«Я родился, рос, кормили соской, жил, работал, стал староват!..» Самая беспокойная жизнь целиком укладывается в эти слова В. Маяковского. Различны только сроки ее концовок, нам неизвестных.
«Староватому» человеку написать исключительно о себе, о своем «я», трудно. Цепляются тени ушедших, ошибки живых ровесников и потомков, возникает потребность объяснить, может быть оправдать и выбор профессии, и всю изживаемую жизнь, может быть просто, пересмотреть ее со стороны, вернуть, задержать — хотя бы в отображении, но пишется не автопортрет, а то, что мы называем невеселым словом — воспоминанья. Преимущество
молодости с побеждающей заинтересованностью сообщать о своих личных желаниях, поступках, делах.
Я родилась в 1889-м. Мне сорок три года. Отец мой был православный священник, татарин по крови. Детство его до поступления в русско-татарскую учительскую Казанскую семинарию рассказано в моей повести «Каин-кабак» как детство Алибаева. Только рожден он в иных условиях.
Мать моя — крестьянка Самарской губернии. Отец научил ее читать и писать, но писала она до самой ранней своей смерти очень плохо. Она умерла, когда мне было пять лет.
Только смутное виденье больших серых глаз, гладко зачесанных длинных темно-русых волос, очень белых рук и лица мамы хранится в моей памяти.
Последняя девочка, стоившая жизни матери, говорят, походила на нее. Она тоже, умерла вслед за матерью.
В живых осталось у отца от моей матери двое детей, непохожих на нее.
Я и сестра черны, с обличаем нерусским. На это отец всегда сетовал, потому что любил мою мать, а я до шестнадцати лет стыдилась татарской своей крови.
Это было влияние русской моей бабушки. Отец не стыдился называться инородцем. Нашей семье суждено соединять разные национальности. Внучки православного священника Сейфуллина носят фамилию Шапиро. До революции они считались незаконнорожденными. Еврей Шапиро, не веривший ни в чох, ни в сон, принципиально не хотел креститься, брак сестры не мог быть узаконен. Отец сам крестил внучек, чтоб наречь имена, дать им реальность существования в православной России. Он отбывал в наказанье в монастыре черную работу без оплаты за то, что допустил совращение православной дочери евреем.
Искренне верующий в бога человек, истово чтящий православие, отец никогда не знал отсутствия уваженья к иноверцам.
Любимой его цитатой из священного писанья было: «Несть эллин и иудей, варвар и скиф, раб и свободь, но всяческая, и во всех Христос». В существование этого попа прочно внедрилась ирония, которой иногда мучит человека жизнь.
Когда мне было семь лет, отец был назначен оренбургским архиереем в миссионерский стан в Кустанайском уезде, Тургайской области.
Он должен был вовлекать в православие киргизов. Он горячо проповедовал, но крестить киргизов обманом, подкупом, что широко практиковалось в тот голодный год, отказался. За это был смещен.
Детство мое прошло в переездах из одного села в другое. Отца часто смещали не только за веротерпимость. Поэтому мы были бедны. Нас, детей, очень жалели окружающие, но росли мы в счастливой свободе. Сословная принадлежность определила образование для меня. Я обучалась в женском духовном училище, в Оренбургском епархиальном. Было в нем всего шесть классов, и заканчивала я учение в Омской женской гимназии.
Потерпев крах с миссионерством, отец выпросился на войну, был назначен священником 52 драгунского Нежинского полка. Это была война с Японией, шел 1905 год. Меня и сестру перевезли в Омск. Там жила тетка, воспитывавшаяся у нас. Она взяла нас к себе.
Я прожила уже длинную и очень немирную жизнь. Рассказывать ее долго. В короткий отчет она не уложится, если даже только перечислить переезды из одного конца России в другой и различные мои занятия для заработка. Работать по найму я стала с семнадцати лет. Простая профессиональная анкета, с указанием места и рода занятий, займет немало места на бумаге.
На детстве, на составе семьи нашей остановилась я подробно потому, что они устанавливают естественность моего приятия Октябрьской революции.
Наша материальная необеспеченность, наша инородческая семья в старом укладе доставили мне в юности много обид. Но среда, в которой я росла, отъединяла меня от тех, кто боролся активно за революцию. До шестнадцати лет я была очень религиозной. Веротерпимость отца, нерусское его происхождение я воспринимала как обиду и беду.
Мы росли на руках двух неграмотных русских крестьянок: моей бабушки, Авдотьи Антипьевны, и многолетней нашей работницы, стряпки... и няньки, Анны. Их сказки, их песни, их верования, привычки — вся повадка жизни была нашей эстетикой и этикой, их язык был нашим языком, и бог их — нашим богом.
Отец метался, тосковал, в году месяца на три запивал. Нас часто удаляли от него, и в детстве его влияние было не сильно. У меня к нему было смешанное чувство любви и гневной жалости.
Только одну свою любовь он сумел нам привить в раннем детстве. Это любовь к русской художественной литературе.
В бытность свою в Казанской семинарии он сам мечтал о писательстве. По окончании ее он долго не хотел быть священником, был учителем татарского языка в разных миссионерских школах и духовной семинарии. Только женившись, он сдал дополнительные экзамены, требуемые для сана.
Долго была у нас в семье, почти до революции 1917 года, его рукопись, автобиографическая повесть, потом затерялась в бродячей нашей жизни. А в 1920 году умер и автор ее. Сана он не был лишен, но постоянного прихода уже не имел, когда пришел 1917 год.
Его посылали в разные глухие села и хутора для исправления треб. Мне трудно судить об его произведении объективно. Думаю, что мое место в нашей литературе он бы занял с большим правом. Писателем он не стал, но приучил и своих детей и дядю и тетку, росших с нами, любить художественное слово.
Я научилась читать и писать пяти лет от роду. Семи лет я писала уже длинную повесть.
Бывали у нас времена скудного по тому времени питания. Одеты мы были так, что нас жалели сердобольные соседние попадьи, но никогда не было, чтобы отец не покупал нам книг, не выписывал журналов. Он читал нам вслух. Лет шести я знала наизусть с его голоса пушкинские, некрасовские стихи, отрывки из «Ундины» Жуковского. Очень ярко запомнила сцену из Достоевского, сцену, когда отчим Неточки Незвановой играет на скрипке в последний раз.
Отец очень хотел, чтоб я стала писательницей, но не дождался этого. Я была учительницей, драматической актрисой, конторской служащей, библиотекаршей, с юности зарабатывала свой хлеб интеллектуальным трудом, но писать рассказы стала только в 1922 году. И не потому, что я не хотела этой профессии. Как не хотеть? Ведь я не знала тогда терний ремесла, а писатель мне с детства казался больше любого вельможи. Но до революции у меня было какое-то внутреннее бессознательное противоборство желанию писать.
Это не значит, что я была стопроцентной революционеркой, что даже в тайниках сознания не признавала идеологического сотрудничества с рухнувшим миром старой России.
Я не пишу о своей работе в революционных кружках в 1905 году, потому что все это было поверхностно. И мой атеизм, сменивший в шестнадцать лет восторженную веру в бога, был не от моей политической сознательности, а от безразличия к вопросу о боге, вдруг возникшего. У меня просто не было кровной заинтересованности в существовании былой России, но не было и ненависти к этому ушедшему миру.
Мне было не о чем писать в то время. О рождении, о смерти, о любви, о голоде, о ненависти всегда можно писать рассказы, романы и драмы. Но их не напишешь, если не осознаешь, чья любовь — моя любовь, чье рождение и рост крепят мою жизнь, утверждают желанное мое бытие, чья смерть угробит и мой собственный мир желаний и достижений.
Я была аполитична, а аполитичного искусства нет. Тот класс, счастье и бедствия которого для меня мое счастье и моя беда, мне был тогда чужим.
Я — не крестьянка, не работница, не дворянка, не помещица, я — представительница низовой служилой интеллигенции. Мне надо было еще учиться, как крестьянину и рабочему; надо было бояться безработицы; приходилось всегда существовать при хозяине. Но мой труд, дешевый, легко заменимый при моем исчезновении, неприметный для привилегированных классов — для крестьянина и рабочего царской России казался легким, барским.
У меня не было моей социальной среды. Я попробовала написать повесть из актерской жизни, «Актрискина смерть», послала ее в «Вестник Европы» в ноябре или декабре 1916 года. В сельских библиотеках моего внешкольного района не было других толстых журналов, кроме одного случайного номера «Вестника Европы», а станция железной дороги — за сто пятьдесят верст, ближайший уездный город — сто восемьдесят, интеллигенция в моем районе — я, урядник, священник и запойный доктор в земской больнице, и никто из нас ни журналов, ни книг не выписывал.
Я и послала очень плохое свое писание в этот далекий важный журнал. Писала я повесть легко, с большим удовольствием. Вышла она и аполитичной, и никчемной.
Редакция ответила мне хорошо, с интеллигентской бережностью к человеку: повесть напечатана быть не может, несмотря на хороший язык и знание автором изображаемого быта. В ней много сентиментализма, она страшно растянута, надо переделать ее в рассказ с учетом указанных недостатков и снова прислать в редакцию. Я изорвала мою повесть, не испытав боли разочарования. Не вышло, не надо.
Боль и радость творчества бывают лишь при сознании ответственности. А я писала безответственно, потому что у меня не было сознания общественного назначения моего произведения.
Совсем иначе обстояло дело в 1922 году. Журнал не был далеким и сторонним.
Все сотрудники его, включительно до печатников типографии, работавших сверхурочно, чтобы выпустить первый номер к партийному съезду, считали себя ответственными за него. Типографские работники спорили со мной из-за того, что в моем произведении слишком коротки предложения, часты точки. Я знала, о чем хочу говорить, что отстаивать, ненависть к чему возбуждать.
Сознание ответственности было столь ощутимо, что я не смогла бы сама предложить свое произведение. Создатели журнала в порядке товарищеской дисциплины заявили мне, что я смогу и должна попробовать дать в журнал беллетристику.
Писала я трудно, лишившись аппетита и сна. Когда первая повесть моя была принята, мне показалось, что я наверно бы умерла, если бы она была непригодной. И от счастья, что «Четыре главы» напечатаны, второй рассказ, для следующего номера «Сибирских огней», я написала с веселой душой, сразу, как никогда уже больше написать не могла и не смогу.
Он написался невольно, как поется, когда хочется петь. Это рассказ «Правонарушители». В моем небогатом вкладе в советскую беллетристику я считаю его самым ценным. А написан он был по социальному заказу, с выбором наиболее актуального по тому времени для нас вопроса.
Рассказ этот был хорошо принят и критикой и читателями, вскорости переведен и на чужие языки. Он пожизненно закрепил меня в писательство. Больше нечего сказать о себе. Я буду стараться стать достойной почетного этого закрепощенья.
Я — человек, рожденный и выросший в старом укладе, с иной моралью, с другими ценностями. Мне было двадцать восемь лет, когда пришел Октябрь. Я выбирала сознательно и добровольно, уйти ли мне с ушедшими, или остаться гражданкой новой России.
Я не только выбрала Советскую Россию. В возрасте еще более сознательном, в тридцать два года, я начала печататься в советских журналах, среди которых аполитичных нет. Этим самым я для себя навсегда определила идеологическую основу моих произведений.
Являясь хотя бы малозначительным представителем культуры класса, утверждающего законы в нашей стране, я себя считаю пролетарской писательницей, хоть числюсь в попутчиках.
Никакие внутренние разногласия в сфере самой литературы не заставят меня считать себя безответственной не только за советскую литературу, но и за политический строй страны, гражданство которой я приняла.
Этим убеждением определяется и содержание моих книг, написанных в истекшее десятилетие.
***
Мне дорога Москва не величием исторической своей седины, а обликом сравнительно недавним. Далек от благообразия любимый лик моей Москвы. Он слишком щетинистый и напряженный, чтобы внешне казаться красивым. Но внутренне прекрасен, как символ моральной силы народа, воплощение упорства человеческой воли.
Именно такой я увидела нашу столицу впервые, когда мне было шестнадцать лет. В молодости неотразимы впечатления именно воинствующей жизни. Из далекой Сибири на очень короткий срок приехал» я в Москву 1905 года. Я видела людей несдавшейся революционной Москвы, и этот краткий срок стал значительным этапом моей юности. Рассказать сейчас коротко о нем я не могу, но нерушимо храню благодарную память о встречах и людях, с которыми свела меня тогда судьба.
Когда я в 1920 году, по командировке Челябинского губнаробраза, приехала на курсы и на I Всероссийский съезд по внешкольному образованию в холодную, голодную, окруженную иноземной и белогвардейской блокадой Москву, она была мне уже дорога, как земля обетованная.
На Усачевке, в общежитии, выделенном для нас Социалистической академией народного образования, в доме, занятом убежищем имени неизвестного нам Гензеля для каких-то благородных вдов и старых дев, нам было холодно и голодно.
Из своего скудного питания Академия смогла выделить для нас лишь еще более скудное, абы — ноги не протянуть. По ночам мы разобрали на топку все ближайшие дощатые заборы. Их не хватало, мы мерзли, согревались танцами в самые неурочные ни по времени, ни по душевному нашему настроению часы. Благородные девы и вдовы не допускали нас, чтоб согреть чайник на общей плите, и неустанно пиявили нас слезливым причитанием о прегрешениях советской власти против них. Когда я вспоминаю об этих «дамах из общества», их назойливые жалобы снова «юзжат» у меня в ушах. Вдовы являлись главным злом нашего трудного быта. Они были злобны и жалки,— отвратительное сочетанье! Все остальные трудности нашего быта мы преодолевали легко, потому что были счастливы в основном: в своем мироощущении. Перед нами были раскрыты ворота в новый мир, в новое, небывалое на земле советское, социалистическое государство. И суровая Москва тех лет была его столицей.
В том же году, на Всероссийском съезде по внешкольному образованию, в зале особняка в Малом Харитоньевском переулке, я увидела и услышала Ленина. Было холодно в зале. Особняк не отапливался совсем или очень мало отапливался. Мы сидели в рядах, не сняв верхней одежды. Коллонтай на трибуне стояла в зимних ботах и теплой кофточке. Она — прекрасный оратор. Я больше не слышала ни одной женщины, кроме нее, которая сумела бы так заставить свой голос не звучать определенно женскими нотами, хотя говорила она о женской психологии, о средствах раскрепощения личности жен и матерей. А. Коллонтай — всегда оратор, никогда — не ораторша. Оттого с предельным вниманьем ее слушали люди обоего пола, сидящие в зале.
Но как это случилось, я до сих пор не могу себе объяснить, как вдруг оборвалось это внимание слушателей. Словно внезапно выключили электрический ток. И Коллонтай замялась, оглянулась назад. В дверях, ведущих на возвышение, занятое президиумом съезда, появился небольшого роста человек в черном распахнутом пальто с барашковым воротником, с шапкой в руках. Показался он в дверях на самое короткое мгновение и скрылся из виду. Но в одно мгновение этот небольшого роста человек, как великан, как некая громада, занял собой все вокруг. Вдруг не стало ни аудитории, ни президиума, ни стен барской залы, ни замечательного оратора на трибуне. Один — он, его присутствие! Я решительно не помню, как закончила свое выступление Коллонтай, не знаю, каким образом мы все взглянули в дверь на возвышении именно тогда, когда на миг в ней появился Ленин. О том, что он придет, и будет говорить для нас, нам не было известно. Во всяком случае, рядовые участники съезда не знали об этом, но весь зал интуитивно взглянул на дверь с одной общей мыслью: это Ленин. Я даже не помню, была ли овация, когда Ленин вышел уже на трибуну. Или мы не смогли внешним образом шумно проявить огромное наше волнение, или сам он властно пресек радостные наши рукоплесканья. Я не помню. Как будто сразу он заговорил, уверенно и просто, с двумя-тремя своими единомышленниками об одинаково интересующем их деле, а не с большой и еще очень разнородной по духу аудиторией внешкольных работников. Эта речь его известна. Я не буду ее цитировать. Какое большое организующее значение имела она для нас в дальнейшей нашей внешкольной работе вообще для дальнейших путей внешкольного образования в советской стране, это — тема не для данной странички моих воспоминаний. Ленин говорил, в зале стояла та изумительная тишина, при которой кажется, что и дышит здесь один — тот, который говорит. И смотрели мы на него всепоглощенным зрением, чтобы сохранить его образ в себе, унести с собой навсегда в свою отдельную человеческую жизнь. И слушали так же, чтобы донести в свою жизнь каждое ленинское слово во всей его полноценности. Так слушала Ленина всякая аудитория. Его словам даже враги не сразу находили в себе отпор. Для меня этот день стал жизненным откровением. Он определил мое трудовое место в стране, весь мой дальнейший рабочий путь — внешкольного работника, позднее — литератора.
В 1942 году я снова жила в суровой Москве. Но и на затемненных улицах, на стесненных рабочих местах, в холодных жилищах, в быту военного времени, полном всяческих лишений,— люди советской Москвы бодро двигались, творили, жили, как мировое бродило человеческого достоинства, как хранители светлых идей справедливости в мире, окутанном мракобесием фашизма. И наш свет победил. Я люблю Москву грозных лет в ее внутренней мужественной красоте.
***
Я самая счастливая из писателей-стариков. Мой путь был совершенно безоблачен. Мои произведения не были отвергнуты, и мне при жизни удалось получить то, что никогда, при другой власти, не было бы мною достигнуто, особенно в такой короткий срок. Горький похвалил меня за то, что я на Первом съезде советских писателей сказала, что нас слишком легко и скоро сделали писателями. Теперь я убеждаюсь, что он за дело меня хвалил.
Я вижу, что люди забыли, какой тернистый путь проходили писатели до советской власти, сколько препятствий им приходилось преодолевать и как у нас лелеется каждая попытка литературного творчества, каждый проблеск художественного таланта. Если мы это оценим, наша литература будет действительно мощной, действенной, а так как скоро ей придется звучать на весь мир, она должна быть достойной этого звучания.
В молодости человек часто надеется на то, что сбыться не может. Даже не сбывшись, благодетельны эти надежды. Они помогают молодому существу сопротивляться унынию в самой унылой житейской обстановке.
С годами слабеют эти надежды и остаются в человеческой памяти лишь как воспоминания о многих несбыточных желаниях дерзкой юности. Когда для меня самой мои молодые надежды становились уже таким безнадежным воспоминанием, их осуществила Октябрьская революция. Она для меня явилась как второе рождение в мире.
Я увидела, как в глухом бездорожье царской российской провинции, удаленной от больших городов и железнодорожных путей, пролегли и шоссейные и железные дороги, как вскрылись богатые недра родных мне печально-пустынных оренбургских степей, как из сел, деревень, одиноких маленьких хуторов, отрезанных от мира науки, искусства, творческой мысли, пролегла широкая дорога в этот светлый мир знания, высокой советской морали пробужденной русской души.
То, что я имела сказать, я всегда говорила представителям партии. Все мои сомнения, моральные, идеологического порядка, всегда были мной непосредственно обращены к партии, к тем или иным общественным представителям ее. У меня не было ни одного момента в жизни, когда бы я искала иной среды. Мир, не организованный волей коммунистической партии, для меня — безвоздушное пространство.
Я не представляю себе существовать на «ничьей земле». Так верю и так поступаю. Вот мой партбилет.
Я не хочу прийти к концу моей жизни Иваном, не помнящим родства. Мое внутреннее «я» — все, чем я прожила свою жизнь,— связано с коммунистической партией. Все мои выступления были по прямому адресу: партии коммунистов. Я никогда не думала «в кулак», потихоньку, про себя. Никогда не обращалась за разрешением моих сомнений в чужую или «около проходящую» среду. Я шла только к руководству нашей партии.
Перед лицом моей человеческой и писательской совести я не могу вспомнить ни одного поступка или выступления (не было случая в моей общественной, а, следовательно, и в политической жизни), когда бы я оказалась вне восприятия мира.
Каждый человек, ощутив на своих плечах лишний десяток лет, хочет самоопределения. У одного такое желание возникает раньше, у другого позже. У меня поздно — к шестидесяти годам.
Не хочу умереть беспартийной при той или иной катастрофе — даже не имея партийного билета, хочу знать: я коммунистка!
Л. Н. Сейфуллина умерла в Москве 25 апреля 1954 года.
***
Л. Н. Сейфуллиной
Многоуважаемая татарка Лидия Сейфуллина, чортова кукла с глазами, как шарикоподшипники!
Мною, старым воробьем от литературы и генералом от старости — могу сказать так, ибо в древнее время «бытовали» генералы от инфантерии — (терпеть не могу вводных предложений!) — мною давно уже было замечено, что Вы не только весьма даровитый литератор, но человечица, влюбленная в литературу, и, главное, смело честная, искренняя,— качества, коими литературная «среда» не изобилует. Хотя это сказано тоже совершенно искренне и с полнейшим убеждением,— но — ежели не верите, чорт с Вами! — можете считать за комплимент, дело — не в этом.
Получив Ваше «объяснение в любви», я чувствую себя в праве «пробрать» Вас, сиречь — изругать.
...Вы бы лучше писали побольше, да — не писем к старикам, а — рассказов, повестей, даже роман следовало бы попытаться начать... У Вас есть вполне определенное, своеобразное дарование, и Вы — не имеете права игнорировать его... Я вам еще раз повторю: Вы человек, талантливо чувствующий и Вы имеете все данные для того, чтоб талантливо знать, талантливо различать нужное от ненужного, находить в навозе жизни ее жемчужные зерна. Именно об этом говорят: «Иринея», «Правонарушители» и другие рассказы, включительно с последним, прочитанным мною — о девочке.
Я уверен, что Вы могли бы отлично писать о детях, о женщинах, в их современном виде.
Ругать Вас я могу весьма длинно и много, но, к сожалению,— у меня нет времени для этого полезного дела. Да и — чорт Вас знает! — еще обидетесь: какое право ругаться имеет этот старинный Нестор Кукольник? Да.
Уважаемая Сейфуллина — факт! Я — старею. Старею, как бог или как Герберт Уэллс и так же, как у последнего, у меня развивается мания величия. Я хочу сделать земной шар гладким, как биллиардный, и для этого разрушаю камни, чтоб — впоследствии — разрушить все горные хребты: Кавказы, Альпы и прочие Гималаи.
Очень неудобно будет любителям спокойной жизни на гладком-то шарике! Вообще я им устрою штучку!
Пока — до свидания! Спасибо за письмо.
Литераторы должны любить друг друга, вовсе не так, как собаки любят. Или — петухи. Верно?
Жму лапу. Иегудиил Хламида.
Он-же М. Горький (А. Пешков)
и Джонатан Шекспир.
***
Суровая требовательность к себе как к писателю прошла у Лидии Николаевны через все годы ее писательской работы. С такой же требовательностью она подходила к творчеству начинающих писателей. И они ценили ее за честность, принципиальность и беспощадную прямоту. Лидия Николаевна говорила: «Я люблю молодежь, которая упорно стремится увидеть себя в литературе. Я люблю ее за напористость и настойчивость, но я очень не люблю нытиков и маловеров, которые не умеют бороться, а только жалуются на объективные причины. Нельзя идти по линии наименьшего сопротивления». «Критиковать своих нужно беспощадно, но только не по системе нападения,— говорила она.— Часто же критика бывает недостаточно уважительна и даже недостаточно культурна. Необходимо щадить самолюбие начинающего автора, доверчиво пришедшего за помощью и добрым советом к опытному писателю».
В последние годы своей жизни Лидия Николаевна отдавала свое время главным образом работе с молодыми и начинающими писателями. Она получала много писем и рукописей с мест, не раз выезжала в области.
С ее первым ободряющим напутственным словом многие начинающие писатели вышли на трудный и ответственный путь большой советской литературы.
На рабочем столе Лидии Николаевны всегда были новые книги и новые рукописи. Вот рассказы Сергея Залыгина, которые ей очень нравились. Вот небольшая книжечка «Кремень» с надписью:
«Вечерами в женском общежитии мы часто «обсуждаем» выступления тех, кто критикует наши повести на заседаниях конференции. Я рада, что могу передать Вам единодушное мнение. Нас радует, Лидия Николаевна, прозрачная ясность Ваших выступлений и здоровая, не вызывающая ни обиды, ни недоумения резкость. Впрочем, иного мы и не ожидали от автора смелых книг, так любимых нами. Спасибо. Н. Попова. 3. IV. 46 г.»
Из Красноярска писал С. Сартаков: «Пересылаю Вам в подарок ту самую книжку «По Чунским порогам», которую Вы читали в рукописи. Кое-что в ней я успел еще поправить, и текст теперь стал, безусловно, лучше, чем был в рукописном экземпляре... Вы хотя и «происходите» от новосибирцев, от «Сибирских огней», но Вас, Лидия Николаевна, мы считаем почетной краснояркой и крестной матерью красноярской прозы.
Работаем прилежно, и к зиме надеемся выступить еще кой с чем: я — с романом «Хребты Саянские», Н. С. Устинович — с новой повестью и рассказами.
...Надеюсь, что отыщутся в нашем крае и еще новые силы, новые таланты, и еще появятся в Красноярске Ваши крестники.
Жизнь-то, Лидия Николаевна, какая интересная!»
Сколько человеческого тепла в каждой надписи! Из далекого Хабаровска пришел привет на тоненькой книжечке «Хинганский родник» с надписью: «Лидии Николаевне Сейфуллиной с сыновней любовью и признательностью. С лучшими чувствами. П. Комаров». Из Иркутска — книжка «Солдат пехоты» с трогательной скромной надписью:
«Дорогой Лидии Николаевне Сейфуллиной от солдата пехоты и рядового советской литературы. Г, Марков».
А вот письмо из Рязани от писателя Чувакина:
«Дорогая Лидия Николаевна! ...После Вашего доброго гостеприимства и высокой оценки моей первой повести «Всходы» я еще раз тщательно, придирчиво просмотрел ее, перечеркал многое, многое переделал, особое внимание уделил языку. Все это я сделал, одухотворенный Вашей похвалой и проникнутый одной мыслью — оправдать Ваш замечательный отзыв, которого, мне кажется, я не заслужил. Теперь же, думается, повесть стала полнее и язык образнее...»
В книжном шкафу Лидии Николаевны, кроме книг с автографами ее «крестников», много книг с автографами писателей одного с нею поколения. Сейчас я обращаю внимание на том М. Пришвина. Голубоватая книга с поблекшим переплетом, тронутым временем. Надпись сделана Михаилом Михайловичем в суровый военный год...
«Дорогая Лидия Николаевна! Радость жизни свою питаю встречами с хорошими людьми и эти встречи понимаю, как подлинные чудеса. Таким радостным чудом была для меня встреча с Вами. Прошу Вас, примите от меня готовность быть на долгие годы Вашим другом. Михаил Пришвин. Москва, мая 8-го 1943 г.»
Видимо, сколько бы лет писатель ни работал, а искренние слова собрата по перу всегда трогают и немаститых, и маститых писателей. Вот предо мною лежит письмо Ф. В. Гладкова, написанное им Л. Сейфуллиной в день опубликования ее рецензии на «Повесть о детстве»:
«Дорогая Лидия Николаевна! До слез взволновали Вы меня своей задушевной статьей, словно обняли меня любовно, крепко. Спасибо Вам, друг мой! Как радостно сознавать, что человечность в искусстве — чудесная сила... Вы дороги мне, как родная сестра, как милый друг, на всю жизнь... Весь Ваш Ф. Гладков. 15-VI-49 г.».
В 1955 году А. А. Фадеев писал:
«Когда автор этих строк сдал начисто переписанную от руки на листах, вырванных из бухгалтерской книги, рукопись первой своей повести «Разлив» в редакцию журнала «Молодая гвардия», автор не знал, что она попадет в так называемый «самотек»... Добрые руки — тогда это были руки писателей Либединского и Сейфуллиной — извлекли рукопись молодого автора из «потока»...»
А вот надпись на первом издании «Молодой гвардии»: «Дорогой Лиде Сейфуллиной — первому учителю и человеку прекрасной души. С сердечным уважением. От автора. А. Фадеев». И в последнем привете ушедшему старшему товарищу А. А. Фадеев еще раз повторил: «...Тяжело переживаю кончину Лидии Николаевны. Одна из зачинателей, она оставила глубокий след в развитии советской литературы. Мне лично она всегда была дорога как человек кристальной чистоты, как чудесный товарищ, как учитель, поддержавший мои первые шаги в литературе».
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +