Сказать по правде, я испытываю чувство неловкости и некоторой досады, берясь за перо для того, чтобы писать автобиографию.
Досады — мне сразу понятно почему: передо мной лежит рукопись нового романа, над которой я сейчас работаю, и у меня еще много других дел и невыполненных обязательств, которых всегда набирается несметное количество у каждого литератора моего возраста. Я родился 8 июля 1900 года — вот первые сведения, требуемые для автобиографии. Однако все дела приходится откладывать в сторону и браться за работу, которая никак не была предусмотрена, но должна отнять какое-то время — время, безвозвратно уходящее в прошлое. А тут как раз в прошлое и приходится возвращаться. Зачем и почему?
Вот тут — вслед за этим «зачем» и «почему» — и возникает чувство неловкости. Рассказывать о себе всегда как-то стеснительно. К тому же в жизни моей не произошло ничего такого, что было бы особенно значительно, и я сам не совершил ничего исключительного или героического, что только и дает право поведать об этом всему широкому миру читателей: я никогда не воевал с оружием в руках, не сделал ни одного изобретения, не открывал и неведомых стран, и даже — по причине некоторых физических недостатков — не совершил особенно далеких путешествий за пределы моей родины. Впрочем, именно это последнее всю жизнь особенно меня угнетает, так как с малолетства я мечтал более всего именно путешествовать. Быть может, отсюда и произошла моя несколько чрезмерная любовь к географии, описаниям путешествий, мемуарам, справочникам, словарям и картам. Географическими картами, когда я был помоложе, я оклеил всю мою комнату, а так как была она не великих габаритов, то пришлось разместить моря, океаны и материки и на потолке. Я лежал на кровати и в бинокль — почти как заядлый землепроходец или старый морской волк,— созерцал материки и океаны. Теперь я успокоился — карты разместил по папкам, описания путешествий, мемуары и справочники расставил по полкам — а для постоянного обозрения сохранил перед глазами только глобус, семьдесят пять сантиметров в диаметре: большего размера, к сожалению, наша промышленность наглядных пособий не выпускает.
Почему же и зачем я должен рассказывать мою биографию?
Но тут появляется это магическое слово — читатель. Читателю это интересно — заверяют издатели, и, само собой разумеется, досада исчезает, со стеснительностью тоже приходится смириться — надо отложить все неотложные дела и браться за чистый, неисписанный лист бумаги. Кстати,— не «неисписанный», а «неиспечатанный», так как я пером никогда не пишу — своего почерка я и сам не умею разобрать, а печатаю на машинке. За это многие товарищи по профессии меня презирают, полагая, что печатание на машинке несовместимо с творческим вдохновением, а люди вне литературной профессии — не посвященные в условия нашего труда романистов — наивно полагают, что раз на машинке, то значит, сел, отстукал — и книга готова, со скоростью работы квалифицированной машинистки. Однако, опубликовав чуть ли не три десятка романов и повестей, десятки рассказов, пьес и сценариев, сотни памфлетов и фельетонов и тысячи статей,— я квалифицированной машинисткой так и не стал и каждую книгу пишу очень долго, переписывая по нескольку раз каждую страничку. Любимый мой жанр в литературе — когда я пишу — сатирический жанр, когда я читаю — большое эпическое полотно и маленькое лирическое стихотворение.
В этих строках я не буду говорить о книгах, которые я написал,— их многовато набралось за тридцать пять лет, да к тому же я уже написал целую книгу о моих собственных книгах. Чтобы вы, читатель, не отнесли подобный акт — написать книгу о своих собственных книгах — за счет авторской нескромности и саморекламы (мне было бы неприятно, если бы вы, читатель, так подумали!), скажу: в книге о своих книгах я не пытаюсь расхваливать себя, а веду разговор с моим читателем (книга так и называется «Разговор с читателем»), отвечая на его письма ко мне или на обмен мнениями при живой встрече, и пытаюсь разобраться вместе с ним в тех неудачах, которые сопутствовали моей творческой работе,— в результате то ли неосведомленности писателя Юрия Смолича в некоторых вопросах, то ли его недостаточной в разные периоды идейной и творческой подготовки, или же недостатка в той таинственной области, которую принято именовать «талантом». Я очень благодарен читателю, который в силу своей предупредительности по отношению к автору читаемой книги или своей нетерпимости к недостаткам произведения, не соглашаясь с мыслями, изложенными в книге или возмущаясь ее приемами,— не оставил своих мыслей при себе, а адресовал их мне, автору, в письме или в живом разговоре. Необходимо, чтобы читатель услышал еще раз: ничто не помогает так литератору в его работе, как мнение читателя о его книге. Это помогает и тогда, когда мнение читателя сходится с мыслями автора, и тогда, когда оно не сходится никак, даже полностью противоположно; и тогда, когда читатель прав, и тогда, когда он ошибается,— ведь и читатель тоже не бог и может ошибаться, да и задача литературы в том, чтобы читателя вести, поднимать, помогать ему сформировать свои взгляды и вкусы. Итак, я не буду останавливаться на моих произведениях и отсылаю любопытствующих к упомянутой книге о моих книгах: в 1953 году она вышла на украинском языке под названием «Розмова з читачем», а на русском языке составляет часть книги «Разговор с читателем и писателем», которая должна выйти в свет в 1959 году в издательстве «Советский писатель».
Но возвращаюсь к автобиографии.
Я родился в наилучшем месте, какое только можно придумать для появления человека в свет: среди цветочных плантаций (именно плантаций, потому что цветы тут выращивались специально на семена) — тюльпанов, нарциссов, львиного зева, резеды, петуньи, табака, астр, хризантем и роз; в окружении таких же зарослей малины, крыжовника, смородины, вишен, черешен, яблонь и груш; под сенью величественных дубов, лип и тополей — в великолепном и до нынешнего времени знаменитом парке «Софиевка», находящемся поблизости от древнего исторического города Умани, в Киевской, по тем временам, губернии, а ныне — Черкасской области. Говорю об этом для того, чтобы читатель позавидовал моему месту рождения и, обуреваемый сим нехорошим чувством, а также доверяя свидетельству науки, исполнился любовью к цветам, деревьям и прочей растительности на земле, и — буде подле его места жительства обнаружится хотя бы клочок невозделанной почвы,— занялся бы садоводством и древонасаждением, дабы дети его рождались среди благоуханных клумб и под зеленым сводом деревьев.
В Софиевке — во времена моего появления на свет — находилась цветоводческая и плодоводческая сельскохозяйственная школа, и отец мой, педагог по профессии, преподавал в ней физику и математику: в эти предметы он был влюблен, как и в разведение цветов. Странствуя (а перемещаться — это была еще одна страсть моего отца), мы жили в каждом новом городе не более одного-двух лет, и отец умудрялся на каждом новом месте разбивать великолепный цветник, в течение одного сезона превращая любой пустырь или мусорную свалку в «Сады Семирамиды» на десяти или даже пяти и трех квадратных саженях. Мать моя тоже была преподавательницей со званием «учительницы народных школ», которое она приобрела, закончив киевский институт благородных девиц, куда — вопреки происхождению — была принята согласно существовавшему тогда положению о бесплатном казеннокоштном обучении, как дочь героя обороны Севастополя 1854—1855 годов. Это звание в третьем колене, «внук героя обороны Севастополя»,— предоставляло и мне с братьями и сестрами право бесплатного учения в любом (даже привилегированном) низшем, среднем и высшем учебном заведении. Родители — питая, в силу своего, им самим неясного, протестантизма и фрондерства, отвращение к аристократии и высшему свету,— использовали свои обширные права только для определения детей в гимназию, тем более что дети учителя гимназии и без того освобождались от платы за право учения. Должен, однако, сказать, что гимназии на мою долю и долю брата и сестры выпали, по тем временам, исключительно захолустные: Умань, Стародуб, Белая Церковь, Глухов, Каменец-Подольск, Жмеринка. Я учился последовательно в четырех последних: кроме неудержимого влечения менять местожительства, мой отец переезжал еще и потому, что за ним еще со студенческой скамьи тянулась незначительная «неблагонадежность» (за участие в демонстрации по поводу 25-летия смерти Шевченко), и его назначали преподавать только в гимназии заштатных городков.
Вот в такой среде — в среде мелкой интеллигенции в захолустных городах и местечках Росссийской империи, на Украине, и именно в Юго-Западном крае, подлежащем особому окраинному статусу,— я и рос.
Главное, что меня тогда интересовало, был футбол.
В футбол я начал играть с двенадцати лет — когда этот вид спорта пребывал еще во всеобщем презрении и вызывал только насмешки случайных зрителей и недовольство родителей за испорченную преждевременно обувь. С четырнадцати лет я уже подвизался в первых сборных командах, правда, только городского ранжира.
В этом месте мне хочется сделать небольшой анализ среды, в которой протекали мое детство и отрочество.
Среда эта как-то уж очень распадалась на два взаимно не пересекающихся и подчас даже антагонистических круга: дома и вне дома.
Дома — круг, в котором жили мои родители: педагоги, врачи, почтмейстеры, железнодорожные служащие и прочий мелкочиновный люд. Вне дома — мои сверстники — из круга, по тем временам, изолированного от чиновничьей среды: сыновья рабочих — слесарей, токарей, механиков, машинистов или кондукторов.
С самых малых лет я увлекался чтением, — Жюлем Верном, Майн Ридом, Купером, Буссенаром, Жаколио, вперемежку с Гоголем, Мордовцевым и Достоевским, зачитывался каждым новым произведением Горького и Короленко. Немало стихов Пушкина и Шевченко я знал на память с того возраста, когда не умел еще читать. Но мне кажется, что и мое увлечение футболом, и неопределенный, но непреодолимо действующий «закон улицы», улицы, на которую так тянуло из четырех стен родительского дома, отрывая меня от увлечения чтением,— тоже толкали меня именно в «плебейскую», по понятиям тех времен, среду, которой я, по совести говоря, и обязан в первую голову формированием моего детского мировоззрения.
Но — еще несколько слов о среде. Круг моих родителей, к которому, так или иначе, мне приходилось приобщаться дома, тоже не был однородным. Он распадался на «официальный» и «неофициальный», свойский. В официальной его части были директора гимназий или, скажем, начальники железнодорожных станций и командиры полков. В «свойской» части — все остальные. И между этими частями — при внешнем якобы единстве их и лидерстве первых — также царил непримиримый подспудный антагонизм: свое начальство круг моих родителей высмеивал и всячески поносил за глаза, почитал держимордами и реакционерами. Из этого, впрочем, не следует, что сами «протестанты» против реакции и держимордства были революционерами. Отнюдь. Ругательски ругая существовавший тогда строй, крайне возмущаясь всяким проявлением царского режима, патетически взывая (в разговорах между собой) к высшей справедливости, восхищаясь идеалами братства, равенства и свободы,— они одновременно покорно влачили свое чиновничье существование и весьма старательно выполняли все существовавшие законоположения, выступая в роли их рьяных исполнителей. Мне кажется, что каких-либо определенных идей, и тем более какой-то сложившейся идеологии, среда моих родителей так и не имела. Но были всё это в быту хорошие, добрые, умные в большинстве случаев, и даже иногда весьма просвещенные люди,— несколько сентиментальные, но искренние в своих добрых побуждениях, и даже в отдельных случаях без колебания идущие на риск. В дни еврейских погромов они, заливаясь слезами, прятали евреев от разнузданной черносотенной толпы, потихоньку — стараясь скрыть это от нас, детей, однако с весьма торжественным благоговейным видом,— проводили какие-то тайные денежные подписки для каких-то явно крамольных целей. Прикрыв плотно двери, занавесив окна, по вечерам они,— захлебываясь от восторга и грозясь куда-то в неопределенном направлении кулаками,— читали в тесном кругу распространяемые в рукописях стихотворные памфлеты против Пуришкевича, Витте, Столыпина и даже самого царствующего дома Романовых; носили скрытый траур (черная креповая ленточка за отворотом вицмундира) по убиенному лейтенанту Шмидту и почившему Льву Николаевичу Толстому; горько оплакивали смерть Антона Павловича Чехова (отец мой учился в Московском университете вместе с А. П. Чеховым); шепотком восхищались забастовками рабочих и экспроприациями анархистов; и даже, случалось,— в обстановке великой тайны и заперев нас, детей, давали на ночь приют каким-то неведомым людям, наутро бесследно исчезавшим, которые, как позже выяснялось из недоговорок и намеков, были «настоящими революционерами», нелегальными и даже бежавшими из мест заключения. Еще позже, уже в дни моей юности, после смерти отца (отец умер в 1915 году), когда мать не находила уже особой необходимости прятаться от меня, мне становилось известно, что пригреваемые таким образом таинственные незнакомцы были то социал-демократами, то социалистами-революционерами, то анархистами, словом — принадлежали к любой партии, лишь бы против существовавшего режима. Таким образом, если из круга родителей я в те времена и получал кое-какие сведения о революции, то сведения эти были весьма скудны и упрощенны: все, что против самодержавия;— революционно, все, что революционно — хорошо. Собственно, именно с таким уровнем общественного сознания » захватила меня, семнадцатилетнего гимназиста, февральская революция 1917 года. Иными словами: я радовался всему и ничего, однако, не понимал.
Небезынтересно для понимания этой среды дальнейшее поведение моей матери в дни революции и годы гражданской войны (она умерла в 1923 году). Возвратившись после смерти отца к своей профессии учительницы, мать моя с головой ушла и в общественную жизнь: всевозможные комиссии помощи беженцам, раненым и семьям запасных — в дни войны; разнообразнейшие комитеты «действия» и «содействия» — в дни февральской революции; работа в органах снабжения населения продовольствием — в голодные годы; непрестанная инициативно-организационная деятельность в различных культурно-просветительных организациях,— все это после Октября завершилось у моей матери службой в красноармейском театре уездного военкомата: амплуа — драматическая старуха. Власть в те времена в наших местах менялась, чуть ли не два раза в месяц, а иногда и два раза в день — приходилось изощряться, чтобы избежать репрессий, и даже прятаться — в возрасте после шестидесяти лет. При власти белых мать горячо поносила именно белых, при возвращении советской власти — бегала в ревтрибуналы ходатайствовать о смягчении участи врагов советской власти — лишь бы репрессированные лица были не монархисты, а поддерживали любую партию с придатком «революционная» или «социалистическая».
Мне было четырнадцать лет, когда началась первая мировая война, и жили мы в непосредственной близости к фронту — Юго-Западному, наиболее активному все четыре года войны. И в этом ближайшем тылу — в отголосках кровопролитных боев, среди масс непрестанно двигающихся к фронту и с фронта людей, насильственно одетых в солдатские шинели, среди раненых, пленных и беженцев, сутолоки прифронтовых, тыловых учреждений и госпиталей — и формировалось мое отношение к этим событиям, формировалось, раня отроческую душу, ломая все сложившиеся было представления о жизни, сея возмущение и смутный протест. С первых дней войны я бегал на этапные пункты—кормить солдат, и помогать раненым; позже это вылилось в систематическую работу в госпиталях санитаром и братом милосердия, в такое же систематическое участие в госпитальных спектаклях для раненых, наконец — в двухгодичную (летом во время каникул и сезона сельскохозяйственных работ) работу в дружине помощи семьям солдат при уборке урожая. К этому необходимо прибавить, что два или три старших класса гимназии были военизированы, и мы под ружьем, с учебниками за бортом шинели, овладевали полной программой солдатской грамоты. И еще: отец мой умер, старшие сестра и брат жили отдельно в Киеве, учась в высших учебных заведениях, и мы с матерью жили вдвоем, но с необходимостью зарабатывать на четверых. Мать открыла «ученическую квартиру» для иногородних гимназистов, а я бегал по урокам-репетициям из одного конца города в другой, иногда отправляясь по ночам подработать на погрузке угля, на железнодорожной эстакаде, кроме того, полностью лежал на мне и огород за городом. В общем, то была напряженная, трудовая и почти бессонная полоса моей жизни: на руках мозоли, в душе восторг, а в голове сумбур. Если говорить с точки зрения политической, то я точно помню, что был всей душой против войны, всем сердцем за революцию, слово «социализм» произносил не иначе как с душевным трепетом, но какая разница между большевиками и меньшевиками и почему произошел Октябрьский переворот — я тогда не понимал.
Подобный уровень самосознания для моего поколения интеллигенции в те дни мне кажется вполне понятным и закономерным, но почему на этом уровне пребывал и я — все-таки, в силу обстоятельств, чуть ли не с самых малых лет познавший сложности и противоречия жизни, особенно в годы войны и непосредственной близости к событиям на фронте,— мне всегда, еще задолго до того, как я стал членом коммунистической партии, казалось странным и даже обидным. И хотя в Октябрьские дни я был еще мальчишкой, тот факт, что я не принимал непосредственного участия в вооруженной борьбе, мне всегда грустно отмечать и появляется чувство, что я опоздал.
Закончил я гимназию в Жмеринке в 1918 году, и так как дело было уже при власти украинского гетмана, то получил аттестат с двуглавым орлом Российской империи и водяными портретами двух царей: Николая Второго и Михаила (Федоровича) — отпечатанный еще в 1913 году в ознаменование трехсотлетия дома Романовых. То ли под рукой в учебном округе не случилось других бланков, то ли это вообще следовало принимать как известный символ политической программы мертворожденной украинской монархии.
Дальнейшие мои планы и мечты были двояки: стать моряком (дань юношеским увлечениям путешествиями) или сделаться инженером (веяния века пара и электричества). Но ни в школу гардемаринов (так, кажется, она именовалась), ни в горный институт я не попал — в тот год в первую очередь принимали демобилизованных из армии, и в самый последний срок, лишь бы не остаться за бортом высшей школы, я оказался студентом Киевского коммерческого института, на техническом факультете по отделению железнодорожно-эксплуатационному. Начало грызения гранита науки тоже не было для меня удачным. Мне нравились лекции по высшей математике профессора Граве (еще в гимназии я слыл лучшим математиком), но угнетала статистика, и на первом же зачете (перепись в Германии тысяча восемьсот какого-то года) профессор Воблый срезал меня с поразительным треском.
Впрочем, все это не имело никакого значения ни для моих академических дел, ни для всей дальнейшей жизни. Гетманский режим рушился, повстанцы уже обложили Киев, гетман для защиты своего режима объявил всеобщую мобилизацию, и в первую голову — студентов. Мы, студенты, демонстрировали и против мобилизации, и против гетманского режима — перед входом в университет св. Владимира. Офицеры с трехцветными (русскими — монархическими) и двухцветными (украинскими националистическими) шевронами на рукавах расстреляли нашу демонстрацию из окон Первой гимназии, находящейся напротив. И вот пришлось спешно из Киева удирать — сердце никак не лежало к тому, чтобы воевать во славу немецкой марионетки, царского свитского генерала да еще крупнейшего помещика. Я бежал, пробираясь с товарищами сквозь пикеты петлюровских «сечевых стрельцов». На этом и закончилось — на всю жизнь — мое высшее образование.
Я очутился снова в Жмеринке, где жила и работала моя мать. И те дни запечатлелись в моей памяти особенно ярко — и необычайностью обстоятельств, и напряжением всех душевных сил,— сыграв, полагаю я, совершенно особую роль в формировании моего юношеского мировоззрения и характера. Я начал разбираться в жизни и особенно остро ощутил чувство общественного долга, ответственности и роли коллектива.
В те дни — дни революции в Германии и распада Австро-Венгерской империи — границы между воевавшими странами были в некоторых пунктах открыты для обмена военнопленными. И вот через бывшую австро-российскую границу ринулись толпы солдат русской армии из австро-германского плена. Но в связи с начавшимся повсеместно на Украине всенародным восстанием против гетмана, а следом и против державших вначале нейтралитет немецких оккупантов,— железнодорожные магистрали в глубь страны были парализованы,— в Жмеринке (первом от границы крупнейшем железнодорожном узле, куда еще доходили от границы поезда) вдруг скопились десятки тысяч репатриантов,, бредущих из плена домой. Они были голодны — в этой четыре года прифронтовой полосе продовольственное положение было исключительно тяжелым; они были раздеты и разуты, а стоял дождливый, холодный ноябрь; и, главное, среди них свирепствовала страшнейшая эпидемия сыпного тифа. Какой-либо помощи ждать было неоткуда: учреждения «пленбежа» военного времени уже давно прекратили свое существование, военные госпитали закрылись и персонал разбежался, медикаментов тоже, конечно, не было, не было даже «трупных команд», которые бы подбирали тела умерших на железнодорожном полотне и улицах города. А город и территория железной дороги (несчастные держались железной дороги в надежде, что авось случится какой-то поезд) в течение одного дня вдруг покрылись сотнями трупов и тысячами тел в предсмертной агонии. И среди этих трупов и тел шел беспрестанный бой: наступали повстанцы, отступали гетманцы, большевики воевали с петлюровцами — то врывались белые, то вступали красные, пулеметы косили еще оставшихся в живых репатриантов.
И вот тогда группа молодежи — рабочих и служащих депо и вагонных мастерских, студентов и гимназистов, юношей и девушек, не имевших сил безучастно созерцать гибель десятков тысяч беспомощных людей,— отважилась хотя бы что-то сделать, хотя бы чем-нибудь помочь страдальцам среди всеобщего хаоса, ужаса и безвыходности. Так возник отряд добровольцев-санитаров — без чьего-либо руководства, без каких бы то ни было средств, без всяких перспектив, без ничего — только с взволнованными сердцами и заливающимися слезами душами. Началось с собирания трупов, чтобы отделить их от живых и умирающих. Трупы складывали в вагоны-порожняки, и их загоняли в тупик. Потом начали подбирать живых, но уже обессиленных, чтобы укрыть их от непогоды под какую ни на есть крышу. Потом возник вопрос, что мечущимся в тифозной горячке надо подать напиться и помочь опорожниться. Потом — что и больные и здоровые еще должны же что-то есть. И, наконец,— надо же как-то бороться с самой эпидемией. Власти в городе не было — власть сменялась по нескольку раз в день, обратиться было не к кому, и почти обезумевшие от горя, перенапряжения и безвыходности юноши и девушки — даже не обсуждая, не принимая какого-либо решения,— начали действовать самочинно, сами — почти как верховная власть. Захватывались целые эшелоны порожняка и наипросторнейшие помещения в городе — старые военные бараки, казармы, кинотеатры, школы, даже роскошные залы первого класса в вокзале. Где попадалась солома, сено, матрацы — тащили туда, и если кто чинил сопротивление, просто пускали в ход кулаки. Потом таким же способом начали захватывать и продукты, где наталкивались на какие-либо склады или припрятанные торговцами запасы. Появились в руках и винтовки — преимущественно без патронов. Кому-то выдавали какие-то расписки, а кому-то и не выдавали. Мы считали тогда, что поступаем сообразно революционной совести. Впрочем, думаю и теперь, что так оно и есть. К счастью, часть взрослого населения тоже уже оправилась от первого испуга, и откуда-то начали выползать бывшие сестры милосердия или просто жалостливые женщины, появились и врачи-энтузиасты, образовался даже какой-то самодеятельный «комитет» — и моя мать, которую я увидел после внезапной двухнедельной отлучки из дома, так как не выходил из сыпнотифозных бараков, оказалась даже «казначеем» этого комитета, собирая какие-то средства и ведя чему-то какой-то учет. Еще некоторое время спустя, когда создалось уже что-то вроде настоящей организации, с каким-то подобием распределения функций, с нумерацией бараков, даже с походными военными кухнями, в которых варилась баланда из круп и картошки, добываемых по селам — исключительно по доброте сердечной пригородных селян, уже после знаменитой, вошедшей в историю «жмеринской резни» немецких оккупантов,— вдруг появился и Красный Крест, и мы, санитары-добровольцы, были объявлены специальным отрядом по борьбе с сыпным тифом. Но это было уже позже — когда я, только в силу того, что был студентом, пусть и Коммерческого института, числился уже «фельдшером», но свалился и сам в бреду, в сыпнотифозном бараке.
Я позволяю себе вспоминать об этих событиях подробнее потому, «то этот период знаменовал в моей жизни великий перелом: из отрока и юноши в горниле этих трагических событий я стал взрослым человеком: не только видел мир, но начинал его понимать. Было мне тогда восемнадцать лет.
Пожалуй, именно отсюда и начинается биография, и рассказать ее можно кратко. По выздоровлении — возврат в отряд Красного Креста: оказалось, что за время болезни из добровольца я уже превратился в мобилизованного. В течение двух лет — санитар, брат милосердия, начальник морга, делопроизводитель (обратили внимание, что я — студент Коммерческого института, и было решено, что это вполне подходящий ценз для канцелярского и бухгалтерского производства). На делопроизводительстве я тотчас же охладел к работе в Красном Кресте и постарался от нее поскорее избавиться. Дело в том, что со времени регламентирования моей работы, я возобновил занятия спортом и участие (еще с гимназических времен) в любительских спектаклях. Таким образом, уездному военкомату ничего не стоило перебросить меня во Всевобуч — для участия в руководстве красным спортом и в формируемый красноармейский театр: он именовался «театр-студия Увоенкомата» и обслуживал фронтовые части (война с петлюровцами, деникинцами, белополяками). Фронты закончились, и театр был передан в ведение Наробраза. В 1922 году я перешел в крепкую профессиональную труппу — театр имени Ивана Франка, с которым отправился в Донбасс, а в 1923 году обосновался в тогдашней столице Украины, Харькове. Здесь я театр бросил, но занялся рабочими драматическими кружками и усердным теоретизированием в области театрального искусства вообще и пролетарского театра в частности — по уши, забравшись в битву между театром профессиональным и самодеятельным, пролеткультовщиной и массодрамами, Мейерхольдом и Евреиновым, Курбасом и Гнатом Юрой. И вдруг — кто его знает, почему и зачем — двадцатичетырехлетним юнцом был назначен на высокий государственный пост «инспектора театров Главполитпросвета Народного комиссариата просвещения УССР», то есть чтобы, так сказать, руководить вообще всем театральным процессом. Особых оснований для этого, конечно, не было, результатов тоже, но первый после революции театральный журнал на Украине я все-таки организовал и стал его редактором. И только через десять — пятнадцать лет мне удалось вырваться из цепких объятий театрального искусства, пройдя в нем, последовательно, чуть ли не все инстанции деятельности: любитель, актер-профессионал, режиссер-самодеятельшк, руководитель республиканского масштаба и даже член Главного реперткома, редактор, критик, рецензент, драматург. Теперь я, слава богу, только зритель, и то — не частый.
Почему в моих словах о театре звучит как бы неприязнь и почему, собственно, я оборвал свою актерскую профессию в том периоде, когда она как раз начинала давать свои первые ростки: интересные роли на подмостках центрального столичного театра?
Могу ответить по совести, если это представляет интерес для автобиографии.
Профессия актера — это профессия «повторения»: приготовленный спектакль актер играет десять, двадцать, сто и более раз. Настоящий актер находит в этом особую творческую радость. Я этой радости не испытывал — необходимость повторения меня только угнетает: я хочу каждый день делать что-то новое. Таким образом, я был не настоящим актером, а стал им случайно, и свой юношеский пыл в этой области исчерпал еще в годы гражданской войны, во фронтовом театре—в сценических деяниях, пусть не весьма квалифицированных, но патетических, живых и предельно выразительных. К тому же — всегда новых. Ведь за четыре года работы во фронтовом и провинциальном театре я сыграл — плохо, конечно,— около сотни ролей. За два года в большом столичном театре я не сыграл и полдесятка. Но каждую из этого полдесятка я должен был повторять сто и более раз. Это было мне невмоготу, это не в моем характере.
Но была и другая причина. Я начинал в старом театре, в обстоятельствах дореволюционных театральных, да еще провинциальных традиций, и в среде актеров, тоже на этих традициях воспитанных — на традициях отрыва от окружающей жизни, традициях своеобразной касты,— творчески замкнутой, себялюбивой и эгоистической. Чувство коллектива в старом провинциальном театре отсутствовало: каждый сам по себе был в коллективе гастролером. Мне не пришлась по душе эта среда. Мне было трудно в ней,— скучно, бесцельно и как-то стыдно перед окружающей жизнью — бурной, активной, ломающей старое и творящей новое. Изменить что-то в тогдашней театральной среде у меня не было ни сил, ни таланта,— мои робкие, хотя и мальчишески дерзкие попытки в этом направлении, конечно, провалились. И я просто бежал — дезертировал с поля театрального боя.
Почему же — отдав полтора десятка лучших лет юности тем или иным формам деятельности в области театра, я совершенно от нее отошел, не только как актер, но и вообще?
Сделаю признание: мне не нравится современный театр. Мне кажется — на страницах автобиографии я позволю себе эти мысли вслух,— что наш современный театр уж слишком усердно уходит от своей собственной специфики как определенной формы сценического искусства. Он слишком мало «театрален», пренебрегает огромнейшими возможностями сценических приемов, он все более становится, если можно так выразиться, театром «литературным». Этими словами я отнюдь не хочу умалить значение вообще литературы— по существу «значительнейшего» среди всех видов художественного творчества,— ни, в частности, главенствующего, пожалуй, значения драматургии в театре. Но мне кажется, что современный театр, все более заимствуя из неисчерпаемой сокровищницы этого вида искусства, организуемого, так сказать, сообразно иным законам мастерства, все более поступается своими специфическими сценическими возможностями. И мне кажется, что это — преходяще: пройдя, сей, определяемый какими-то общественными закономерностями, период чрезвычайного «олитературивания», театр — в наш век расцвета конкурирующих с ним видов (кино, радио, телевизия) — возродится снова в присущих ему ярких, выразительных, действенных перед живой тысячной аудиторией сценических воплощениях.
Быть может, я ошибаюсь. Быть может, моя прежняя влюбленность в театр была просто вытеснена вдруг пришедшей большой и настоящей любовью. И основная причина моего «разрыва» с театром именно в этой всепоглощающей любви. Эта любовь — литература. Любовь, так сказать, до гробовой доски. Думаю, что это — и моя первая любовь.
Писать я начал в детстве — стихи. А потом и прозу — тоже подражание прочитанным и увлекшим меня книгам. В гимназическом рукописном журнале я пытался даже написать целый роман. Гимназистом я начал и печататься — в 1917 году, в нашей провинциальной газетенке: то была «публицистика» — статейки и фельетончики. Конечно, увлечение чтением — а я увлекался русской литературой в объеме, значительно превосходящем гимназический курс «словесности» по Сиповскому (спасибо педагогами родителям, привившим мне эту любовь!), и литературой украинской, которую приходилось добывать нелегально как запрещенную (спасибо моим старшим гимназическим товарищам!),— в увлечении чтением, полагаю, и был первейший толчок к непреодолимому желанию писать самому.
Я говорю — писать, запечатлевать свои мысли и жизненные факты, поразившие меня, но не говорю «быть писателем». Об этом я не смел, мечтать, потому что к писательскому труду с юношеских и даже детских лет относился как-то благоговейно, а самих писателей почитал какими-то высшими существами. Я мечтал только писать и сызмальства изводил массу бумаги, предназначенной для школьных работ. Потом огромное количество бумаги я извел для писания различных опусов, относящихся к области театра,— и это уже печаталось. Но первая моя беллетристическая книга — книжонка в три десятка страниц — вышла в свет в 1923 году. С тех пор я и стал беллетристом, прежде всего. И публицистом тоже. И четверть века — без перерыва — пребываю, так сказать, «на руководящих постах» в различных писательских организациях. Писать это, к сожалению, мешает.
Но тут речь снова подходит к тому, что я написал, и пусть возьмет слово читатель. Пишу я много, немало было творческих неудач, были, полагаю, и удачи, то есть мне удавалось сказать читателю именно то, что я и хотел ему сказать. Ведь осуществить это не всегда удается: литература ведь не такое простое дело. Творческий процесс — это процесс мучительный, но разве надо говорить, что муки эти — сладкие? Разве нужно повторять, что литература — великолепный, хотя и исключительно ответственный путь служения, своему народу и лучшим идеям современности?
Я мечтаю своими книгами как-то, в какой-то, пусть незначительной части, отобразить жизнь моего поколения — в детстве, отрочестве, юности и в зрелые годы — на путях, которые столь прекрасно открывает ему в будущее борьба вместе со своим народом за построение коммунизма.
На этом я и закончу.
Но меня угнетает мысль, что сделал я что-то не то и написал не так, как надо писать автобиографии. Что ж, ведь это тоже не просто. Пожалуй, проще всего было написать автобиографию, когда — припоминаю — я только-только начинал свой путь в литературе. Для какой-то литературной выставки в каком-то почтенном научном институте — на заре моей литературной юности — собирали автобиографии-автографы. Меня тоже пригласили написать таковую. Я написал тогда: «Родился в 1900 году. О дне смерти сообщу дополнительно». Так сей «опус» и красовался на стенде подле двух-трех моих первых книг. Но ведь тогда я был взбалмошным литературным юнцом, а сейчас мой возраст и мой литературный «стаж» подобной легкомысленной выходки не позволяют.
Зовут меня по-настоящему — Смолич Юрий Корнельевич: в «Корнеевича» (по-украински — «Корнiйовича») меня переделали органы милиции, наделяя паспортом в 1931 году.
К литературным псевдонимам никогда не прибегал.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +