примирительную камеру, а затем в Совет рабочих депутатов и Исполнительный комитет Совета. Я перебрался в Ригу, где Пипинь отвел мне семикомнатную квартиру в верхнем этаже своего дома. Здесь я пережил все первые демонстрации, митинги за и против войны и прочую неразбериху первых дней революции. Созвал собрание общественных организаций, опираясь на его постановления, разработал для Совета депутатов проект создания Рабочего театра и взялся за его реализацию. Разработал план организации и деятельности театра. Созвал собрание уполномоченных рабочих организаций, которое избрало правление и утвердило выработанные инструкции. От городской управы мы получили в наше распоряжение второй городской театр, начали приглашать актеров и режиссеров и готовиться к открытию.
О литературной работе мало приходилось думать. С утра до поздней ночи, иногда и за полночь, я заседал в разных советах и комитетах. Жена и сын тоже приехали из Валки, но я появлялся дома только на несколько часов. Да и в эти часы приходилось писать передовые или обзоры для «Известий» Совета. Когда начала выходить «Циня» и «Лаук-страдниеку циня», я заведовал там отделом обзора печати.
В трудные августовские дни пережил отступление русской армии, обстрел Риги, с которым безуспешно боролись группы охраны, организованные Советами. Будучи членом городской думы, я присутствовал на том историческом заседании, на которое явился первый немецкий офицер и объявил о занятии Риги немецкой армией.
Начались разные регистрации и проверки, появились продовольственные карточки и хлеб с примесью древесной муки, фотографирование, нумерация, военные паспорта, концентрационные лагеря, тюрьмы, безжалостная судебная расправа, полное запрещение и уничтожение всего латышского и демократического. Это было невыносимо тяжелое время. Утром и вечером битком набитые грузовики возили военнопленных на работы за город и обратно.
Постепенно люди утратили всякую надежду на возвращение русской армии и освобождение Риги. Отвращением и апатией веяло от каждого угла. Писать не было ни радости, ни смысла. Куда девать написанное, если вся культура народа и его духовная жизнь казались задушенными на долгие годы? Каждый день был посвящен попыткам достать через знакомых запретным путем кусок хлеба или мяса.
Среди оставшихся в Риге членов Совета рабочих депутатов было много старых социал-демократов, бывших ссыльных и эмигрантов. Они во все времена и при всех условиях боролись за свободу своего класса и всего народа и теперь тоже не могли оставаться сторонними наблюдателями. Созывались тайные собрания, в которых участвовали как большевики, так и меньшевики, хотя никакого согласия между ними установить не удалось.
Незадолго до Нового года, в один из субботних вечеров, когда я только что вернулся со школьной елки, где читал доклад, кажется, о задачах латышской молодежи, явился агент тайной полиции в сопровождении «фрица» и объявил, что я арестован. Он начал копаться в моих бумагах, но, видимо, ничего в них не понял и не разобрал. Повел нас с женой по лестнице вниз к другим арестованным. Падал мягкий снежок, настроение у нас было не очень подавленное. Меня забавляло, что на столе, на самом виду остался конспект сегодняшнего доклада, который меня больше всего мог бы скомпрометировать. Наоборот, в чемодане солдаты тащили в вырезках мои статьи, публиковавшиеся в газетах и журналах с 1899 года. Пригнали нас в женскую тюрьму недалеко от губернской, обыскали, раздели и заперли в одиночные камеры.
Жену выпустили через несколько дней. Меня повели на допрос к Лешнику. Сыщик на сей раз был очень любезен и разговорчив, обещал в субботу выпустить меня. Но прошла суббота, воскресенье - я сидел по-прежнему. Скоро мы поняли, что обещаниям Лешника верить нечего. У немцев была своя система, по которой они хотели очистить Латвию от вредных элементов,- система уничтожения передовой интеллигенции.
Продержав больше месяца, меня, наконец, выпустили из тюрьмы. Только на воле я узнал, что за освобождение мне надо благодарить главным образом друзей и знакомых. По приближении рокового первого мая порешили ехать обратно в Скривери к шурину. Как ни странно, в его усадьбе сохранился еще погреб и дровяной сарайчик с навесом, и в этом последнем мы и разместились. Из прочего хозяйства ничего не осталось: по каким-то военным соображениям, немцы в широкой придаугавской полосе все сожгли и уничтожили.
Земли было вдоволь, но мне приходилось ее вскапывать лопатою и вообще обрабатывать только руками. От волдырей ладонь стала нарывать, рука распухла, и мне пришлось очень трудно. Да и семян никаких не было. Питались полевой травой,- как царь Вавилонский. Крохотный кусочек привезенных из Риги сухарей и мяса или одна-две ложки молока были у нас единственной приправой. Высохли мы окончательно. На работе быстро уставали, а когда по вечерам, разбитые, с ноющей болью во всем теле, кое-как забирались на нары в хибарке, то, несмотря на дым и холод, засыпали тяжелым непробудным сном.
Вокруг была сплошная разруха. Нигде не залает собака, не пропоет петух, не мелькнет огонек. Местами в развалинах копошились почерневшие, изможденные люди. Только изредка какой-нибудь человек с распухшим лицом тащился по дороге.
Не буду распространяться, как мы возили в Ригу сено, как пробирались в темноте через кегумские болота, как в Риге немцы тащили нас в участок за въезд без разрешения и как мы от них откупались. Как возле Десской корчмы патруль задержал нас и хотел конфисковать купленный без разрешения картофель и как мы все-таки благополучно отделались. Как размещенные возле нашего дома солдаты интендантской части еще до наступления осени выкопали ночью всю нашу с таким трудом посаженную картошку, и как под шквалом революции в Германии расшаталась железная дисциплина кайзеровской армии, и, наконец, как пришла Красная Армия. Для этого нужно другое, более широкое полотно.
Этим я кончаю первую часть зарисовок из своих воспоминаний и размышлений. Последующие годы моей жизни не менее пестры. Месяцы советской власти в Латвии и работа в Отделе искусства Комиссариата просвещения. Разгром Советской республики и эвакуация. Жизнь в России, возвращение, четыре месяца тюрьмы, попытки вернуться к жизни, борьба со всякими неудачами и невзгодами...
Работа
О писательской деятельности остается сказать сравнительно мало. Она довольно тесно переплеталась с моей жизнью и судьбой. Поэтому ее общее направление нетрудно угадать из всего предыдущего.
Когда именно во мне зародилось желание писать, этого даже приблизительно не могу сказать. Когда я пас скот, меня многое восхищало, но изобразить это пришло в голову гораздо позднее. О своей «живописи» я уже упоминал. Потом у какого-то парня научился играть на скрипке. Плетением корзин и шляп, «столярным» ремеслом я занимался с каким-то увлечением, пожалуй, даже страстью. Кажется, все это были попытки найти и выразить в какой-либо наивной форме самого себя. Помню еще свой первый «рассказ». Даже представляю тетрадь из желтоватой оберточной бумаги, на которой я писал, огрызок серого карандаша, щелистый, красный столик и серый осенний день за окном. Я прочел в календаре рассказ о пьянице хозяине, который ночью приезжает из корчмы и ругает своих домочадцев. В моем рассказе под другим именем действовал такой же пьяница хозяин и ругался он так же. В школу тогда я еще не ходил - кажется, мне было лет восемь-девять.
В волостном училище - лет пятнадцати - шестнадцати - записал пословицы и поговорки скриверцев и напечатал их в газете «Маяс виесис».
Первое стихотворение я написал в Муцениеках, на стогу соломы. В ожидании, пока брат придет с новым возом, я сидел, прислонившись к жерди, и сочинял о каком-то неизвестно почему бесконечно печальном и отчаявшемся юноше, который садится в лодку и едет топиться в Даугаве, а, всмотревшись в неколебимо стоящий на берегу дуб, понимает постыдность своего замысла.
К концу школьных занятий я писал юмористические стихи, которые за подписью «Андрей» несколько раз подряд печатал в «Календаре зубоскала» Адольфа Алунана. Кажется, там было напечатано и несколько моих прозаических «шуток». Стихотворением «Жалобы бывшего волостного старшины» я приобрел известность в Скриверской волости, потому что тема была всем известна и забавна.
Подготовка к учительскому экзамену и переписывание романов Пурапуке, видимо, оторвали меня на некоторое время от «литературных занятий». После сдачи экзаменов я жил в Баложах и, имея больше свободного времени, писал усиленно. Но писалось плохо. Материала мне хватало с избытком, но обрабатывал я его слабо, и это меня не удовлетворяло. А совета попросить было не у кого. Обратиться к Пурапуке с таким рискованным делом было бы просто безумием, он бы меня беспощадно высмеял. Литературного образования не было никакого. Девять десятых той беллетристики, что я до тех пор прочитал, могло скорее загубить, нежели развить мои незрелые писательские способности. Единственно Пушкин и Лермонтов служили достойными образцами, и сочинения их я усердно читал. Но мир, который они изображали, манера повествования были все-таки далековаты от психологии сына латышского крестьянина.
Мое первое объемистое «произведение» - «В водовороте большого города». Кажется, я писал его, работая помощником учителя в Мангалях. По содержанию эта повесть - перепев мотивов Пурапуке, а слог - подражание его «стилю». Ученически-дилетантская писанина, не имеющая художественной ценности. В литературе я брел на ощупь, без осознанной цели, не ставя перед собой никаких проблем. Так и блуждал и искал чего-то без всякой поддержки и помощи.
Мой первый рассказик «Буря» появился осенью 1899 года в календаре «Ауструмс». Приблизительно в то же время в третьей книге альманаха «Яуна Ража» - расплывчатое лирическое стихотворение «Мечты юности». Этот год я и считаю началом моей литературной деятельности. К сочиненным этого периода повестям и рассказам принадлежат «Восходящие в гору», «Целминиеки», «Корчмарь Шведер». Главный, ведущий мотив этих рассказов вполне соответствует моим тогдашним идеалам семейной и общественной жизни. В разных вариациях и в разных ситуациях деревенской жизни там изображены молодые батраки и безземельные крестьяне. Наделенная всеми добродетелями и, главное, способностью к беззаветной высоконравственной любви, эта молодежь, преодолевая разные препятствия, вопреки всяческим противодействующим силам, борется за высшую цель - за свой вожделенный клочок земли. В период вспыхнувшего на несколько лет романтического младонационализма эти мотивы приобретают особенно яркую тенденциозную окраску («Корчмарь Шведер»). Но мне кажется довольно характерным, что одновременно с рассказами, проникнутыми идеалами безземельного крестьянина, написана большая часть моих «Маленьких комедий» (вначале под заглавием «Маленькие люди»), «Село на взгорье», «Родня жены», «Богатые невесты», «Перелетные птицы». Эти рассказы уже не ограничены только деревенской жизнью и крестьянским миром. В них содержатся общественные, индивидуальные, семейные и любовные конфликты и встречаются отдельные, изображенные в сатирическом или ироническом плане типы из среды батраков, усадьбовладельцев, интеллигенции и городской буржуазии. Едва выйдя за пределы узкого семейного круга, я стал накапливать наблюдения и опыт. Фантазия получила более широкий простор, художественный вымысел - побуждения, а творчество - многосторонний материал. Хотя в отдельные эпизоды этих рассказов тоже введены подлинные или взятые из действительности типы, в их отображении я начинаю сознательно избегать присущего Пурапуке анекдотического, элементарно карикатурного. С самого начала писательской деятельности меня интересовали и мое внимание притягивали и отрицательные стороны человека и жизни,- многократно доказывалось, что это и есть самая сильная сторона моего таланта. Против этого особенно спорить не хочу, в особенности имея в виду буржуазного человека и его жизнь. В данном направлении я многое почерпнул у Гейне, Салтыкова-Щедрина и отчасти Чехова. У Толстого, Достоевского и Тургенева учился широкой композиции и приемам психологической характеристики - правда, вначале чисто интуитивно и без настоящего критического подхода.
В известной связи с только что упомянутым направлением моей беллетристики находятся и первые попытки писать критические статьи. Первые статейки о Пурапуке, о поэзии Скалбе и др. написаны в духе типического младонационализма под влиянием кругов Латышского общества и Ниедры. Романы Ниедры «В дыму вырубки» и «Крестьянский сын» казались мне тогда высочайшими художественными произведениями латышской литературы. В них я усматривал яркое воплощение высшей идеи и заветных чаяний, которыми жили я сам, моя семья и все безземельное крестьянство. Революционное движение до 1905 года бурлило, слишком глубоко не задевая меня. Среда, в которой я в то время жил и работал, на освободительное движение смотрела как на препятствие народному благоденствию. Мои первые критические статьи были направлены против тогдашних революционеров - Весминю Карла, Акуратера, Карла Скалбе. Тогдашние романтические порывы, общественная и идеологическая пропаганда в их сочинениях казались мне нереальными, фальшивыми и поэтому ничего не стоящими. Но уже незадолго до 1905 года мое мировоззрение сильно поколебалось, однако свою литературную работу я как бы по инерции продолжал в начатом направлении, хотя и в замедленном темпе. Мои рецензии того времени написаны легко и поверхностно, с таким же отсутствием критического подхода, какой заметен в моей беллетристике первого периода. Идейная и эстетическая ценность их невелика, хоть мне самому они все-таки кое-что дали. Во-первых, я приучился пристально следить за латышской литературой и не оставлять ни одну строчку непрочитанной, каковая привычка у меня сохранилась на всю жизнь. И, во-вторых, отыскивая ошибки и недостатки в чужих произведениях, я был вынужден критиковать и оценивать и самого себя. Это являлось как бы мерилом для сравнения с собственными произведениями - и в этом заключалась самая большая, может быть единственная польза моих рецензий.
Как уже указывалось, с 1905 годом начинается мой идейный кризис. Мало-помалу, но неуклонно и неотвратимо я отходил от прежних основ и направления. В год революции я только жадно прислушивался к грандиозным массовым демонстрациям и слушал мятежные речи. Уже тогда идеал собственного «клочка земли» в моих глазах начал терять свою ценность. Крестьянскому эгоизму стала противопоставляться солидарность и борьба рабочего класса за общественные, и даже интернациональные идеалы. Я начал замечать в основе крестьянской патриархальной семьи трещину, которая все ширилась, и неизбежный антагонизм между старым и молодым поколением.
Это было только началом, но еще не полным переломом. Период реакции затянул мой внутренний кризис. Внутренне идя по новому пути, я еще несколько лет продолжал писать передовицы на невинные культурные темы и рецензии на беллетристические произведения. В тяжелой атмосфере реакции возникло декадентское направление, как расцветает однодневный цветок на гниющих водах. Писатели, недавно считавшие себя «революционерами», отмахивались от своего вчерашнего дня и проклинали своих бывших товарищей и всю ту среду, в которую случайно попали. Они старались уничтожить свое общественное прошлое и провозглашали крайний индивидуализм единственно достойной тенденцией для каждого писателя и для всей литературы. И при этом их дела вовсе не соответствовали их словам. В период особого расцвета национальной буржуазии они прямо лезли в их газеты со своими индивидуалистическими сочинениями. Там их награждали титулом «газетный писака», они возмущались и с большим шумом уходили, но все-таки снова и снова возвращались и стучались в те самые двери, из которых их только что вытолкали. Это было жалкое и поучительное зрелище. Глядя на все это, я твердо убедился, насколько сильно писатель зависит от того класса, к которому он идейно и социально принадлежит, а литература - от основных тенденций эпохи, определяющих ее становление и направление. Вот это укрепило во мне марксистский взгляд на общество и на искусство надежнее, чем все остальное, виденное в жизни и прочитанное в книгах.
Роль пророка социально-идейного ренегатства взял на себя некий Ян Янкав. В искусстве это же направление защищал бывший социал-демократ и эмигрант Микель Вальтер. Пропагандисты «чистого искусства» пытались истребить не только реализм и вообще идейное искусство, а отрицали всякую связь искусства с общественной жизнью. Янкав оспаривал роль рабочего класса в социальном развитии, изо всех сил старался опорочить идеологов социализма и ведущих партийных деятелей и советовал литературе неотступно придерживаться патриархальных принципов. Вальтер утверждал: «Искусство является противоположностью повседневной жизни», «экономические силы не определяют искусства», «перемены в экономике могут и не влиять на эстетические факты», «искусство нельзя объяснить экономическими фактами». Критик Теодор Зейферт, который до сих пор к писаниям декадентов относился скептически, даже отрицательно, в общей шумихе тоже вдруг переменил фронт и начал защищать то, против чего до сих пор боролся. Все эти социальные и эстетические теории были диаметрально противоположны моим новым убеждениям и тому, что я пережил за последние пять-шесть лет. Я начал борьбу против глашатаев декадентства, пропагандистов ренегатства и их приверженцев. Моя писательская деятельность этого второго периода главным образом и ярче всего выразилась в критике явлений общественной жизни и искусства. Мое стремление к оппозиции и реалистические взгляды на искусство не позволили мне молчать. Я снова встретился со своими прежними противниками, только теперь мы поменялись ролями.
Из широко распространенной «либеральной» газеты «Дзимтенес вестнесис» я ушел (туда на мое место поспешно стеклись ренегаты, декаденты и индивидуалисты). Сотрудничал в газете «Яуна диенас лапа», в журналах «Изглитиба» и «Домас», в социал-демократических рабочих газетах, позже в газете «Яунайс вардс». Это было поистине боевое время в латышской литературе. Самым обширным и выдающимся трудом тех времен литературной борьбы можно назвать книгу Янсона «Фавны или клоуны». О том, что в ней собрано и обобщено, я уже писал во многих рецензиях, систематически следя, как ренегатская интеллигенция постепенно, но последовательно солидаризируется с торгашеской буржуазией. Кроме передовых статей в газете «Яуна диенас лапа» и статей по социальным вопросам в журнале «Домас» и в рабочих газетах, я начал писать в прозе и стихах маленькие фельетоны на политические темы. Редкая неделя проходила без того, чтобы в газетах «Яуна диенас лапа» и «Яунайс вардс» не появилось какое-нибудь стихотворение или сатирический фельетон за подписью «Анныня из Таравы». Из более объемистых публицистических произведений здесь можно упомянуть брошюры: «Газета «Дзимтенес вестнесис» и ее роль в латышской общественной жизни» и «Новое поколение». Иногда, просто из желания позлить, я обстреливал тесно сплоченный и единодушно настроенный лагерь противников. И шум всегда поднимался страшный. Янкав печатал аршинные «уничтожающие» рецензии на все, что только я писал. Покойный Пасынок Пулиера (то есть наследник Пулиера-Блаумана - Вульф) годами трудился сам и мобилизовал своих друзей, чтобы разделать и уничтожить меня. У меня сохранились толстые тома вырезок, которые я и теперь с удовольствием перелистываю. Местами я изображен просто графоманом и невеждой, которого ни один нормальный человек не слушает и который не имеет никакого веса. Местами же я представлен извергом, который уничтожил целое литературное направление и погубил ряд видных деятелей поэзии. Вульф и компания не раз производили меня в сословие помещиков и домовладельцев, чтобы доказать, что у меня не может быть ничего общего с трудящимися, рабочим классом и марксизмом (моей жене тоже иногда доставалось). И рядом красовались статьи, где недвусмысленно давали понять тогдашним властям, что я заядлый социалист и растлитель латышского народа.
Теперь я вижу сам, что в моей критике декадентства было довольно много элементов вульгарного марксизма. По правде говоря, эта критика во многом пригодилась мне для проверки и уяснения собственных взглядов. В очерках «О героях с чистым сердцем в латышской литературе» и о трудах Яна Асара, и в особенности в первом издании «Истории новейшей латышской литературы», анализируя патриархально-пасторскую и националистическую литературу, я творил суд и над своим прошлым и, выступая против декадентского направления, старался яснее определить свои общественные и эстетические идеалы. В большей или меньшей степени эта идейная и психологическая перестройка Заметна и в моих художественных произведениях того времени, особенно в романах и комедиях. Три одноактные пьесы и карикатуры «Сверхчеловеки» являются пародиями на декадентское направление в литературе. Первая («Homo Sapiens») имела особенно большой успех на сцене. Эта пародия, отчасти благодаря диким и злобным нападкам декадентов и их друзей, в короткий срок приобрела исключительную популярность, ее ставили везде, и часто ставят и по сей день. Весьма возможно, что она сыграла известную роль в судьбе латышского декадентства. «Амазонки» - это образцы эмансипированных женщин из буржуазии, у которых одна цель - повыгоднее выйти замуж. «Нанныня», образованная дочка латышского усадьбовладельца,- это латышская миниатюра известной «Нана» Эмиля Золя, на чей легкомысленный образ жизни сами родители смотрят с наивным восхищением. (Эта же тема, только на фоне других общественных условий и времени, разработана в рассказе «Разбитое сердце».) В романе «Женщина» изображен тип обыкновенной латышской женщины из мелкобуржуазной среды. У нее могли быть и социальные идеалы, и кое-какие общественные устремления. Но воспитание и быт ее класса все-таки делают ее рабыней собственного пола и вместе с тем - мужчины. Сюжет романа, события и характеры выдуманы - у них нет никаких аналогий и прототипов.
В романах «Буржуа» и «Последний латыш» изображен карикатурный тип полудеревенского буржуа во времена довоенных предпринимательских спекуляций. Причем на жизнь и устремления буржуазии обращено внимания меньше, чем на ту идеалистическую романтику «общенационального дела», которую пресса и литература того времени невероятно навязчиво и услужливо старались создать вокруг правящего класса. Наоборот, «Золото» - подлинно реалистическая, созданная на основе непосредственных наблюдений книга, где описана жизнь латышских банковских воротил, богачей-выскочек и вообще денежной аристократии во времена бурного расцвета Риги и лихорадочной спекуляции домами. Трилогию «Робежниеки» в известном смысле можно назвать культурно-историческим сочинением, идейная и художественная цель которого - отобразить в общей картине социальные и идеологические сдвиги в молодом поколении латышского крестьянства на грани двух эпох - перед революцией 1905 года. В первой части - «Новые истоки» - попытка отобразить процесс распада патриархальной крестьянской семьи в условиях новой жизни, в особенности под давлением городской культуры и рабочего освободительного движения. После «Женщины» это мой наиболее популярный роман. О нем тоже много говорили, он вызвал и нападки, исполненные жгучей ненависти, и восторженные отзывы и, кажется, навсегда утвердил за мной имя признанного писателя. Если «Женщина» представляет интерес своим идейно-психологическим содержанием, то «Новые истоки» уже отличаются более пластично обрисованными характерами, более сжатым и уравновешенным стилем. Во второй части, «В шелковой паутине», изображается идейный антагонизм рабочего и интеллигентского слоев молодого поколения, психологическое и социальное шатание последнего между буржуазией и рабочим классом. В третьей части - «Северный ветер» - видно, как период реакции и карательных экспедиций просеивает этих людей и в зависимости от их полноценности помещает в соответствующие социальные категории. Время просеивает и путаную общественную идеологию, рассеивает романтико-революционные иллюзии и оставляет задачу освободительной борьбы классу пролетариата - единственно призванному для свершения этого дела. «Ренегаты» затрагивают более узкий общественный круг. Они рисуют часть уже знакомой нам интеллигенции, среди которой во времена реакции наблюдалось характерное отступничество, отрицание своего прошлого и общественных идей, уход в тесный закуток личной жизни. Этот роман я писал в весьма необычной обстановке. Начал на взгорье Зыха, под палящим солнцем, продолжал на Каспийском море, затем на волжском пароходе, в Петербурге и Луге и закончил в Валке. И, наконец, мой последний роман - «Под громами» - является началом нового цикла, где я намереваюсь отобразить военное время и великие события и потрясения второго и третьего действия революции в Латвии.
Но я не коснулся начала третьего периода своей писательской деятельности. Он характерен моим обращением к социальным проблемам, главным образом к проблемам жизни и психологии рабочего. Вместе с новым содержанием появились и новые проблемы эстетики и художественной формы. Первое беллетристическое произведение в этом новом аспекте - драма «Голос и отголоски» - начало драматической трилогии. Драма была напечатана в социалистических газетах «Лайка балсс» и «Яунайс лайке», а потом поставлена в Новом театре. Это было моим первым значительным успехом в драматургии. Публика встретила пьесу овациями. Тринадцать раз подряд ее ставили в Новом театре, затем она обошла всю Латвию. Вторую часть трилогии («Один и многие»), как и третью («Солнце и пар»), цензура запретила ставить. На сцене они смогли появиться только в 1919 году. Они тоже завоевали симпатии рабочей публики и всегда давали полные сборы.
Наряду с драматургическими произведениями, которые по своему характеру требовали некоторой определенной социальной направленности, я начал писать новеллы, в которых социалистическую тенденцию можно было отчасти скрыть. Но новелле необходим социально воспринимаемый подтекст, пластично обрисованные характеры и убедительная психологическая, правда. Некоторые новеллы я демонстративно пытался написать согласно своей новой эстетической теории, показать, что, кроме обычной и затасканной психологии любовных переживаний и культивируемой декадентами эротики, существуют и другие человеческие чувства и переживания, достойные изображения («Хлеб»). В одной из новелл («Ивняк») так же подробно, как обычно в рассказах изображают всякие любовные перипетии, я описал повседневный труд обыкновенного землекопа, изобразил физические ощущения и переживания, вызванные тяжелым трудом.
Во время этой литературной борьбы, переоценки ценностей и новых исканий я имел неограниченную возможность выступать. У меня была трибуна в газете «Яуна диенас лапа», позже в «Яунайс вардс», в журнале «Домас», в издании которых я участвовал и где был ближайшим сотрудником, членом редакции, временами редактором. В газетах я больше писал на текущие общественные и литературные темы. В журнале - о вопросах, имеющих более широкое значение. Вопросы пролетарского искусства нельзя было рассматривать только в узких масштабах латышской литературы. Поэтому я старался следить за всем, что писалось о них в иностранных изданиях, особенно в русских толстых журналах. И каждую сколько-нибудь интересную мысль или мнение излагал в отделе иностранной литературы журнала «Домас». Мои книги с готовностью издавали А. Голт, А. Гулбис, «Дзирциемниеки» и др., так как книги эти читались охотно. Но все же я работал в одиночку. Выступления остальных демократических критиков носили случайный характер, их статьи были разбросаны по разным журналам и газетам. Уже давно размышлял я над тем, чтобы создать критический коллектив в противовес группе декадентов. Поэтому договорились с владельцем издательства «Дзирциемниеки» 3. Бирзниеком выпускать объемистый ежегодный сборник литературно-критических статей, который бы объединял марксистских литературных критиков и, по возможности, всех прогрессивных писателей-реалистов. Так был создан «Вардс» («Слово»). И действительно, мне удалось объединить почти всех демократических писателей, критиков и публицистов того времени и в двух больших томах (1912- 1913) собрать изрядное количество статей как по принципиальным вопросам социально-реалистической и пролетарской эстетики, так и по текущим вопросам литературы. Мировая война прервала это начинание.
К проблемам пролетарского искусства я еще раз вернулся в 1919 году, живя в России. По правде говоря, там я успел сделать только общий набросок по предыстории пролетарской литературы, ее теории, наметить общие принципы эстетики и стиля и т. д. Отрывки изданы довольно толстым томом под заглавием «Пролетарское искусство».
Война, беженство, революция надолго оторвали меня от литературной работы. Скитаясь по России, я задумал записать свои дорожные наблюдения и впечатления. Найдя временный приют, начал цикл дорожных зарисовок под названием «Из окна вагона». Годы, проведенные на военных работах, в бараках и землянках, следовало бы целиком вычеркнуть из моей писательской жизни. Они прошли в нескончаемой сутолоке, в напряженной работе, в шуме и в мелких будничных заботах, в усталости и бессоннице от переутомления. Особенно бурным был 1917 год, который прошел в сплошных собраниях и заседаниях и чисто политической журналистской работе. Написал я историю Рижского Совета рабочих депутатов, но рукопись во время вторжения немцев пропала. Только позже я стал понимать, какой разнообразный и ценный для художественной мысли и изображения материал накопился за эти годы. После продолжительного перерыва стал писать в немецкой тюрьме новеллы, которые вошли впоследствии в сборник «Оттепель». В год оккупации (1918) у меня в сыром и дымном сарае не было ни стола, ни письменных принадлежностей. Осенью, поселившись в доме шурина, переводил стихотворения Гервега и Фрейлиграта и начал писать свой «Северный ветер». Но во времена хаоса и новых перемен работа не клеилась. Обязанности заведующего Отделом искусства Комиссариата просвещения отнимали все мои силы, так что за пять месяцев я успел написать лишь несколько стихотворений и ряд небольших зарисовок. Стихи писал и позже, в России. Кроме того, написал там новеллы «Листья к бурю» и «Каменотесы». Неоконченным остался рассказ «Марцис Стипниек». Возможность «спокойно» работать появилась опять, когда я вернулся в Латвию и меня заключили в одиночную камеру Рижской центральной тюрьмы. Здесь написал сборник новелл «Бой ветров», который Гулбис издал сейчас же, как только меня освободили в связи с амнистией. Кроме того, в тюрьме написано пять шестых «Северного ветра».
Весь первый период моей литературной работы расплывается в сентиментальных восторгах и в слащавой болтовне. Новая форма в моем художественном творчестве появилась лишь тогда, когда я стал с позиции нового мировоззрения критически смотреть на буржуазию и ее деревенское ответвление - кулачество. Здесь больше не годились беспринципные шутки и случайные карикатуры. Идейно продуманное социальное и психологическое содержание требовало продуманной и четко очерченной формы изображения. Первый опыт в этом направлении - «Новые истоки». Но самому мне кажется совершеннее и ценнее - «Последний латыш», где идейное содержание и стилистическая форма почти составляют органическое единство. Как я уже упомянул, найти самого себя и выработать стиль мне во многом помогли анализ и критика чужих произведений. У латышских писателей я мало чему мог научиться,- конечно, не говорю о лирических поэтах. Среди романистов для меня не было ни одного образца. Как новеллистов я высоко ценил Блаумана и Бирзниека-Упита, а Порук в вопросах стиля, напротив, казался мне поверхностным и хаотичным. Лучшей литературной школой мне служила литература других народов. Конечно, мне самому трудно определить, в какой мере я учился у своих любимых писателей: например, по роману - у Толстого, Достоевского, Золя и Флобера, по новелле - у Чехова, Анатоля Франса, Мопассана и Пьера Милля, по драме - у Горького, Ибсена, Гергарта Гауптмана и Бернарда Шоу. Знаю только, что влияние они оказали сильное и неизгладимое.
В связи с окончательным поворотом к идеям пролетарского искусства мне неоднократно приходилось переоценивать свои литературно-теоретические взгляды и менять технику изображения. Довоенная вульгарно-марксистская теория литературы и ее критики уже отжили свой век. Отжила свой век и эстетика буржуазно-индивидуалистического «чистого искусства» или формы. Как техническая и духовная культура рабочего класса воспринимает все ценное минувших эпох, так и искусство рабочего класса должно использовать все достижения искусства, проверенные предыдущими столетиями. Для выражения особого идейного и психологического содержания необходим, правда, свой органически сложившийся стиль, но на пути к нему пригодны все предшествующие поиски и находки. Как в жизни рабочего класса, так и в его искусстве труд и борьба являются основными элементами содержания. Коллективный труд и борьба, где отдельный индивидуум в значительной мере потерял роль героя и вождя и выступает как более или менее заметная частица целого, массы. Проблема изображения массы является самой важной в современной литературе, особенно в литературе эпической и в драматургии. Ее и труднее разрешить, потому что все буржуазное искусство до сих пор не дало нам ни одного такого образца. Новое содержание требует и совершенно нового изображения социальных и психологических явлений, нового, несравнимо более стремительного действия и вместе с тем новой формы повествования, иных выразительных средств.
Так как сейчас (в начале двадцатых годов) много говорят о психологии художественного творчества, то скажу несколько слов и о себе. Название «творчество» для литературной работы не совсем правильно. Этот библейский термин слишком далек от процесса литературного труда. Мы не можем «творить» я не творим из ничего. У нас есть свои врожденные способности, воспитанное, созданное окружающей средой идейное и психическое содержание, запас наблюдений и переживаний, социальные симпатии и антипатии. Главное назначение художественного воображения и фантазии - группировать, конструировать и создавать, а не парить над первозданным хаосом. Все эти катарсисы, экстазы, вдохновения и т. п. - чаще всего слова без определенного смысла. Даже самая неудержимая фантазия не может оторваться от цветущей земли, от жизни и воздушного пространства. В литературе, равно как и в любой другой так называемой творческой работе, мы знаем только мгновения восторга, сильный наплыв мыслей и чувств и слияние их в увлекающий поток, где все душевные силы достигают своего наивысшего напряжения. Но в большинстве это только мгновения, они пробуждают и помогают постичь общее направление. Яркая вспышка, смутно осветившая далекие цели. А больший или меньший отрезок пути между этими мгновениями занимает труд - иногда он сопряжен с глубоким наслаждением, иногда с сомнениями, тяжелыми исканиями и тщетными попытками. Во всяком случае, так это происходит в реалистическом искусстве, которое не знает никакого мистического вдохновения и которое я считаю единственно чистым и подлинным искусством, ибо к нему, в конце концов, обращаются все разношерстные направления.
Индивидуальная и коллективная жизнь в своем беспрерывном изменении, в своем неохватном разнообразии - вот что дает толчок так называемой творческой личности. Импульсы так разнообразны, что нет возможности перечислить их или распределить по рубрикам. Крупное событие или явление иной раз проходит мимо, едва задев наше писательское сердце. А иной раз незаметный для других пустяк, какое-нибудь промелькнувшее лицо, даже очертания облака или брошенная на землю папиросная коробка, какой-нибудь отдаленный звук рождают целый поток мыслей и чувств. Мгновения, когда оплодотворяется так называемая творческая фантазия или когда она остается бесплодной, нельзя ни определить, ни достоверно объяснить. Равно как и дальнейший процесс фантазии, развития сюжета и построения образов. Иногда все произведение в короткий срок выявляется так полно и окончательно, что остается только сесть за стол и перенести на бумагу. А иной раз образы, кажущиеся такими ясными, в процессе изображения теряют ясность, закрываются внезапно наплывшим туманом, и проходит немало времени в поисках и наблюдениях, пока они снова появляются перед глазами - осязаемые и понятные. Очень часто первое восприятие оказывается неверным или неполным, в процессе выращивания произведения меняются как отдельные образы и ситуации, так и вся задуманная композиция. По моим понятиям и опыту, тут невозможен какой-то определенный метод работы. Не помогают никакие предварительные планы и конспекты. Я много раз их набрасывал, но не помню ни одного случая, когда бы мне удавалось закончить книгу хоть в приблизительном соответствии им. Сам процесс писания имеет свою логику и свой особый ход. Мне кажется, что определяет и руководит в этом случае живой инстинкт художника. Предварительная разработка очень важна в произведениях широкого плана, особенно в романах. Здесь необходимо в общих чертах пересмотреть весь накопленный материал, чтобы распределить его в композиционно едином и цельном организме. Для такой работы требуются и широкие теоретические познания, и всесторонняя литературная техника, без которой наши писатели по сей день мучаются, растягивая материал новеллы на целый роман или же, правда, реже, втискивая громоздкий материал романа в хрупкие рамки новеллы. Я сам так хромал в своей юности и знаю, что это происходит, с одной стороны, из-за того, что не знаешь, в чем твоя сила и слабость, а с другой и главным образом - из-за уже упомянутого отсутствия теоретического образования и литературной техники.
На многие другие вопросы, обычные в анкетах о художественном творчестве, здесь нет возможности отвечать, да, может быть, и нет надобности. Где и в каких условиях мне было лучше всего работать? Что на это скажешь? Некоторые восторженные стихотворения я сочинял, замерзая и голодая, иную ценную страницу написал на трясущейся, прыгающей полке товарного вагона или сидя возле круглого иллюминатора пароходной каюты. А иная неудачная работа появилась в теплой комнате за удобным письменным столом. Я не знаю, влияют ли времена года и тому подобные условия на интенсивность литературной работы. Мне на своем веку так редко удавалось выбирать место, время, обстановку и тому подобные удобства. Что все это имеет значение - в этом не сомневаюсь. Но знаю одно: писатель есть писатель всегда и везде или он не писатель.
Примечание автора
Предыдущие странички с моими «Воспоминаниями и размышлениями» представляют собой ряд фрагментарных выписок из русского перевода (1954) автобиографического очерка в книге «Страдная пора» (1923). Задуманная в виде памятки к моему писательскому 25-летию при тогдашней политической обстановке в Латвии, книга эта поневоле должна была носить несколько суженный характер, что, думается, особенно заметно в моих автобиографических зарисовках.
«Свободная, демократическая, национальная» буржуазная Латвийская республика до того, собственно, просуществовала всего три года. Значит, столько же времени прошло с тех пор, как разгромлена, была просуществовавшая пять месяцев 1919 года Латвийская Советская республика, и я, вернувшись из эвакуации, должен был повторно ознакомиться с гостеприимными покоями Рижской национальной тюрьмы и камерами судебных следователей при наушательских криках националистических пиитов - смог (пока еще не особенно ясно) представить себе, что именно в свободной Латвии разрешено, что запрещено писать. Совершенно ясно дело стало потом, когда оказалось, что «демократическая» конституция перенимает из свода законов царской России все статьи относительно надзора над печатным и устным словом.
Может быть, из этого, по крайней мере, отчасти станет понятным, почему биограф - бывший заведующий Отделом искусства Наркомпроса Советской Латвии, выпустивший уже большую книгу о пролетарской литературе, говорит общепринятым языком, как будто под сурдинку, даже не давая понять, что в его словаре имеются и такие уже привычные названия, как Октябрь, революция, социализм, коммунизм и т. п. Уверен, что человек с более твердым и смелым характером осмелился бы и при таких обстоятельствах выражаться хоть сколько-нибудь более откровенно о том, что думал и о чем мечтал. У меня, как видно, такого мужества тогда не хватало. В скудное оправдание того, хочу заметить здесь, что оно стало хоть отчасти появляться очень скоро, и весь мой - во всяком случае, обширный - труд в буржуазной Латвии до фашистской диктатуры в 1934 году представит более привлекательный материал для публициста, который от скуки возымеет охоту продолжить прерванные мною автобиографические наброски.
Анкетная справка о дальнейшем ходе моей жизни и работе
В годы 1920-1939 я занимался литературной работой в Скриверах и Риге, издавал беллетристические произведения разных жанров, критические и исторические литературные очерки, статьи, книги, редактировал журнал «Домас» (1924-1930).
В 1940 году был избран депутатом демократического сейма, провозгласившего советский строй в Латвии, а в 1941 году - депутатом Верховного Совета Латвии, по 1951 год был Заместителем Председателя Президиума Верховного Совета Латвийской ССР, с 1951 года - членом Президиума Верховного Совета Латвийской ССР, председателем Союза советских писателей Латвии. Участвовал в делегации, объявившей 5 августа 1940 года в Кремле желание латышского народа включиться в братскую семью Союза советских наций.
С 1941 по октябрь 1944 года я жил в с. Кстинино близ Кирова и в Москве, занимаясь исключительно литературным трудом. Написал трагедию «Спартак» и роман «Земля зеленая», ряд рассказов и пьес на темы военного времени, сотрудничал во фронтовой периодике и «Литературной-газете», писал воззвания к эвакуированной молодежи, листовки для оккупированной Латвии, радиопередачи для Московского радио, Сов-информбюро и Международной информации.
В 1945 году Высшая аттестационная комиссия присвоила мне степень доктора филологических наук и звание профессора по кафедре латышской литературы. В 1945-1949 годы читал лекции по истории латышской и всеобщей литературы в Латвийском государственном университете, с 1946 года состою действительным членом Академии наук Латвийской ССР, 1946-1951 годы был директором Института языка и литературы Академии наук Латвийской ССР.
В настоящее время - член Президиума Верховного Совета Латвии. Других обязанностей не имею, посвящая, пострадавшие от болезни физические силы исключительно литературной работе.
Наиболее крупные из моих литературных работ последнего периода: «Литературно-критические статьи. Сборник», 395 стр., 1955 (на русском языке); «Вопросы социалистического реализма в литературе. Три очерка, 1945-1954»: 1. О принципах социалистического реализма в литературе; 2. Об эстетике социалистического реализма; 3. О литературной критике социалистического реализма, 747 стр., 1957 (русский перевод книги печатается); «Новый этап борьбы», в газете «Циня» 1957 (Об империалистической агрессии против социалистического реализма в демократических социалистических странах).
Сейчас работаю над книгой «История новейшей латышской литературы 1885-1940», что является новым, шестым вариантом моих исследований по этому предмету. Предыдущие появились в печати: 1911, 1921, 1934 (в четвертом томе «История мировой литературы» на латышском языке), 1944 (в рукописи), «Латышская литература», I кн., 1951. Этот последний вариант начат с целью дать наиболее полный обзор литературы латышской буржуазии до последнего, 1940 года ее существования в Латвии с некоторыми отголосками в эмигрантском закате.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +