Я родился в октябре 1894 года, в городе Режице, Витебской губернии. Отец — врач. Город был небольшой, холмистый, очень разный. В городе были на холме — развалины Ливонского замка, внизу — еврейские переулки, а за речкой — раскольничий скит. Староверы были похожи на суриковских стрельцов. Женщины ходили в ярких шубах, от которых снег горел.
Староверы были великие лошадники. Как заводились деньги — выезжал человек на бешеной лошади, чинно держа в вытянутых руках короткие поводья. Пена была у конских губ, лошади медленно ступали короткими ногами и казались стальными. Их наряжали, как женщин — шелковые синие легкие сетки, мягкие розовые шенкеля. Каждый день рассказывали: «Синицу жеребец понес. Воробья на сто верст разнес». У староверов были легкие птичьи и цветочные фамилии — Синица, Воробей, Цветков, Васильков.
Наступали свадьбы. Мчались лошади — одна за другою. Проносились так, что слышно было только конское дыханье. Женщины в шелковых платочках молчали. А потом наступали развод и новая женитьба. У староверов были легкие разводы. Опять мчались лошади, но у женщин иногда платки сбивались, разматывались. Мне казалось, что были и женские слезы, но не было этого. Все сидели, как всегда, чинно. Пахло вином.
Кругом города возникали цыганские таборы, нищие, с женщинами в цветном тряпье, с молчаливым, чужим и равнодушным отчаяньем в лицах и холодной певучей речью. Потом проезжала по городу «Цыганка»— конь с крутыми боками, весь увешанный бляхами и ремнями, а на нем — цыган в тяжелой синей короткой поддевке. И скрывался.
Я узнал лошадиные слова — запал, мышаки.
Мы жили не в городе, где были лавки и лавочники, а на шоссейной дороге, которая уже стала городом; ее полицейское название было «Николаевское шоссе», а звали улицу просто: «Саше».
У мостика, где мы жили, долгие годы сидел слепой Николай с большим неподвижным черным лицом, в сермяге. Ходил он ровно — знал дорогу — и опирался на высокую палку, глаженую временем. Рядом хлопотала Грыпина, маленькая старушка с красным от водки носиком — продавала яблоки. Николай говорил медленно, и тускло — отдельные слова, только с нею. Они ко мне привыкли. Николай молчал, а Грыпина щебетала. Раз ни ее, ни Николая не было. Я увидел: на твердой земле, где он сидел, было углубление, которое за долгие годы он высидел.
Я вспомнил об этом много позже, когда читал «Шильонского узника».
Я вообще рос не дома, а в саду и на этом мосту, возле слепого Николая. Каждый день в два часа проходил мимо моста точный, как часы, другой Николай — Сумасшедший. Сумасшедший Николай быстро и деловито, сжав тросточку под мышкой, в зеленой охотничьей шапке с перышком шел куда-то. Заходил он по «саше» далеко. Однажды я видел: он просто остановился, постоял, поглядел мышьими старыми глазками по сторонам и пошел ловкой поступью обратно. Хозяйки кричали: «Что ж ты каши не ставишь, уже сумасшедший Николай пошел».
Сумасшедших было в городе много. Они всех забавляли. Один молодой еврей топал ногами перед витриной фотографии, на которую пристально смотрел, и кричал: «Дорогая моя душенька, смотри на меня прямо». Сумасшедшая женщина гнала перед собой выводок своих детей — их год от году становилось все больше. Обходились без Карамазова.
В город ссылали босяков.
Один — красавец, с голубыми наглыми глазами, с белокурыми усами колечками и пепельным от водки лицом, в обносках каких-то синих форменных штанов, каждый раз откуда-то вырастал, когда отец садился на извозчика.
— Окажить, мосье, вспомоществование административно высланному,— пышно говорил он. И потом благодарил: — Гран мерси.— И расшаркивался.
В несколько лет он стал неузнаваем: лицо бурое, губы и глаза опухшие, он говорил осипшим, пропавшим голосом:
— Административно высланному.
И не благодарил.
Недалеко от моего мостика была казарма. Когда сдавали новобранцев, пьяные крики стояли над всем городом, на каждом углу вдруг появлялись и куда-то исчезали пьяные песни. Женщины прятались. Новобранцы утыкали шапки перышками. Их городовые не трогали, потому что они отвечали ножами. Их отвозили на вокзал. Бабы плакали на вокзале.
Потом привозили в город других, где-то сданных новобранцев, молодых парней. Их учили петь:
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши матки?
Наши матки — белые палатки.
Вот где наши матки.
Вблизи казармы завелся скоро босяк, горбатый. Он пел очень театрально «Марсельезу» и просил у солдат хлеба. Солдаты давали ему свой черный — чернее земли — хлеб. Фельдфебель выходил из ворот и гнал его. Босяк, спев до конца, уходил. Фельдфебель его побаивался, солдаты любили.
Через некоторое время стал в городе босяком Колька Тополев. Он был сын старого врача, который несколько лет как помер. Мой отец помнил и очень уважал старика.
— Тополев! Он это знал,— говорил он о какой-то болезни.
У старика были пышные дочки и единственный сын. Я помню, как Коля ездил на извозчиках,— в круглом котелке, одной рукой опершись на тросточку, дымя папиросой и крича на извозчика и лошадь. Кляча неслась.
Вскоре он проездил на извозчиках все деньги — свои, матери и сестер.
Потом стал ходить по домам, занимая по рублю. Часто бывал у отца.
Помню, как отец огорчался:
— Был Коля Тополев и украл пресс.
И махнул рукой.
Драки, самые страшные, начинались всегда тихо: человек молча быстро пробегал, нагнувшись за камнем, и метал его в голову кому-нибудь. Тогда начиналось.
Потом городовой отвозил обоих в часть. Он важно сидел на дрожках (извозчики возили пьяных и дерущихся бесплатно), а в ногах сидели подравшиеся, спиной друг к другу. Лица их были точно выкрашены в красную краску.
Самый страшный был Мишка Посадский: однорукий, молчаливый, невысокий, он с такой быстротой и силой метал камнем, что справлялся с двумя. Помню, как он однажды пьяный спал на улице: сгреб своей единственной рукой мягкую золотую пыль, сбил с головы картуз, лег и заснул. Он был похож на какого-то осторожного, уверенного зверя неизвестной породы.
Говорили, что в городе мясники дерутся оглоблями и насмерть. На «саше» этого не было,
я не видел. Женщины с «саше» ходили в «город» за покупками. Лавки были по большей части без вывесок; к дверям были прибиты по две красных тряпки — это были лавки с красным товаром; или был прибит пушистый хвост — это были меховые торговцы.
Я часто заходил в мясную лавчонку рядом с нашим домом. Старичок еврей угощал меня там вкусной и крепкой водкой, настоянной на липовых почках. Я боялся, но старичок говорил, что это полезно для здоровья, и я выпивал еще стаканчик. Я до сих пор вспоминаю и верю, что это полезно. Мимо проходила толстая лавочница. Врачи презирали лавочников. Отец с товарищем прозвали эту пышную лавочницу Persona grata. Я думал, что это фамилия, и заспорил с мясником, который назвал ее по-другому. Дома меня засмеяли, дознались про лекарство мясника и запретили к нему ходить.
Вообще я был легковерен до крайности. Как-то дядя учинил со мною опыт: я ложился спать, он положил мне под подушку яблоко и сказал, что завтра будет два. Назавтра я нашел под подушкой два яблока. Я поверил в это, как в самое обыкновенное и радостное, чуть не научное явление. Отец возмутился. Я смело положил яблоко под подушку. День, когда я проснулся и нашел все то же яблоко, я долго помнил: весь мир стал хуже.
Отец любил литературу, больше всех писателей — Салтыкова. Горький потрясал тогда читателей. Сам я читал все, что попадалось. Любимой книгой было издание Сытина с красной картинкой на обложке: «Ермак Тимофеевич и славный атаман Иван Кольцо». И еще — «Ламермурская невеста».
Мне было не более семи лет, когда я впервые увидел синематограф. Картина была о французской революции. Розовая она была, вся в трещинах и дырах. Очень поразила. Любимый поэт моего детства — Некрасов, и притом не детские, петербургские вещи — «В больнице». Из Пушкина в детстве был странный выбор: «Черна как галка», «Динный фирс играет в эти, Те-те-те и те-те-те». И совсем особняком, тоже рано, «Песнь о вещем Олеге». Над прощанием князя с конем и над концом всегда плакал.
...Девяти лет поступил в Псковскую гимназию, и Псков стал для меня полуродным городом. Большую часть времени проводил с товарищами на стене, охранявшей Псков от Стефана Батория, в лодке на реке Великой, которую и теперь помню и люблю.
Первая книга, купленная мною в первом классе за полтинник, была «Железная маска» в одиннадцати выпусках. Первый давался бесплатно. Был ею взволнован, как никогда позже никакой литературой: «Воры и мошенники Парижа! Перед вами Людовик-Доминик Картуш!» Ходил в приезжий цирк Ферони и влюбился в наездницу. Боялся, что цирк прогорит и уедет, и молил бога, чтобы у цирка были полные сборы.
Гимназия была старозаветная, вроде развалившейся бурсы. И, правда, среди старых учителей были еще бурсаки. В городе враждовали окраины: Запсковье и Завеличье. В гимназии то и дело слышалось: «Ты наших, запсковских, не трогай», «Ты наших, завелициих, не трогай». В первые два года моей гимназии были еще кулачные бои между Запсковьем и Завеличьем. За монеты, зажатые в рукавицы, били обе стороны — и Запсковье и Завеличье.
Мы играли в козаты (бабки). У нас были известные игроки; у них в карманах было пар по десять козатов, а битки всегда налиты свинцом.
Играли и в ножичек. Главным зрелищем была ярмарка — в феврале или марте. Перед балаганом играли на открытой площадке в глиняные дудочки: «Чудный месяц плывет над рекою».
С тех пор знаю старую провинцию.
Я купил в книжном ларе Шевченко по-украински и читал его почти без перерыва, ломая все русские размеры и не понимая многих слов. Многое с тех пор помню наизусть.
В гимназии у меня были странные друзья: я был одним из первых учеников, а дружил с последними.
Мои друзья, почти все, гимназии не кончили: их выгоняли за «громкое поведение и тихие успехи». В пятом классе моим другом стал Александр Васильев из Петровского посада. Он был книжник, дружил с почтальоном и открыто пил водку, как воду — стаканами. О литературе всегда отзывался спокойно: «У тебя хорошие стихи, а как Быков — тебе не написать». Быков был библиограф, который печатал в приложениях к «Ниве» стихи.
Не помню, почему я любил и уважал Васильева. В классе шестом он стрелялся, и я ходил в больницу его навещать. Не знаю, что с ним потом сталось. Вообще в гимназии стрелялось много народу. В седьмом классе застрелился красивый мальчик Афонин. Привязал к ноге курок двуствольного ружья, ружье — к ножке кровати и дернул, попал в грудь.
Потом хоронили Колю Сутоцкого. Он был веселый, носатый и пропадал с барышнями. Он совсем не учился и никогда не огорчался. Вдруг проглотил какой-то большой кристалл карболки. На похороны пришли все барышни. Надушились ландышем. Попик сказал удивительную речь: «Подметывают,— сказал он,— разные листки. А, начитавшись разных листков, принимают карболку. Так и поступил новопреставленный». Но Коля не читал листков, об этом знали барышни.
Мы много ходили (когда перешли в старшие классы). Исходили десятки верст вокруг города — помню все кладбища, березки, пригородные дачи и станции, темные рудые пески, сосны, ели, плитняк. Мы забыли о поездах. Один раз прошли мы с товарищем верст десять. Шли мы в Кресты. Там жили сельскохозяйственники, с которыми мы дружили.
Шли, шли и увидели виселицу. Она стояла шагах в сорока от дороги, на холме, у торфяного болота, и имела такой деловой, спокойный вид, как будто ее только что опорожнили и она проветривается. Тут мы увидели, что за нами идет мещанин. У него было желтое широкое лицо, усики. Он был средних лет. Мы шли, храбро и фальшиво разговаривая о чем-то постороннем, совершенно ничтожном. И чтобы иметь для мещанина вид гуляющих — а ведь мы, в самом деле, гуляли,— не поворачивали. Потом, развязно покачиваясь, но ничего не говоря, повернули. И когда мы поравнялись с мещанином, он посмотрел на нас черными злыми глазами, сжал желтые зубы и выругался по матери. Не оглядываясь, не отвечая, мы шли, и ноги у нас подрагивали под гимназическими шинелишками. Мы оба подумали одновременно, что это палач, и ничего друг другу не сказали об этом.
Я и теперь так думаю.
Вешали людей в городе часто. Почти всегда откуда-то проносилась об этом весть. Знали.
Врачи должны были присутствовать на казни. Но даже древний дерптский немец, друг нашего старого учителя-дуэлянта, отвечал, что не считает нужным присутствовать при удушении людей, так как лечение сомнительно. Только один лощеный поляк в золотом пенсне (была у него золоченая мебель) присутствовал, и скоро должен был уехать: больные забастовали.
В Пскове было много тюрем. Каторжная тюрьма — недалеко от вокзала. Весной в верхних этажах были открыты маленькие окна, горел ржавый свет, а за оградой слышался непрерывный мелодический кандальный звон, птичье щебетанье, пенье. Неподалеку от Казанской улицы, где я жил, был другой корпус, и еще третья тюрьма в низком длинном строении — женская. Арестантки ходили чинно, в длинных тиковых халатах в полоску и ни на кого не смотрели. Как монахини. Неподалеку конвойные проходили военное учение: кололи штыками солому.
В последний псковский день, когда я получил в гимназии аттестат (нас поздравляли архиерей и губернатор) и возвращался домой, конвойные провели по улице студента, одетого с иголочки в форменную тужурку с эполетами (политехническую), звеневшего ручными и ножными кандалами.
В 1912 году я поступил в Петербургский университет на историко-филологический факультет, славяно-русское отделение. Университет испугал меня обширностью коридора, расписанием занятий и многочисленностью аудиторий. Я тыкался в аудитории наугад. Теперь я не жалею об этом. Я слышал вступительные и другие лекции: биолога Догеля, химика Чугаева, а в физическом институте, во дворе — физика Боргмана. Помню медленную лекцию тяжелого, стареющего, красивого Максима Ковалевского. Он вспоминал о Карле Марксе: «Когда мы сидели с Карлом Марксом в Гайд-парке, к нам подошел один его сторонник с вопросом к Марксу. У него были шансы пройти только у тори, пройти у вигов не было никаких шансов. «Конечно, проходите у тори,— сказал Карл Маркс,— не всё ли вам равно».
На своем отделении больше всего занимался у Венгерова, который был старым литератором, а не казенным профессором и любил вспоминать про свои встречи с Тургеневым. Его пушкинский семинарий был скорее литературным обществом, чем студенческими занятиями! Там спорили обо всем: спорили о сюжете, стихе. Казенного порядка не было. Руководитель с седой бородой вмешивался в споры, как юноша, и всем
интересовался. Пушкинисты были такие же, как теперь,— малые дела, смешки, большое высокомерие. Они изучали не Пушкина, а пушкиноведение.
Я стал изучать Грибоедова — и испугался, как его не понимают и как не похоже все, что написано Грибоедовым, на все, что написано о нем историками литературы (все это остается еще и теперь). Прочел доклад о Кюхельбекере. Венгеров оживился. Захлопал. Так началась моя работа. Больше всего я был несогласен с установившимися оценками. Я сказал руководителю, что Сальери у Пушкина похож на Катенина. Он мне ответил: «Сальери талантлив, а Катенин был бездарен». Он научил нас работать над документами, рукописями. У него были снимки со всех пушкинских рукописей Румянцевского музея. Он давал их изучать каждому, кто хотел. В Румянцевский музей тогда студентов на порог не пускали. В Публичной библиотеке были снисходительнее.
Я был оставлен Венгеровым при университете, потом читал лекции в Институте истории искусств — о том, что больше всего любил и люблю в литературе,— о поэзии, стихах.
В 1925 году написал роман о Кюхельбекере. Переход от науки к литературе был вовсе не так прост. Многие ученые считали романы и вообще беллетристику халтурой. Один старый ученый — историк литературы, называл всех, кто интересуется новой литературой, «труляля». Должна была произойти величайшая из всех революций, чтобы пропасть между наукой и литературой исчезла. Моя беллетристика возникла, главным образом, из недовольства историей литературы, которая скользила по общим местам и неясно представляла людей, течения, развитие русской литературы. Такая «вселенская смазь», которую учиняли историки литературы, попирала и произведения старых писателей. Потребность познакомиться с ними поближе и понять глубже — вот чем была для меня беллетристика. Я и теперь думаю, что художественная литература отличается от истории не выдумкой, а большим, более близким и кровным пониманием людей и событий, большим волнением о них. Никогда писатель не выдумывает ничего более прекрасного и сильного, чем правда. «Выдумка» — случайность, которая не от существа дела, а от художника. И вот, когда нет случайности, а есть необходимость — начинается роман. Но взгляд должен быть много глубже, догадка и решимость много больше, и тогда приходит последнее в искусстве — ощущение подлинной правды: да, так могло быть, так, может быть, было.
Несколько рассказов, написанных мною, образовались по-другому. Для меня это были в собственном смысле рассказы; есть вещи, которые именно рассказываешь, как нечто занимательное, иногда смешное. Работа в кино приучила меня к значению этих «рассказов друг другу», с которых начинается создание любого фильма.
А. М. Горький одобрил мой первый роман. Внимание нашего читателя, который взыскателен и вместе с тем расположен к каждой настоящей работе, решило дальнейшее. Оставшись историком литературы, я стал беллетристом.
Ощущение нашей страны как страны великой, сохраняющей старые ценности и создающей новые,— главный двигатель работы и историка литературы и исторического романиста.
***
В 1919 году Тынянов, приехав по делам Коминтерна в Москву, уговорил меня — студента-филолога первого курса — перебраться к нему в Петроград. Он еще в 1918 году стал работать во французском отделе Коминтерна сперва переводчиком, потом заведующим отделом. В то время, когда еще только развертывалась гражданская война, когда почти ни одно учреждение не работало, потому что всюду царил саботаж,— поступление на советскую службу, да еще в Коминтерн, было не случайностью, а поступком. Новое неудержимо надвигалось со всех сторон, требуя короткого, но окончательного ответа: да или нет? И Тынянов с первых дней революции сказал «да».
Мне кажется, что работа в Коминтерне дала ему многое как будущему беллетристу. Десятки необыкновенных людей прошли перед его глазами. Он встречался с деятелями международного революционного Движения, и я помню, с каким глубоким пониманием того, что происходило в мире, он рассказывал мне о горячих боях, в которых участвовал Кашен и другие.
Его первая книга «Гоголь и Достоевский» вышла в 1921 году и была посвящена доказательству того, что в «Селе Степанчикове» в Фоме Опискине Достоевский высмеивал, пародировал гоголевские «Выбранные места из переписки с друзьями». Уже в этой небольшой книге сказались характерные черты Тынянова — не только историка литературы, но и будущего беллетриста. Он не только увидел, но прочел Гоголя в главном герое «Села Степанчикова», а, прочтя, нашел тысячи подтверждений своей необыкновенной догадке.
В 1926 году Тынянов — уже семейный человек — служил корректором в Гослитиздате. Он, окончив Ленинградский, университет, был оставлен при факультете, что в те времена равнялось аспирантуре. Но о дальнейшей работе в университете нечего было и думать. В ту пору факультетом еще руководили почтенные, но весьма консервативные люди, для которых история русской литературы кончалась Жуковским и Пушкиным. Тынянова в свою дистиллированную, академическую среду они бы не пустили. Да и не пустили!
Именно тогда и произошла решившая многое в его судьбе встреча с Корнеем Ивановичем Чуковским. Вот что Чуковский рассказал о ней на вечере, которым Союз писателей отметил десятилетие со дня смерти Юрия Тынянова:
«На Невском, 28, существовал в 1924 году очень неуютный и замызганный клуб при Ленинградском Госиздате, клуб для служащих, и там Юрию Николаевичу случилось прочесть лекцию об «архаисте» Кюхельбекере. Когда мы шли обратно по Невскому и потом по Литейному, Юрий Николаевич так художественно, с таким обилием живописных подробностей рассказал мне трагическую жизнь поэта, так образно представил его отношения к Пушкину, к Рылееву, к Грибоедову, к Пущину, что я довольно наивно и, пожалуй, бестактно воскликнул:
— Почему же вы не рассказали о Кюхле всего этого там, перед аудиторией, в клубе? Ведь это взволновало бы всех. А мне здесь, на улице, вот сейчас, по дороге — рассказали бы то, что говорили им там.
Он насупился. Ему была неприятна мысль, что Тынянов-художник может нанести хоть малейший ущерб Тынянову-ученому, автору теоретических книг и статей.
И должно было так случиться, что через несколько дней одно из ленинградских издательств, функционировавшее под загадочным и звонким названием «Кубуч», вздумало издавать детские книжки для среднего и старшего возраста и поручило мне наладить это дело. В список книг, намеченных к изданию, я включил и маленькую тыняновскую книжку о Кюхле,— не больше пяти листов. Предполагалась серия таких биографий. Писать эту книжку Юрий Николаевич согласился с большой неохотой, и, кажется, если бы не бедность, угнетавшая его тогда особенно тяжко, он ни за что не взялся бы за такую работу, которая отвлекала его от научных занятий.
Мы не виделись довольно долгое время — Юрий Николаевич был где-то на юге, но я хорошо помню свое изумление, когда он принес ко мне огромную рукопись «Кюхли», в которой, когда мы подсчитали страницы, оказалось не пять, а девятнадцать листов! Так легко писал он этот свой первый роман, что даже не заметил, что у него написалось четырнадцать лишних листов. Вместо восьмидесяти заказанных ему печатных страниц он, сам того не замечая, написал больше трехсот, то есть выполнил план, чуть ли не на четыреста процентов. Почти все главы, за исключением двух-трех, были написаны им прямо набело и поразительно быстро. Он почти не справлялся с архивами, так как все они были у него в голове. Своим творческим воображением он, задолго до написания книжки, пережил всю жизнь Кюхельбекера, как свою собственную, органически вжился в ту эпоху, усвоил себе ее стиль, ее язык, ее нравы, и ему не стоило ни малейших усилий заносить на бумагу те картины и образы, которые с юности стали как бы частью его бытия. Впоследствии он всегда вспоминал блаженные эти месяцы, когда им с такой фантастической легкостью — страница за страницей, глава за главою — создавался его первый роман, как счастливейшую пору своей творческой жизни».
«Кюхля» — это роман-биография, но, идя по следам главного героя, мы как бы входим в портретную галерею самых дорогих нашему сердцу людей — Пушкина, Грибоедова, Дельвига. Везде чувствуется взгляд самого Кюхельбекера. Подчас, кажется, что он сам рассказывает о себе, и чем скромнее звучит этот голос, тем отчетливее вырисовывается перед нами трагедия декабризма.
В 1927 году вышел в свет второй исторический роман Ю. Н. Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара», основанный на глубоком изучении жизни и деятельности Грибоедова.
В «Смерти Вазир-Мухтара» перед нами не хрестоматийный классик, заслуживший вечную благодарность потомства. Перед нами друг декабристов, отравленный горечью их неудач, автор запрещенной комедии, так и не увидевшей ни печати, ни сцены. Перед нами Грибоедов, у которого «в словесности большой неуспех», Грибоедов, разговаривавший со своей совестью, как с человеком. О «Горе от ума» в романе говорится мало и вместе с тем весь роман — это как бы огромный психологический комментарий к гениальной комедии. Все ясно — и причина, по которой она, в сущности, осталась единственным произведением Грибоедова, и тот кажущийся парадоксальным факт, что автор этой комедии, распространявшейся декабристами в целях политической пропаганды, стал полномочным министром, «Вазир-Мухтаром».
Как работал Юрий Тынянов? Он сам рассказал об этом вскоре после выхода в свет «Смерти Вазир-Мухтара».
«Там, где кончается документ, там я начинаю.
Представление о том, что вся жизнь документирована,— ни на чем не основано: бывают годы без документов. Кроме того, есть такие документы: регистрируется состояние здоровья жены и детей, а сам человек отсутствует. И потом сам человек — сколько он скрывает, как иногда похожи его письма на торопливые отписки! Человек не говорит главного, а за тем, что он сам считает главным, есть еще более главное. Ну, и приходится заняться его делами и договаривать за него, приходится обходиться самыми малыми документами. Важные вещи проявляются иногда в мимолетных и не очень внушительных формах. Даже большие движения — чем они сначала проявляются на поверхности? Там, на глубине, меняются отношения, а на поверхности — рябь или даже все как было...
Я чувствую угрызения совести, когда обнаруживаю, что недостаточно далеко зашел за документ или не дошел до него за его неимением...
Когда я работал над «Смертью Вазир-Мухтара», меня поразила история Самсон-Хана. История эта была разработана исследователем почтенным, много поработавшим над историей императорского периода на Кавказе — Адольфом Петровичем Берже. Самсон-Хан, солдат-дезертир русской армии, начальник персидской гвардии, у Берже ведет себя как дворянин, случайно поступивший на службу к иностранному правительству: во время русско-персидской кампании он отказывается участвовать в войне и уезжает из Тавриза. Русский батальон дезертиров против русской армии не выступает: Я решительно ничего не мог сделать с этой конфетной историей. И не пробовал. У меня не было под рукой
никаких документов, опровергающих Берже, и все-таки я не мог писать вместе с Берже... И, сознательно, не имея документов, опровергающих Берже, я написал об участии Самсона и его солдат в битвах с русскими войсками и не чувствовал угрызения совести. А потом, уже, после того как напечатал это, роясь в каких-то второстепенных материалах, наткнулся на краткую записку генерала (кажется, Красовского), в которой тот требовал подмоги, потому что на левом фланге наседают на него русские изменники. А насчет того, что Самсон уезжал из Тавриза во время войны, этот факт подтвердился. Но уехал он из Тавриза — в ставку персидского главнокомандующего Аббаса Мирзы.
Насчет жены Булгарина и Грибоедова документов нет. Есть намек у Пушкина о Фаддее Булгарине:
Что ж он в семье своей почтенной —
Он?.. Он в Мещанской дворянин.
Мещанская была неблагополучная улица: на ней помещались веселые дома. Есть еще мелочи, но ничего существенного. И много времени, после того как я написал роман, я просматривал замечательный альбом художника-карикатуриста Н. Степанова. Альбом этот (нигде, к сожалению, не воспроизведенный) — шаг за шагом изображает жизнь и деятельность Фаддея.
Розовый, маленький, с обнаженными веками, стоит он перед своей женой (которую пощадил карикатурист). Он смотрит на портрет. На портрете резкое, сухое лицо (обведенное, — для приличия? — черным мазком бакенов). Под рисунком подпись: «Вот портрет моего усопшего друга! Он боготворил жену мою, как собственную свою, и был настоящим отцом детей моих»...
А на другом рисунке Фаддей представлен со всей своей семьей. Склерозная розовая пышка катится впереди всех. За ним жена. Позади, и как-то особо, худощавый, черноволосый юноша в шинели и треуголке. Он нарисован с очевидным намерением напомнить о Грибоедове — красивый, осанка аристократична. Я не порадовался, потому что ведь я не думал о детях: как невесело быть сыном Грибоедова и носить всю жизнь фамилию Булгарина.
Все это, разумеется, мелочи. Но я должен быть уверенным, что знаю людей...» (Сборник «Как мы пишем», Л. 1930.)
Не следует думать, что Тынянов был погружен в исторические изучения и лишь там находил источники своего вдохновения. Это был человек глубоко современный. Все его книги написаны с точки зрения человека советского общества, превосходно понимавшего мировое значение новой и решающей полосы в истории России.
...Не раз писалось о том, что Горький высоко ценил произведения Тынянова. В архиве Тынянова сохранилось неопубликованное письмо Горького из Сорренто от 24 марта 1925 года, написанное им в ответ на присылку «Смерти Вазир-Мухтара»:
«Сердечно благодарю Вас за «Вазир-Мухтара», на днях прочитал. В комплиментах моих Вы, конечно, не нуждаетесь, но все же скажу: хорошая, интересная и «сытная» книга. Удивляет ваше знание эпохи. Четко написаны фигуры Булгарина, Сенковского, кстати — любимца моего. Превосходно сделан Самсон. Вообще характеры Вы рисуете как настоящий, искусный художник слова, что не мешает Вам быть проницательнейшим историком-литератором, как о том говорит книга «Архаисты и новаторы», в ней — особенно оригинальная статья «Гоголь и Достоевский».
Не понравился мне Чаадаев, кажется даже, что Вы обидели его чем-то или он Вас обидел. Грибоедов замечателен, хотя я и не ожидал встретить его таким. Но Вы показали его так убедительно, что, должно быть, он таков и был. А если и не был — теперь будет.
Сашка — личность, родственная по духу Петрушке Чичикова, так показался он мне, хотя в нем уже заметно величие Смердякова...»
Я был у Горького вместе с Тыняновым, кажется, в 1931 году. Шел разговор о создании «Библиотеки поэта», а, в сущности — о генеральном пересмотре всей русской поэзии, пересмотре с позиций людей советского времени, когда ясное понимание того, что великая русская поэзия должна стать подлинным достоянием народа, приобретало всё более практические, реальные формы. Можно смело назвать Тынянова рядом с Горьким в этом огромном, еще продолжающемся деле. Но они говорили о другом. Горький знал, что в 20-х годах Тынянов работал в кинематографии, и уговаривал его вернуться к этому делу.
В конце 30-х годов Тынянов был в очень тяжелом состоянии, болезнь его развивалась, и, несмотря на то, что с помощью Горького он дважды ездил за границу — в Германию и во Францию, где лечился у лучших врачей, — для близких было ясно, что остановить эту неизлечимую болезнь невозможно.
Если не физический, то душевный подъем начался одновременно с работой над новым романом.
Начиная «Пушкина», он думал, что этой книгой будет закончена трилогия — Кюхельбекер, Грибоедов, Пушкин. К новой книге он приступал издалека, настороженно, неторопливо. Но не огромность задачи смущала его. Он в полной мере сознавал всю ответственность, ложившуюся на плечи писателя, который осмеливается создать роман, охватывающий всю жизнь Пушкина — роман, о то время как у нас еще и до сих пор нет историко-литературной монографии, решившей эту задачу.
В первых вариантах роман начинался с Абиссинии, с предков Пушкина, с петровского арапчонка. Тынянову казалось, что эти главы (сохранившиеся в его архиве) не удались, и работа была отложена надолго. Он вернулся к своему замыслу лишь через год, решив идти вслед за пушкинским планом автобиографии, который относится к 1830 году и публикуется обычно под названием «Программа записок». Эта «Программа» вся помещается на одном листочке и представляет собой перечень событий жизни Пушкина, настолько краткий, что некоторые параграфы оставались для исследователей загадкой. «Программа», как известно, доведена лишь до 1815 года.
Нужно было любить и понимать Пушкина так, как любил и понимал его Тынянов, чтобы расшифровать эти загадки, эти начатые и брошенные фразы, эти фамилии, которые можно прочесть, так или иначе. Опираясь на ничтожные данные, на то, что можно назвать лишь тенью поступка, мысли, чувства, он уверенно угадывал главное и строил на нем свое повествование.
Такой «тенью» была любовь Пушкина «к неизвестной», любовь «необычайная по силе, длительности, влиянию на всю жизнь, им самим не названная» (Ю. Тынянов). Многие исследователи (Гершензон, Щеголев) пытались угадать имя женщины, которую тайно и безнадежно любил Пушкин. Назывались имена Голицыной, Раевской. Прочтя по-своему лицейские элегии, сопоставив рассказы, записанные Бартеньевым, изучив отношения Пушкина и Карамзина, Тынянов пришел к выводу, что этой любовью Пушкина была Екатерина Андреевна Карамзина. Он доказал, что к ней относится посвящение «Полтавы», что создание «Бахчисарайского фонтана» связано с воспоминанием о Карамзиной, с ее рассказом. Он объяснил их последнее свидание, когда за час до смерти Пушкин позвал Карамзину, когда, прощаясь, она перекрестила его издалека, а о» сказал: «Подойдите ближе и перекрестите хорошенько». И лишь окончательно убедившись в своей правоте, Тынянов стал писать об утаенной любви, прошедшей через всю жизнь Пушкина от лицея до смерти.
В архиве Тынянова особое место занимают многочисленные записи, относящиеся к его последнему, неоконченному роману. В жизни он был мягкий, подчас нерешительный, необычайно скромный, не очень уверенный в себе человек. Но железная воля исследователя, неуклонно стремящегося к цели, не оставляющего в стороне ни одного самого ничтожного факта, который мог бы служить его делу,— видна в самой системе его работы, в этих блокнотах, исписанных тогда еще твердым, поражающим своей определенностью почерком. Многое непонятно в этих записях, но когда удается проследить главную мысль, десятки и сотни, ничтожных на первый взгляд мнений, впечатлений, сопоставлений выстраиваются, и становится ясно, что, иногда весь этот труд произведен для того, чтобы: написать две или три строки романа.
«Пушкин» не был доведен до конца. Неизлечимая болезнь — рассеянный склероз, против которого и до сих пор не найдено средства,— медленно, но неуклонно развивалась.
Мы виделись с Тыняновым в предвоенные годы очень часто, почти каждый день. Я приходил к нему, мы шли гулять. Но неделя за неделей все короче становились наши прогулки: до Сенатской площади (он жил на улице Плеханова), до Адмиралтейства, до Казанского собора, до садика с Воронихинской решеткой. Перед войной он уже с трудом спускался с лестницы, и случалось, что, постояв во дворе, мы возвращались обратно.
Эта страшная болезнь не лишила его душевной бодрости, энергии, живого интереса ко всему, что происходило в стране, в литературе. Он принимал участие в литературных делах ленинградских писателей, и мнение его считалось мнением золотым, неоспоримым.
Незадолго до войны ленинградские писатели устроили торжественный вечер, о котором стоит упомянуть, потому что это был, в сущности, единственный вечер, когда общественная любовь и глубокое признание Тынянова выразились с запомнившейся силой.
Он был строго требователен в вопросах литературных и никогда не боялся такой же строгой требовательности по отношению к себе. Любовь его к русской литературе была любовью к родине, и можно смело сказать, что вся его трудная, полная страданий жизнь была проникнута этим высоким чувством.
Во время войны, в тяжелых условиях эвакуации он дрожащей рукой писал третью часть своего последнего романа. Он знал, что умирает, но ему хотелось, чтобы в этой третьей части юность Пушкина была рассказана до конца.
Он глубоко понимал страшное значение фашизма, и ему страстно хотелось принять участие в борьбе — на фронтах и в тылу,— которая велась в те годы. Но что мог он сделать, лежа в постели, пораженный болезнью, медленно сковывавшей это светлое сознание? И все-таки в те дни, когда под Вязьмой шли ожесточенные бои против немцев, он написал о генерале Дорохове, герое первой Отечественной войны, который сражался и побеждал под Вязьмой.
Он работал, лежа в военном госпитале в Перми, потом в Кремлевской больнице. Пока мог — писал, потом — диктовал. Он работал до последнего дня, до тех пор, пока еще сохранялись последние крупицы сознания.
Ю. Н. Тынянов умер в Москве 20 декабря 1943 года.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +