Родился я 27 января 1891 года в селе Песках Ново-Басанского района. Черниговской области. Родители мои — из духовных. Помню себя в детстве очень рано: меня еще на руках носили. День. Теплынь. Светло-зеленые ветки откуда-то свисают надо мной. Блестит вода. Вот тут она, внизу, и где-то там — подальше. Очевидно, это была весенняя пора. Как я наблюдал уже позже, будучи подростком, весной в нашем селе, на Подоле, вода по пояс заливала прибрежный тонкий, без ветра гнущийся верболоз, перекатывала через насыпь над рвами и устремлялась на наш и наших соседей огороды. Подсознательно чувствую: что-то вокруг меня происходит, но что именно и как — еще не мог
я своим понятием схватить. Что-то движется, колышется, звучит — и отзвуком своим вдали откликается... Были ли это веселые игры девчат на Подоле; пелись ли там песни-веснянки — не мог я еще осознать. Только одно улавливал: движение и звук, радостные лица и цвет ветвей, блеск и пахнущую свежестью воду...
Яснее уже себя помню в те годы, когда я пробовал становиться на ноги и ходить понемногу — сначала под столом, придерживаясь за ножки его, а потом и навстречу матери — с захлебывающимся от радости смехом — в широко раскрытые, ласковые, родные материнские руки...
Помню, как-то отец привез мне из Чернигова топорик. Топорик был маленький, деревянный и на месте лезвия побронзированный. Мне же казалось, что он большой, увесистый, и что я так же правильно подтесываю им с обеих сторон ножки стола, как подтесывали плотники стропила во дворе — стропила для сарая. А я ведь все подмечал в работе плотников, когда меня сажали к окну на лавку: и поплевывание на руку перед тем, как взять топор; ,и в минутной передышке утирание пота с чела; и отодвигание ногой упавших щепок... Вот плотники со двора входят в хату — на обед,— и я уже прошусь ссадить меня с лавки: хочу показать, как я умею работать топориком. Поплевываю на руку, беру топорик и начинаю «цюкать» подпорку лавки.
— Так это же настоящий мастер! — умывая руки, восклицает один из плотников.— Смотрите-ка, смотрите, как он действует! Ах ты хороший мой такой! — И он берет меня на руки, усаживает рядом с собой за столом и гладит по голове. Я знаю: это давний знакомый нашей семьи — Данило Коцюр. А моя мать, подавая борщ на стол, с еле скрываемой радостью говорит:
— Вот так все время он — работу любит! А может быть, и выйдет что-нибудь из него путное? Как вы думаете, Данило Иванович?
Не донося до рта ложку с парующим борщом, Данило Иванович поворачивает голову к моей матери и отвечает:
— Гарна це дытына у вас, Мария Васильевна. Об этом сказал бы я и Григорию Тимофеевичу, да жаль, что его нет дома. Одним словом: гарна дытына!
Отец мой был сельским дьячком и одновременно учителем школы грамоты. В нашей хате, в первой комнате с земляным полом (а еще была и вторая комната, с полом дощатым) стояли две длинных парты. На каждой парте сидело душ по десять или же по двенадцать учеников. Не знаю, сколько мне тогда вышло лет, когда я в одну из зим уже подсаживался то к одному, то к другому ученику, и как-то быстро, незаметно для самого! себя научился читать.
У отца много было нас, детей. Чтобы обучить всех в губернских школах — не хватало средств. Жалованье свое (шестьдесят рублей в год) надо было делить пополам с другим дьячком, присланным из Курской епархии. (Такая практика назначения двух дьячков на одну должность — неизвестно по каким причинам — была введена по всем нашим окружным селам.) Не удивительно, что самая старшая сестра моя Ефросиния осталась без учения, малограмотной. Она нанялась служить у каких-то панов в Киеве. Старшего брата Михаила отцу удалось определить в Троицкий хор города Чернигова, и он уже учился в бурсе. Любимая моя сестра Поля — только еще кончала песковскую земскую школу,— и отец с матерью не знали, как быть с ней: определять ли ее в одно из учебных заведений Чернигова (у Поли была склонность к математике), или же попытаться пристроить в модистки, в Киев,— учиться шить. За учение другого старшего брата моего, Ивана, приходилось платить в бурсу, а тут еще и я подрастаю. Что делать? Куда кинуться? И надо сказать: часто в нашей семье из-за нехватки денег между отцом и матерью возникали нелады, споры, а иногда и перебранка, что очень тяжело отражалось на мне.
Любил я мать! Сильно любил. Добрую, хорошую... Она учила нас, прежде всего, быть честными в жизни и правдивыми. Но и отец был чудесный, хотя и строгий. Он терпеть не мог, когда мы, дети, сидели без дела. Летом всегда приучал нас работать на огороде, в поле, а зимой — расчищать снег во дворе, нарубленных дров принести, слушать чтение в голос. Он объединял всех нас — чем? Рассказами о своей трудной молодости. В одну из поездок своих в Киев он купил себе малого формата гармонию. И вот, когда мы пели песни, он подыгрывал на ней. Он научил нас петь украинские песни: «Ой, за гаем, гаем», «Тече рiчка невеличка», «У сусiда хата бiла», «Сонце низенько», а из русских — «Хуторок» («За рекой на горе лес зеленый стоит»), а также «По синим волнам океана» — «запрещенную» песню, как он говорил нам таинственным голосом.
Часто отец мечтал вслух о том, чтобы через Пески прошла железная дорога, чтобы была построена в нашем селе больница и почта. Построена ведь почта и больница в Новой Басани? А пожарная в той же Новой Басани по почину Полонского! Вот если бы и в нашем селе...
Я чувствую, что в этом месте некоторые читатели могут усмехнуться и сказать: мечтать — это еще не значит делать. Правда, конечно, сущая, правда. Но изобразить своего отца начинателем и осуществителем какого-то героического дела — я, право, не могу. Фальши не нужно допускать здесь. Отец мой о многом хорошем думал, о многом беседовал с песковской учительницей Серафимой Николаевной Морачевской (а с ней можно было откровенно говорить), но сам-то он был слишком маленьким винтиком в большущей, дьявольски хитрой машине империи, в машине, смазанной во всех своих скрепах, коленцах и передачах елейным маслом «деятельности» тогдашнего обер-прокурора синода, мракобеса Победоносцева.
Отец мой принадлежал к сословию, чуждому рабочим и крестьянам. Тут уж ничего не поправишь. Но душой своей он любил народ, чувствовал его и уважал, как только можно. Эту любовь к народу он передал и нам, своим детям. О, если бы ему образование, знания! Слишком тяжела была молодость отца. Сколько раз в теплую, летнюю погоду, вечером, сидя на завалинке, он рассказывал нам о себе. Отец его, а мой дед Тимофей, никак не хотел учить маленького Григория. В школу походил, мол, год-два — ну и хватит. Этим воспользовались два далеких родственника моего отца. Один из них, священник села Лёток над Десной, сманил Григория к себе, пообещав отдать его учиться в бурсу. Григорий два года чистил у него конюшню, да так и не дождался обещанного. Тогда перехватил Григория к себе другой родственник — священник из села Семиполки. Здесь на подростка помимо чистки конюшни и присмотра за лошадьми в поле еще больше навалили работы. Священник со своими подручными живописцами исполнял заказы иконописной мастерской Киева на Подоле. Часто Григория срочно посылали верхом на лошади в Киев, через глухой Броварский лес, с тем, чтобы к ночи он уже возвратился оттуда с ответом. Григорий мыл кисти, счищал палитры, растирал краски. Но годы шли. Как переростка, его уже не принимали ни в какое училище. Оставалось одно: самому готовиться к экзамену на дьячка, готовиться урывками, около лошадей, на лугу. Он выдержал экзамен, и его сразу назначили в село Пески.
На некоторых моментах из жизни отца я остановился подольше для того, чтобы показать, что пристрастие мое к краскам, к рисованию, к художеству перешло ко мне по наследству именно от него. Отец мой был настойчивым и упорным в достижении намеченной им цели. Но он никогда не подлаживался к вышестоящим, сильно не любил неправды и несправедливости.
Как я уже сказал раньше, отцу трудно было продвинуть всех нас в средние учебные заведения, но он все делал для того, чтобы каждого из нас «поставить на ноги». В этом помогла ему своим советом наша сельская учительница Серафима Николаевна Морачевская. Заметив мой голос и слух, она взяла меня в свой хор, и я с младшей сестрой Оксаной ходил после уроков на спевки в школу. Какие это были прекрасные для меня минуты! Мы пели песни — украинские и русские. Серафима Николаевна показывала нам ноты, учила по ним петь, и я, еще не понимая содержания этих значков, с гордостью держал ноты в руках и прислушивался к пояснениям любимой своей учительницы.
— Вы непременно,— сказала отцу моему Серафима Николаевна,— непременно повезите Павлуся в Чернигов и там постарайтесь устроить его в один из архиерейских хоров: в Елецкий или же в Троицкий.
Когда я походил еще одну зиму в земскую школу, отец в конце лета 1900 года повез меня в Чернигов — определять в Троицкий хор, где уже пел альтом старший мой брат Михайло.
...И вот я уже в Чернигове. Пока мы с отцом, выйдя из вагона поезда, дошли до монастыря, расположенного далеко за городом,— упали предосенние сумерки: решено было заночевать и завтра утречком пойти к регенту архиерейского хора на пробу.
Михайло довел нас до близлежащего странноприимного дома, а сам ушел в свое певческое общежитие. Мы вошли в ночлежную. Полумрак. Стены со вздутыми, а местами оборванными обоями. Воздух спертый, кислый. На столе, в конце ночлежной, коптела лампа. Около стола на табуретке в исподнем белье сидел какой-то странник (волосы до плеч) и читал, растягивая по слогам еще не известные мне церковнославянские слова: «И аз рекох... рекох... И аз...» На нарах — нижних и верхних — с гомоном копошились ночлежники: были среди них и косматые и стриженые, седобородые и с тощими бороденками, подвязанными платком,— только усы торчали.
Многие из ночлежников, приподнявшись на локте, внимательно смотрели по направлению к черному аналою, стоявшему в углу под образами, и порой с изумлением восклицали: «Ну, ты подумай! Да это же подвиг, какой! Он, несомненно, святой человек, несомненно...» Странник в исподнем белье на минутку глянул на нас и тоже перевел свой взор к аналою. «Да давай же я помогу тебе! — уговаривающим тоном сказал он кому-то,— ну что ты корежишься, нужно ли это?..» Странник встал и хотел уже было пойти на помощь тому, к кому обращался, но тут с верхних и нижних нар послышались голоса: «Не подходи в исподнем белье к аналою! На нем крест святой, не подходи!..» И только теперь мы с отцом заметили, что в углу (свет от лампы мало достигал туда) на дощатом полу, подобрав под себя ноги, лицом к аналою сидел лысый, с жиденькими близ шеи косичками, человек. Верхняя часть его туловища была вся обнажена. Со спины своей и плеч снимал он тяжелые вериги — гремящие цепи с перемежающимися между кольцами кусками железа и глухо стонал при этом: «Ох, господь бох (он так и выговаривал: бох), услыши мене, услыши!..» И голос у него был надорванный, резкий, неприятный. На спине веригоносца крестообразно (накрест от плеч к бедрам) темнели бурые подтеки... Странник в белье снова было двинулся с места: «Чудак ты, давай же помогу!..» И снова предостерегающие голоса: «Не подходи!» — остановили его...
Мы с отцом потихонечку прошли к свободным местам на нарах, и я сразу же лег: уж слишком устал за весь день... Засыпая, я слышал, как на соседних нарах кто-то отрывисто засмеялся и сказал: «Вот еще святого нашли! Да какой же он подвижник? Он просто шаромыжник...» Смысла этих слов я не мог понять. Кто это сказал? И для чего? Помню только одно, что мне вдруг — да так сильно! — захотелось и самому совершить подвиг, чтобы все люди заговорили обо мне!..
...Наутро я проснулся от невообразимого шума. Не хотелось открывать глаза. Ведь снилось мне что-то такое светлое, упоительно-прекрасное! Снилось... будто бы я совершил великий подвиг. И вот я иду среди людей, выше всех, семимильными шагами, над всем городом. И слышно мне, как внизу шумит народ, какими он меня словами встречает-величает, как ласково меня называет: «Хороший наш! Будь благословен! Живи вечно, дорогой!..» И мне до несказанного хотелось, чтоб и далее продолжался мой сон!.. Но вдруг я слышу: «Да будь ты проклят навеки! Так вот поступить со мной,— а?» Я быстро вскочил и протер глаза. Уже рассветало, но лампа еще коптела...
Странник в исподнем белье шарил руками на верхних нарах, а потом перевел глаза свои и в сторону нижних. «А что такое, человече божий?» — спросил лысый с жиденькими косичками (он снова на полу, где, наверно, и спал целую ночь). Кривясь от боли, лысый надевал на голое тело свои вериги. «Да вот собачий сын меня обидел!» — сказал странник в исподнем белье. (В это время ударил колокол на раннюю обедню и часть ночлежников закрестилась.) «А ты не ругайся. Ты слышишь: викарный нас зовет к молитве?» — «Какой викарный? Не понимаю!» — с раздражением ответил странник в исподнем. «Что-о? — грозно обернувшись к нему, надорванно взревел веригоносец,— значит, ты не знаешь, что викарным называется колокол, в который звонят на раннюю? А кто же ты сам: странник? послушник? или же... босяк, голяк какой-то?» — «Да, да! — зашумели и некоторые другие ночлежники (одни из них поспешно одевались в потертые подрясники и кафтаны, а другие, одевшись, стояли уже у рукомойника).— Пусть скажет нам, кто он такой!..» — «Как «кто такой»? — чуть не подскочил от возмущения названный «голяком»,— я человек — чего еще вам надо? У меня ночью мои штаны и пиджак с деньгами украли, — здесь, в ночлежке,— люстриновый пиджак! В чем же я теперь выйду отсюда? Помогите, мне, помогите!»
И вдруг тихо-тихо стало в ночлежной,— только размеренные удары «викарного» доносились уныло с колокольни. Чувствовалось (а я видел это, ясно видел): некоторым ночлежникам, несомненно, жаль было странника в исподнем белье, но все они выжидательно смотрели на веригоносца — что он скажет?.. Звонить на колокольне перестали. Один из ночлежников в изорванном пальто с досадой задул лампу, открыл окно («проветрить надо!») и, нахмурившись, укоризненно бросил веригоносцу: «Эх ты! Отче святый!..» — «Ну, люди божий, помогите мне встать теперь, пора и в церковь...» —сказал веригоносец. Тут несколько ночлежников кинулись к нему, взяли под руки и начали поднимать. Ноги веригоносца подкашивались, скользили и не хотели стоять на месте. Скуфия, которую надели на него, то надвигалась ему на лоб, закрывая глаза, то вдруг заламывалась набекрень, словно у лихого, залихватского парня. Полупудовые вериги все время пригибали веригоносца к земле. Наконец он встал на ноги, взял посох в одну руку, а в другую четки и, оборотившись к иконе в углу, перекрестился, а потом с ехидной усмешкой бросил ночлежнику в белье: «Штаны ты, значит, так и не укараулил? А еще послушник, волоса-то длинные, как у Христа...» — «Да чего вы меня в послушники тянете? — вскричал ночлежник в исподнем.— Волоса у меня длинные? Так это потому, что я служу дрессировщиком в цирке. По истинной правде я признаюсь вам: я нечаянно отстал от труппы, которая вчера уехала из Чернигова. На одну ночь зашел переночевать сюда — и вот...» — «Ах, вот оно что-о! — протянул веригоносец.— Значит, цирк? Скакаше-плясаше? — Он поднял посох и закричал: — Уходи отсюда, сатана, и не искушай нас: тебе не место здесь!..»
Странники, что держали его под руки, захихикали, было, но сразу же и осеклись. Все они, бросив веригоносца, начали медленно отступать к дверям, ибо видели: ночлежник в изодранном пальто, тяжело дыша, грозно надвигался на веригоносца. Вот он подошел к нему почти вплотную и отчетливо, тихо, но твердо, задыхающимся от гнева голосом сказал: «Ты лучше сам, старик, уходи отсюда и не учи злобе нас. Понял?» Тяжело повернувшись, веригоносец вышел. А за ним вышли и некоторые подхалюзники.
Хотелось спросить: а что такое цирк? мне непонятно, что такое цирк? — но в это время мой отец в жестяном чайнике принес кипятку. «А ну, вставай, Павлусь, чаю выпьем, а потом и к Мише пойдем...» Тут к нам подошел ночлежник в изорванном пальто, который взялся собирать денежную и всякую другую помощь пострадавшему от кражи. Отцу долго не надо было рассказывать — и он сразу же дал ему денег по своей возможности. «Но ты, Павлусь, не пьешь чая, а только сидишь да что-то думаешь над чашкой. Может быть, голова болит?..» Я, молча отрицательно покачал головой. В самом деле, подумалось мне, ну как сказать отцу — о том, что я сегодня впервые в жизни своей получил отвращение к монастырю.
...Когда мы втроем — отец, Михайло и я — двинулись к дому регента, меня на некоторое время обуял страх. Думалось: регент будет в присутствии всего хора пробовать мой голос; будет пиликать на скрипке то одну, то другую ноту; да еще и ногой притопывать сердито; да еще, может быть, и кричать. Все то, что я видел утром в странноприимном доме, вконец испортило мне настроение — и я шел молча.
Но вот и дом регента. Отец несмело потянул за проволоку. Звонок за дверью еле-еле отозвался. Никто не вышел. Тогда Михайло дернул за проволоку смелее — и вскоре послышались шаги: горничная открыла дверь и, услышав от Михаила, что сам регент разрешил нам привести к нему мальчика попробовать голос (он показал на меня), узким коридорчиком с многорамочным в ширину окном повела нас в приемную. Никого еще не было там. В комнате стоял какой-то низенький, широкий, наглухо со всех сторон закрытый шкафчик («Это фисгармония!» -— шепнул Михайло); на подставках под окнами в вазонах комнатные блеклые цветы, а в кадке близ стола, заваленного нотами, высокое, сухое с виду растение, напоминающее папоротник («Пальма!» — шепнул мне Михайло); на стенах же фотографии, в красках исполненные портреты и в большой раме картина: «Явление Христа Марии Магдалине». Автора картины я тогда еще не знал, да и смысл ее мне был непонятен. Для чего эта Мария Магдалина опустилась на колено? О чем она просит, простирая руки? А главное: страшно не понравилось мне лицо Христа. Хотя я и сильно боялся бога и всячески прогонял грешные мысли о нем, но эти мысли сами мне лезли в голову. Лицо Христа напоминало мне бездушное лицо нашего песковского священника, с которым отец мой очень часто после окончания обедни спорил в опустевшей церкви. Поп прикидывался святошей: подражал архиерею, держал крестьян в церкви в воскресенье от восьми часов утра до двух-трех часов дня. К отцу поп придирался по всякому поводу, и я помню, как отец однажды такой меткой украинской пословицей ответил попу, что тот сразу онемел, а потом, обращаясь к старосте, который с ключами от церкви стоял и ждал нас, выкрикнул: «Ну, ты слышишь, как меня здесь не ценят? Ты слышишь?..» Староста же, вынув из кармана своей свитки широкий фиолетовый с белыми горошками платок, стал усердно и долго сморкаться. «Ну, вот то-то же»,— вывел из этого заключение в свою пользу поп и быстро, сердито постукивая своими, сапогами, пошел к выходу. И лицо было у него — ну вот точнехонько как у Христа на картине.
...Послышались шаги в другой комнате, и вскоре вышел регент. Он был в светлом домашнем подряснике — да и лицо у него светилось чем-то светлым и добрым. «Ну так как? — весело спросил он нас (мы поздоровались с ним, а отец ему поклонился),— кого будем пробовать? А-а! — протянул он, будто бы только сейчас догадавшись,— это тебя? — и взял меня за локоть. — Ну, подойдем теперь сюда, мальчик...— и сам уселся на стул около фисгармонии.— Как же тебя звать?» — «Павло!»— быстро за меня ответил Михайло и сразу же поправился: «То есть его зовут Павлом, он — Павел».— «Ну, хорошо, пусть будет и Павло и Павел. Но только что же это он у вас (регент посмотрел на отца) худенький такой — только одни глаза...»
Отец хотел, было что-то сказать, но регент открыл тут крышку фисгармонии,— заблестели клавиши! — и полились протяжные серебряные звуки. Я весь превратился в слух и внимание. В мелодии, которая заполнила всего меня, столько звучало вопросов к кому-то и обращений, столько было ласковой печали, что я вот-вот готов был зарыдать. Только впоследствии узнал я, что в день пробы моего голоса регент играл одну из частей концерта Бортнянского «Вскую прискорбна еси, душе моя...» Перестав играть, он сказал задумчиво: «Ну, значит, будем пробовать, а? Возьми вот эту ноту». Серебряный голос из фисгармонии всего меня наполнил. Я взял. «А теперь вот эту». Я тоже взял... «О! Это хорошо. Дискант, настоящий дискант. Ну, давай еще и эти две подряд...» И пошла, и пошла радостная проба моего голоса...
Однако — какое разочарование! — меня не приняли в хор. «Нет ваканский». Регент сказал отцу: «Слишком уж слабенький ваш мальчик. Привезите его на следующий год — и я приму, непременно приму».
Осенью 1901 года мне удалось поступить в хор Елецкого монастыря г. Чернигова. Но весной 1902 года новоназначенный архиерей разогнал наш хор (архиерей был по духу старообрядец и признавал только старинное гнусавое пение), и меня вместе с другими хористами перевели в Троицкий хор Чернигова. Я пел в хоре, жил в общежитии, а учиться ходил за четыре километра в бурсу.
Наш архиерейский хор пел в соборе в субботу, в воскресенье да еще в праздники, которых тогда насчитывалось по календарю очень много. В понедельник, среду и пятницу из города к нам, в общежитие мальчиков, приходили «большие» — теноры и басы — на спевки. Чаще всего вечером, если это было зимой, так как все мы (дисканты и альты) с самого утра шли на уроки,— каждый в свое учебное заведение: одни в гимназию или же в реальное училище, другие в городское училище, а большинство, к которому принадлежал и я, ходило в бурсу. Бурса — низшее учебное заведение: четыре класса с приготовительным, откуда без экзаменов потом переходили в первый класс среднего учебного заведения — духовной семинарии (всего в семинарии шесть классов).
Били нас в монастыре и попрекали хлебом все, кому только было не лень: и суровый с длинной седой бородой наместник монастыря (второе лицо после архиерея); и трапезник Макар, подающий обед: суп, по-украински — юшку—и потому прозванный нами Макар-Макар-юшечка; и рыжий звонарь Иван, жестокий-жесточайший человек, возомнивший себя почему-то тоже начальником над нами (звонарь всегда неприязненно смотрел на нас, когда мы летом кувыркались во дворе). Он никогда не пропускал случая показать свою ученость перед нами. «Ах, вы ж, проклятые цирковики-аристократы!» — бросал он сквозь зубы в нашу сторону, вытрясая самовар наместника. Это—вместо: циркачи-акробаты; и малограмотный иеромонах Варсонофий, которого заглазно называли мы «Святой отец Болсе-Менсе» (бывало, спросим его: «А в каком училище учились вы, отец Варсонофий?» И он, важно пятерней разгребая свою бороду, отвечает нам: «А меня и так господь бог наградил своей мудростью более-менее»).
Но хуже всех относились к нам воспитатели-семинаристы. При общежитии нашем была отдельная крохотная комнатка, где помещался воспитатель, или, как называли его в то время, репетитор. Репетитора к нам, мальчикам, подыскивали из воспитанников последних классов семинарии, чтобы он мог пробыть в этой должности в монастыре не меньше года. Репетитор должен был иметь голос (тенор или бас) и сам петь с нами в хоре, а по характеру представлять собой настоящего зверя — строгого, глухого к слезам и просьбам детей и подростков.
За шестилетнее мое пребывание в монастыре в качестве хориста — не одного такого зверя-репетитора пришлось мне видеть. Кроме отвращения к ним и ненависти, никакого следа они не оставили в душе моей. Действовали эти псевдовоспитатели по отношению к нам жестоко, сухо, по-деревянному.
«Это ты, прикладываясь к чудотворной иконе, головой задел лампаду с маслом? Держи руку — вот тебе за это, получай!» И пять, раз подряд наотмашь по ладони так тебя ошпарят дубовой линейкой, что ты, стараясь не кривиться от боли, одно только просишь: «Разрешите другую руку подставить!» — «Подставляй! — крикнет репетитор,— да иди ко всем чертям. Теперь следующий подходи!» И снова грозный окрик уже другому провинившемуся мальчику: «Это ты отца Макария за то, что не оставил тебе супу, дразнил «Макар-Макар-юшечка»? Держи руку — не рассуждай! А еще и на колени в угол стань, дурак! Стой целый час — пока я встать тебе не разрешу...» С трудом, вынося такую жизнь, мы и сами учились хитрить, кривить душой и старшим говорить неправду, Казалось нам: никакого просвета уже не будет, терпи, молчи и изворачивайся, как только можешь...
...И вот — в одно хмурое утро, после скудного нашего чаепития с хлебом (самовар еще шумел на столе) — мы вдруг увидели, как из комнатки репетитора вышел к нам высокий, в форменной серой тужурке, русый, с добрыми глазами, незнакомый семинарист.
«Здравствуйте, мальчики!» — сказал он. Мы молчали. «А надо отвечать, дети, если с вами здороваются, да еще и встать перед старшим полагалось бы...» Мы встали нехотя и под нос себе пробормотали: «Здравствуйте». Семинарист прошелся вокруг длинного стола, что стоял посреди комнаты, заглянул в один из ящиков и покачал головой: «Хм... Хлебные корки, чернильница и недозревшие орехи в зеленой кожуре? Ай-ай-яй... И это называется: чистота? порядок?» (Самовар — то зашумит, то тонко жалобно запоет и запыхтит прерывисто. Мы молчали.)
Потом семинарист обошел все наши койки и, обратившись к нам не то с сожалением, не то с укором, сказал: «А грязное белье, что ж это, под подушки надо класть? И в тюфяках клопов видимо-невидимо. Ну, скажите: можно ли так жить?» Мы по-прежнему молчали. Наверно, каждый из нас думал одно и то же: кто знает — кто ты такой! Гость репетитора нашего или же нарочно подосланный к нам? Вишь ты! Добрым голосом хочет выспросить у нас, чтобы мы всю правду выложили, а тем временем выскочит с дубовой линейкой наш изувер репетитор и начнет нас бить направо и налево... «Так вот что, мальчики, скажу я вам... Да вы садитесь. (Мы сели.) И я давайте присяду около вас... вот здесь... Да чего вы шарахаетесь, словно я зверь, какой?» И он сел на краешек скамьи вместе с нами. (Две длинных скамьи стояли в нашей комнате, по обе стороны стола,— и никакой другой мебели нам больше не полагалось.) «Нам бы следовало поговорить с вами — сообща. Среди вас есть и девятилетние мальчики, а есть и пятнадцатилетние,— и я думаю: все вы меня поймете. Сейчас я не буду задерживать вас, потому что (он вынул карманные часы и посмотрел на них) через полчаса ведь надо идти вам на уроки? А до города от нас, что ни говори, а таки далековато?.. Значит, поговорим мы с вами уже тогда, когда вы возвратитесь со своих занятий. О чем я буду говорить с вами? — прежде всего о том, что вам надо лучше учиться. Регент мне сказал, что среди вас много двоечников. («Регент? — мы переглянулись между собой.— Значит, этот семинарист имеет какое-то отношение к нам?») Потом нам надо завести порядок и чистоту. Виновны в том, что вы в грязи живете,— не только вы, а и те, что за вами наблюдали. Но и вам, конечно, надо будет подтянуться. Я уже с первого раза заметил: ногти у всех вас грязные. Вот и белье, я вижу (и он слегка отвернул ворот на шее у близсидящего мальчика)... слишком уж занашиваете долго. Паразитов не оберетесь потом. А сапоги — почему они у вас рыжие да желтые, словно горчицей все помазаны?» — «А нам ваксы не дают»,— сказал один из нас. «Не дают? А мы сделаем так, чтобы вакса была — и непременно! А, кроме того, надо всем вам купить галоши, и рукавицы, и башлыки на зиму. Как же иначе? Зачем вам грязь месить,— да и зимой, в глубокий снег, не будут мерзнуть ноги. А если приходится вам отпевать покойника, следовать за гробом и петь с непокрытой головой, без галош — до кладбища пять с половиной верст да назад пять с половиной — этак вы совсем пропадете».— «Галоши и башлыки,— да мы и понятия о них никакого не имели! — вырвалось у одного из старших мальчиков.— Вот хорошо, если б это было!» (И мы все радостно оживились.) «Ну, я же вам говорю, что это все будет у вас,— подтвердил семинарист,— я постараюсь и регента уговорю. Лишь бы вы своими успехами доказали, что все вы — хорошие, серьезные и примерные ученики. Хорошо?» — спросил он нас весело, и, снова глянув на карманные часы, встал со скамьи. «Хорошо!» — все мы разноголосым хором ответили ему и тоже поднялись со своих мест. «Ну, смотрите же,— произнес семинарист,— помните наш уговор! Меня зовут Николаем Ильичом. Вчера вечером, когда вы пели в соборе, ваш репетитор уехал от вас. На месте его — теперь я. Поняли?» — «Да, да, Николай Ильич, все мы поняли! — словно обезумев от неожиданной радости, закричали мы со всех сторон,— поняли! Но только хотим мы знать еще и фамилию вашу».— «А фамилия моя — Подвойский...»
Николай Ильич уже направился, было идти в свою комнатку. Но в это самое время раскрылась с шумом входная дверь, и послышался насмешливый оклик: «Эй, вы, лопари-голодальщики! Маршируйте скорее в школу, а то я щеткою вас вымету из хаты!» При этом половая щетка от двери полетела к столу — хорошо еще, что никого не задела.
Николай Ильич остановился и, грозно сдвинув брови, спросил вошедшего: «Это что еще? Вы кто такой? Служитель?» — «Так точно!» — ответил вошедший. «А как вас звать? Максимом? Вы только что с военной службы возвратились?»— «Так точно!» — «А кто же вас научил, Максим, с такой насмешкой обращаться к мальчикам?» — «Простите, извините! — съежился Максим.— Это у меня шуточно,— да я и не знал, что вы уже перебрались к нам: вчера вечером я в свое село Киянку — здесь поблизости — отлучался...» И Максим, подобрав щетку с пола, пробормотал: «Я потом приду»,— и быстро исчез за дверью.
«А вы знаете, мальчики,— сказал Николай Ильич, с досадой махнув рукой,— шутка эта совсем мне не понравилась. Да и что, собственно, означают эти слова: лопари, да еще и голодальщики?» — «А это так вот надо понимать,— мы все наперебой взялись объяснять Николаю Ильичу,— лопарями нас называют потому, что мы лопаем буквально все, что нам дадут, вернее сказать, все то, что остается от стола монахов, а голодальщиками — потому, что у нас очень часто бывают такие дни, как, например, вот и сегодня».— «Вы говорите «сегодня»? —¦ насторожился Николай Ильич,— а что же именно? Чего же вы не договариваете?» — «Да вот, Николай Ильич,— все мы заговорили вдруг.— Сегодня нас без хлеба оставили».— «Как без хлеба? Совсем? Чего же вы мне раньше не сказали об этом? Вот уж безобразие так безобразие! Ах, ты ж...» — и он метнулся к себе в комнатку и вынес оттуда нам свой хлеб, две булки и сахару кускового. «Самовар еще горячий? — спросил он.— Ну, хоть понемногу быстренько выпейте чаю. Кто же это заставляет голодать вас?» — «Да это все эконом монастырский,— пожаловались мы,— все это отец Мисаил делает да его помощник отец Досифей».— «Ох, эти мне отцы святые! — с презрением проговорил Николай Ильич. — Ох, же и отцы, чтоб их...» — и он быстро ушел в свою комнатку. Очевидно, еще какое-то словцо в конце прозвучало у него, но мы его не расслышали...
...Самые светлые воспоминания храню я в своем сердце о Николае Ильиче Подвойском! Моего воспитателя (я его только так и могу назвать) встретил я на самом раннем пути своего детства, когда еще только-только начинало формироваться мое отношение к людям, мое уразумение труда. Все свое детство — без остатка! — провел я в монастырской обстановке. Сколько противоречивых дум вызывала во мне обстановка эта! Тебе не по силам терпеть всяческие посягательства на твою волю со стороны малограмотных монахов? Но ты должен терпеть. Ты должен знать, что пребывание твое в архиерейском хоре сопряжено с тяжелым для тебя трудом. Тебе за твой труд не платят? Зато тебе дают возможность ходить в училище — учиться. И ты учись, не слишком балуйся. Но мы — дети, как же нам не побаловаться? Живем мы впроголодь — думали мы, а монахи обжираются, почему б нам и не полезть на рассвете в архиерейский сад да не нарвать орехов? Если поймают — ну что ж, сторожа в подрясниках сильно изобьют нас, да и все тут. А, нет! Это не все: сторожа еще и к извергу репетитору приведут, а тот уже постарается все внутренности кулаками отбить тебе.
Когда же на смену прежним репетиторам пришел к нам Николай Ильич Подвойский — все в нашем общежитии изменилось. Понемногу изменились и мы сами, мальчики-хористы. Николай Ильич всячески старался нам смягчить угрюмый быт монастыря. Однажды он повел нас в цирк, где мы видели еще самого первого из семьи Дуровых — Анатолия. Два раза ходили мы с ним в театр: на представление «Ревизора» Гоголя, а потом на какую-то пьесу (не помню названия), где выведен был на сцене Кутузов со своими генералами.
Когда после представления опустился на сцене занавес — я в первый раз в жизни увидел, какое восхищение вызывают у зрителей артисты. Все повскакивали с мест и начали бить в ладоши, чтобы еще раз вышли артисты и поклонились. Но больше всех, как мне казалось, восхищен был игрою артистов Николай Ильич. «Помпадурский! — кричал он.— Помпадурский!» (Какая именно труппа играла тогда в Чернигове — не могу вспомнить.)
...Николай Ильич открыл у нас кассу взаимопомощи, а в городской библиотеке некоторых из нас записал на свой абонемент. Какая это радость была для нас — самому выбрать по каталогу книгу и принести ее домой, в общежитие! Как я уже сказал раньше, я многим обязан Николаю Ильичу и, в частности, тем, что он, заметив мою склонность к рисованию, подарил мне ящик с красками, а также запас холста и научил смешивать краски на палитре. Только значительно позже я узнал, что Н. И. Подвойский, начиная с 1901 года, состоял членом коммунистической партии.
После окончания бурсы, когда у меня спал голос и мне нельзя уже было жить в общежитии хора, я поступил (там же в Чернигове) в 1907 году в духовную семинарию, которую и окончил в 1913 году. Летом этого года, по моему прошению, я был зачислен студентом Киевского коммерческого института. Учиться в царское время надо было только на собственные средства, поэтому, начиная с 1913 и кончая 1917 годом я все время работал. Сначала исполнял обязанности технического секретаря редакции художественно-педагогического журнала «Свiтло» (1913—1914, Киев), а после того, когда в империалистическую войну генерал-губернатор Юго-Западного края закрыл все украинские редакции и издательства, я летом 1914 года поехал в Чернигов, так как там нашлась, было для меня работа в Статистическом бюро губернского земства. В 1916—1917 годы я снова в Киеве — работаю в должности помощника хормейстера в украинском театре Миколы Садовского. Там же в Киеве встретил я Октябрьскую революцию.
Печататься я начал в 1911 году (точнее: ранние мои стихотворения, посланные в редакцию одного из журналов еще в 1910 году, по не зависящим от редактора обстоятельствам, пролежали там больше года). В Чернигове в то время жил известный украинский писатель Михайло Михайлович Коцюбинский. Для передовой части черниговцев, в особенности для молодежи, он устраивал у себя дома так называемые «субботы».
Тайно от семинарского начальства ходил на эти нелегальные, подпольные «субботы» и я. Ходили мы вместе с учителем рисования семинарии художником Михаилом Жуком, а также моим младшим товарищем по семинарии Василием Элланским, который после Октябрьской революции как поэт прославился под именем Василя Эллана (Блакитного). В 1911 году Коцюбинский уехал из Чернигова лечиться в Италию на остров Капри, где жил Максим Горький. Однажды мы вместе с Василем да еще с другими верными товарищами, запершись в рисовальном классе семинарии, где я был заведующим, написали письмо Коцюбинскому. В письме мы рассказывали о том, что у нас в семинарии вспыхнул бунт. Семинаристы подали петицию на имя ректора семинарии с требованиями: допускать семинаристов без экзаменов в университет; расширить в семинарии преподавание общеобразовательных дисциплин; возвратить в семинарскую библиотеку выброшенные книги Максима Горького...
Конечно, мы писали о бунте так, чтобы царская цензура не имела повода задержать письмо на самой границе империи. А этот 1911 год, год черной реакции, как раз всю жандармерию, всех царских приспешников, мракобесов, да и самого царя потряс тем, что громадная волна студенческих и семинарских бунтов прокатилась по всей России. Дойдет ли наше письмо до Михаила Коцюбинского на остров Капри? — с тревогой спрашивали мы друг у друга. Прочитает ли это письмо Коцюбинский Максиму Горькому? К великой нашей радости, вышло так, что письмо все же дошло до двух великих писателей.
Я забыл сказать о том, что Коцюбинский, выезжая из Чернигова в Италию, повез с собой и мои юношеские стихотворения, чтобы прочесть их Горькому. Алексей Максимович прослушал стихотворения в чтении Михаила Михайловича, а потом еще и сам их прочел,— по-украински. Когда Коцюбинский по возвращении своем в Чернигов рассказал мне, с каким вниманием отнесся Алексей Максимович к моим юношеским писаниям, это сильно подбодрило меня. Ведь в 1911 году, меня за связь с Горьким и Коцюбинским и за то, что я, будучи семинаристом, печатался в украинских журналах под собственным именем, хотели уволить из семинарии, поставив мне «три» по поведению. Впоследствии в письме своем ко мне из Италии Алексей Максимович сам говорил о том, что он давно уже меня знает — и именно благодаря Михаилу Коцюбинскому.
Вот что писал мне Алексей Максимович:
«Сердечно благодарю Вас, Павел Григорьевич, за присланную книгу, очень тронут любезностью Вашей. Знаю я Вас давно, мне много и нежно — как он изумительно умел говорить о людях — рассказывал о Вас М. М. Коцюбинский, читал некоторые Ваши стихи. Затем я читал — по-украински — «Вместо сонетов»,— забыл великорусский титул книги...
Крепко жму руку Вашу. Желаю Вам душевной бодрости, здоровья. Не думаете ли писать прозу? Мне кажется, что и тут Вы явились бы новатором.
Еще раз — спасибо!
Это письмо А. М. Горького опубликовано в 30-м томе Собрания его сочинений.
Выше я упомянул о том, что за связь с Горьким и Коцюбинским мне угрожало увольнение из семинарии. От увольнения защитил меня ректор семинарии Баженов — потомок великого архитектора Баженова, автора реконструкции московского Кремля. Ректор Баженов благоволил ко мне, как к регенту семинарского хора. По его совету (а он сам в прошлом был регентом хора Киевской духовной академии) через семинарскую библиотеку я выписал самые последние нотные новинки, и наш хор вместо устаревших песнопений исполнял произведения Глинки, Чайковского, Римского-Корсакова, Ипполитова-Иванова, Гречанинова, Кастальского, Чеснокова.
Таким образом, я удержался в семинарии, а на «субботы» к Коцюбинскому ходил по-прежнему, но, конечно, с предосторожностью. «Субботы» очень много' дали мне, особенно в творческом отношении.
От М. М. Коцюбинского, по-отечески относившегося ко мне, я получил в Чернигове (в 1911—1912 гг.) три письма: из Австро-Венгрии, из Киева и из Италии. Хочу здесь целиком привести в русском переводе письмо Михаила Михайловича, гостившего в 1912 году на острове Капри у Максима Горького:
«Очень Вам благодарен за Ваше сердечное письмо и прошу извинить, что ответил не сразу. Так у меня складываются дела, что все почему-то нет времени. Да мне казалось, и не следовало, было писать Вам на масленицу, потому что, наверно, Вы куда-нибудь выезжали на то время.
Я тоже частенько вспоминаю Вас и тех товарищей Ваших, с которыми мне привелось познакомиться. Передайте им всем привет, а тем, что подписали письмо ко мне, и благодарность.
Живется здесь мне хорошо, чувствую себя лучше, а все же рвусь домой, и как только станет у нас (на Украине) теплее, сразу же выеду отсюда. Думаю, что на пасху буду уже дома.
На Капри все время чудесно, зелено, тепло. Самая низкая температура зимой, и то ночью, была 8° Р тепла, а днем доходила и до плюс 22° Р, словно бы летом. Сейчас настоящая весна, расцветшие деревья, полно цветов (хотя они цвели целехонькую зиму).
Вот бы где Вы могли рисовать и писать стихи!
А я, хотя стихов не пишу, все-таки работаю понемногу и много читаю, потому что под руками большая библиотека и много газет и журналов на разных языках.
Вы пишете про переводы рассказов украинских авторов на русский язык. А мне кажется, что полезней было бы переводить с русского на украинский, потому что таким образом переводчик лучше познакомился бы с украинским языком и такие переводы пригодились бы нам. У нас, например, очень слабая литература для детей, и если бы кто-нибудь сделал перевод лучших русских произведений для, детской литературы, можно было бы даже издать.
Бывайте здоровы. Сердечно желаю Вам всего наилучшего.
В Киеве я жил почти безвыездно с 1916 по 1923 год, если не считать моей поездки с капеллой К. Стеценко по Украине. В 1917—1919 годы, при советской власти, я служил попеременно то в редакции журнала «Мистецтво революцii» («Искусство революции»), то в Государственном издательстве («Всевидат»). В 1920 году я заведовал художественно-кооперативным музеем Днепросоюза, а позже Губсоюза. В том же 1920 году я в качестве летописца хорового дела поехал вместе с капеллой известного украинского композитора Кирилла Стеценко по Правобережной Украине. Пребывание в новых для меня местах, знакомство с другим известным украинским композитором Миколой Леонтовичем в Тульчине, посещение мест, связанных с деятельностью декабристов — все это хорошим, золотым грузом осело в душе моей.
С 1920 по 1923 год заведовал литчастью в Киевском государственном театре им. Т. Шевченко, где познакомился с Александром Довженко — политическим комиссаром театра. С 1921 года был дирижером хоровой капеллы при библиотеке им. Гоголя в Киеве, а в 1922 году вместе с известным украинским композитором Григорием Гурьевичем Веревкой принимал участие в основании Украинской музыкальной школы, утвержденной потом Главполитпросветом.
В Киеве же издал (в 1918 году) и первую свою книгу «Солнечные кларнеты», а в 1920 году — «Плуг» и «Вместо сонетов и октав».
С 1923 по 1934 год работал в Харькове в редакции журнала «Червоний шлях». Вел широкую переписку с молодыми начинающими авторами. В Харькове вышли мои книги: «Ветер с Украины» (1924), «Чернигов» (1930), «Партия ведет» (1933).
Никогда не забуду той великой, пережитой мною радости, когда я получил номер газеты «Правда» за 21 ноября 1933 года и в нем, в номере этом, увидел свое стихотворение «Партия ведет», напечатанное в оригинале на украинском языке. В этом же номере «Правды», в передовой статье,— несколько слов было сказано и обо мне. Это много и много помогло мне в моей работе, да и во всей дальнейшей моей жизни.
Через две недели после напечатания стихотворения «Партия ведет» я уже вместе с писателем П. Лисовым из Харькова поехал в Миргородскую МТС, чтобы написать песни и очерки о трактористах. Каждый день поутру во дворе МТС мы присоединялись к группе изучающих трактор. Потом сразу же (тоже каждый день) выезжали к знатным трактористам — в Кибинцы, Шахворостивку, Гаркушинцы — изучали их жизнь и работу. В Миргороде я написал «Песню трактористки», посвященную Олесе Кулык, работавшей в то время в Миргородской МТС.
В 1941 году за книгу «Чувство семьи единой» получил Сталинскую премию 1-й степени. В этом же году вышли сборники стихов «Сталь и нежность», «Магистралями жизни».
В период Великой Отечественной войны в Уфе были напечатаны мои книги: «Тебя мы уничтожим — и черт с тобой», «Побеждать и жить», «День настанет», «Патриотизм в творчестве Мажита Гафури», «Творческая сила народа», «Прочь грязные руки от Украины» (против украинско-немецких националистов в Канаде) и поэма «Похороны друга». А по возвращении в Киев: «Жить, трудиться и расти», «В Армии великого стратега», «Теплоход «Мичурин» в Индии» и др.
По общественной линии начал я работать еще в Харькове, где дважды избирался депутатом горсовета, а также был избран кандидатом в члены Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета (ВУЦИКа). В 1938 году был избран депутатом Верховного Совета УССР, которым являюсь и по настоящее время (всех созывов). С 1953 по 1959 год был Председателем Верховного Совета УССР. С 1946 года и по настоящее время являюсь депутатом Верховного Совета Союза ССР (II, III, IV, V созывов), а с 1954 года заместителем председателя Совета Национальностей.
В 1929 году меня избрали действительным членом Академии наук Украинской ССР. С 1936 и по 1938 год был директором Института литературы АН УССР, а в период Отечественной войны — директором Института литературы и языка АН УССР в городе Уфе, а потом в Москве. В .1943 году был назначен наркомом (впоследствии — министром) просвещения УССР. Проработал на этом посту до августа 1948 года.
В период Отечественной войны несколько раз выступал на антифашистских митингах в Москве, Саратове, Уфе; несколько раз выезжал в прифронтовую полосу. В 1943 году под Харьковом, недалеко от фронта, поздно ночью, как нарком просвещения вместе с членами правописной комиссии выступал перед членами правительства с докладом о ходе работы над «Украiнським правописом», который и получил там одобрение.
В 1944 году в мае я был принят в члены коммунистической партии. В 1954 году на XVIII съезде КП Украины, а также в 1956 году на XIX съезде КП Украины избирался членом Центрального Комитета Коммунистической партии Украины.
Много раз выезжал за рубежи нашей родины: в 1924 году был в Праге (Чехословакия); в 1929 году — в составе делегации ученых востоковедов в Стамбуле и Анкаре (Турция); участвовал в работе Международного антифашистского конгресса в Париже в 1935 году (конгресс созывал Анри Барбюс), Всеславянского конгресса в Софии (Болгария) в 1945 году; был в составе делегации писателей в Варшаве (1947), а также на первом съезде польских писателей в Штеттине (1949); в том же году сопровождал тело Георгия Димитрова в Болгарию, а осенью посетил Англию и Шотландию в связи с празднованием 25-летия Английского общества культурной связи с СССР; был также в Венгрии, Финляндии и второй раз в Чехословакии.
Награжден орденами: трижды орденом Ленина, дважды орденом Трудового Красного Знамени, а также медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
На общем собрании Академии наук Болгарии в 1947 году меня избрали членом-корреспондентом Болгарской Академии наук (София). Работаю заместителем председателя Республиканского комитета защиты мира. Сейчас состою членом редколлегии журнала «Славяне» (Москва) и журнала «Вiтчизна» (Киев). Состою членом двух ученых советов Академии наук УССР: при Институте литературы и в ученом совете Отделения общественных наук.
В последнее время вышли мои книги на русском языке «Солнце дружбы» и «Стихотворения» — серия «Библиотека советской поэзии» (в Москве), а на украинском — цикл стихов, посвященных 300-летию воссоединения Украины с Россией, поэма «Музыкальное утро в консерватории», трехтомник избранных произведений, а также сборники стихов «Ми свiдомiсть людства» и «До молодi мiй чистий голос».
Под моей редакцией и частично в моих переводах вышли на украинском языке произведения болгарских классиков Христо Ботева и Ивана Вазова, сборник «Свiтло над Болгарiею»; также басни Крылова, сборник «Поэты-декабристы», «Стихи Николая Тихонова», произведения белорусских писателей: Францишка Богушевича, Кузьмы Чор-ного, Янки Купалы, Якуба Коласа, Максима Танка; стихотворения Ованеса Туманяна (с армянского), Косты Хетагурова (с осетинского), Антанаса Венцловы (с литовского), пьесы: Сундукяна «Пепо» (с армянского), Орлина Василева «Земной рай» (с болгарского), Янки Купалы «Павлинка» (совместно с Т. Масенко); перевел комедию Квитки-Основьяненко «Шельменко-денщик».
В настоящее время изучаю творчество татарского поэта. Абдуллы Тукая и творчество болгарского революционного поэта Христо Смирненского, принимаю участие в редактировании многотомного издания произведений украинского композитора Кирилла Стеценко, готовлю новый сборник своих стихотворений.
Напоследок хочется сказать мне следующее. Никогда еще не переживал народ наш такого подъема, какой он проявил после опубликования тезисов доклада товарища Н. С. Хрущева на XXI съезде КПСС «Контрольные цифры развития народного хозяйства СССР на 1959—1965 годы». В докладе во всю ширь развернута перед нами величественная программа строительства коммунизма. Ленинская мудрость коммунистической партии заключена в каждом положении, в каждом слове этой программы. Читая и перечитывая тезисы, переполняешься чувством горячего патриотизма, желанием все силы свои отдать на пользу родного народа.
Заданием своим ставлю: в песнях и стихах прославить родную партию, прокладывающую путь в светлое будущее; воспеть героический труд советских людей, строителей коммунизма, мечту трудящихся земного шара — жить в дружбе и отстаивать мир между народами!
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +