Могу дать о себе лишь краткую биографическую заметку, которая должна исчерпать интерес читателя к моей персоне.
И то, что я называю «интересным», имеющим какое-то литературное значение, в моей биографии начинается в конце 20-х годов, когда я, разъездной корреспондент «Правды», очутился на строительстве Сталинградского тракторного завода. До этого времени я был типичным газетчиком, объездившим огромную часть нашей страны, начавшим свою газетную жизнь в редакции газеты «Молот», где сформировался в очеркиста. А после поездки в Сталинград на «Тракторострой» я сделался писателем драматическим, увы, навсегда.
Сожаление это о минувших годах бродяги-очеркиста вполне естественно, но к естественному чувству надо непременно прибавить ту никогда не прекращающуюся нагрузку забот и волнений, которую несет с собой профессия сценического писателя. Когда я писал свою первую пьесу, то театр казался мне фантастически лазурной страной... Оказалось — нет. Бывает и лазурь, и радость, но приходят и тучи также с грозами и холодом.
Написал же я свою первую пьесу при полном незнании законов профессионального мастерства, составляющего драматическое искусство. Писал только потому, что мне тогда очень захотелось поделиться тем огромным и волнующим зарядом впечатлений, которые охватили меня на сталинградской стройке.
Осуществление первой пятилетки неотразимо изумляло нас своею социалистическою новью, своим дерзновенным превращением общенародной мечты в невиданные до той поры живые формы. То, что я увидел, было действительно небывалым. Темпы громадного строительства разительно отражались на людях, ломали их, и я чутьем проникал в существо какого-то не очень понятного мне тогда значительного процесса, полного динамичности противоречий, внутренней диалектики, что и составляет драматичность.
Эта драматичность, без особых усилий с моей стороны, а иногда и без моего ведома, проникала в мои простые сцены и соединила в один кусок бурной жизни мою первую пьесу «Темп».
Впрочем, надо оговориться. Усилия были. Я очень боялся надоесть зрителю. Поэтому старался писать короче и не давал долго говорить и оставаться моим героям на сцене. Я действовал по простейшему принципу, кстати сказать, величайшему в общем искусстве драмы: поговорил — дай другим поговорить... Еще же я заботился о том, чтоб в зрительном зале люди либо смеялись, либо плакали, либо удивлялись... Но у меня выходило так, что они больше всего смеялись.
Второй пьесой, почти никому не известной, кроме молодого тогда поколения Художественного театра — поколения, к которому принадлежали Еланская, Степанова, Прудкин, Грибов, Яншин, — была «Дерзость». Пьеса эта писалась по личным наблюдениям над жизнью одной бытовой коммуны молодежи... Я не могу об этой пьесе говорить подробно, так как для этого надо будет рассказать ее содержание, а сделать это очень трудно по той причине, что в пьесе не один сюжет, и не одна линия...
Постановка ее во МХАТе была доведена до генеральной на малой сцене, но по каким-то причинам, до сих пор мне неясным, премьера не состоялась.
Ныне пьеса «Дерзость» может иметь какое-то значение, как живое воспоминание о романтических, идеальных, чистых и в то же время ошибочных настроениях среди известной части нашей молодежи.
И третьей пьесой, написанной мной, была известная в свое время «Поэма о топоре», также проникнутая впечатлениями и материалами моей газетной работы и касавшаяся главным образом не человеческих характеров, а событий. Авторы — плохие судьи своих вещей. Я не стану входить в разбор «Поэмы о топоре», замечу теперь, что пьеса эта — грубая, хаотичная, крикливая. Там более или менее удались автору два лица — Степан и Анка, но почти без истинно драматических сцен. Об этой пьесе много говорят до сих пор, но ее мало знают и мало играли в свое время. Известной она была потому, что, по сути дела, впервые на театре выдвигала на первый план труд, делала труд своим содержанием, сюжетом, поэзией. Мало этого. Я стремился возвысить такую простую вещь, как производство топоров на заводе, чего мы в те времена делать, как следует, не умели и в этой незамысловатой области целиком зависели от Запада. Словом, у «Поэмы о топоре» было воинственно выраженное драматургическое направление и мало собственной драматургии. Направление это сыграло свою позитивную роль. Мы повернули нашу драматургию и театр к темам труда, к людям труда.
Цикл пьес этого направления у меня заканчивается «Моим другом» — вещью более сильной и значительной, чем «Поэма о топоре». И действительно, я писал образ главного действующего лица Григория Гая с моего друга, пускавшего в то время (начало 30-х годов) Горьковский автомобильный завод.
Я заботился только о том, когда строил свою пьесу,— в форме отрывочных и чуть ли не случайных эпизодов,— заботился, повторяю, о том лишь, чтобы верно передать дух времени, показать со всей правдивостью, какая это тяжелая задача — пустить в ход новое современное огромное предприятие в стране, которая оставалась страной отсталой, крестьянской. Время было отнюдь не камерным, и теперь оно остается отнюдь не камерным в смысле драматургическом, поэтому я ввел в пьесу, как и в предыдущие, много лиц. Это были персонажи иллюстративные, притом написанные слабою рукой, не умеющей двумя-тремя штрихами дать понятие о характере,— они только тянули нити действия, связанного с заводскими делами... но тут необходимо вернуться назад.
Когда я написал свою первую пьесу «Темп», а писал я ее в темпе газетных очерков ровно неделю, то мой приятель-правдист, прослушавши ее, сказал мне:
— Неси во МХАТ.
И я понес во МХАТ, где литературной частью заведовал известный театральный деятель П. А. Марков, с которым мы теперь много лет работаем бок о бок. От его ответа решительно зависела моя литературная судьба, ибо я не очень дорожил своим семидневным трудом... И если бы П. А. Марков ничего путного не увидел в моей пьесе, то я с легкой горечью обычной неудачи отрекся бы от занятий драмой. Но он увидел в пьесе, с опытом и чутьем знающего человека, всю суть моих способностей. Скупо, серьезно, точно он сказал мне:
— У вас есть несомненный талант драматурга, но в пьесе нет драматургического стержня.
Так до сих пор я пишу свои пьесы «с несомненным талантом и без драматургического стержня».
И вот при написании «Моего друга» вывез меня этот самый «талант драматурга». Как-то само собою, невзначай у меня вышло так, что Григорий Гай оказался не только главным действующим лицом, по официальному месту в пьесе, но главным и лучшим, единственным лицом по драматизации, по художеству. Он, как сильный, истинно драматический образ, спас пьесу от неминуемого распада, который постигает все иллюстративные вещи.
Успех и значение пьесы общеизвестны... Теперь и пьесу и самого Гая могут не понять: люди забывчивы, а события и колорит пьесы слишком живо привязаны к своему времени, что иным нынешним людям даже кажется невероятным и архаичным.
И с той поры начинается для меня настоящая профессиональная неизменно трудная жизнь драматического писателя с большим числом сопутствующих этой профессии неудач и с редкими прочными удачами, если говорить о своей работе правдиво и серьезно.
С «Моим другом» закончился короткий и буйный период, который можно сравнить с порой всякой счастливой молодости. Дальше надо жить, много трудиться, совершенствоваться.
В ту пору молодости работать мне было легко потому, главным образом, что пел я новые мотивы, как для театра, так и для зрителя. Если тема труда и производства была новой на сцене, то и сама неслыханная индустриализация страны была новой в жизни. В те годы мы и сдружились с моим первым учителем в театре Ал. Дм. Поповым, и сдружились на этом новом, ибо он тогда метался в поисках драматургического материала, в экспериментах режиссерского искусства, ибо чувствовал, что есть в нашей жизни нечто очень отличное от драмы и театра буржуазного общества... Это «нечто», еще не до конца открытое, понятное, далеко не разработанное, мы называем теперь социалистическим реализмом.
О, сколько было тогда у нас споров, дискуссий о старом и новом, сколько страстей! И эти споры с их страстями никого не раздражали и не вызывали обид, жалоб на то, что такого-то слишком уважаемого деятеля кто-то принизил и свел на нет его великие достоинства.
Но на одном новом долго не проживешь просто потому, что вчера оно было новым, сегодня — обычным, а завтра — устарелым. Нельзя было писать еще и еще все ту же «Поэму о топоре». Ее время было и прошло. Зритель не мог бесконечно удивляться тому, как льют металл на сцене и куют топоры, он хотел новых чувств, новых характеров. Это поняли раньше меня такие драматурги, как Александр Афиногенов, с которым мы много спорили о существе современной драмы.
Мое горе — и это относится к чисто биографическим сведениям — состоит в том, что я не получил классического образования. Этот недостаток неминуемо должен был отразиться на литературной профессии. Когда прошли первые вдохновения, то для настоящего мастерства не оказалось серьезного багажа знаний.
Дело в том, что я вышел из тамбовских крестьян, бежавших от нищеты на юго-восток России — на Дон. Собственно семья распалась, и я рос с матерью,— отца не помню. А она не имела возможности дать мне среднее образование, о высшем и говорить нечего.
И все-таки уже двадцати лет я работал в газете. И произошло это вот как. В начальной школе я учился один год. Нормально с восьми лет меня в школу не отдавали по болезни глаз, которая тяготит меня всю жизнь. Готовился дома, начавши рано читать и писать, принят был прямо в третье отделение начальной школы и окончил ее одним из первых учеников. Работать стал с четырнадцати лет и к двадцати годам, когда пришел в газету «пробовать счастья на литературном поприще», я имел серьезный жизненный опыт. Я за эти шесть лет успел побывать в качестве «мальчика» в мануфактурном и одежном магазине, торговал газетами, выбирал камень из угля для экспорта на угольных складах, работал в слесарной мастерской по точной механике, служил в конторе по распространению лент для пишущих машинок и зубоврачебных инструментов, был экспедитором в газете... Но «пытать счастья на литературном поприще» шел потому, что инстинктивно тянулся к писательству, много читал, увлекался ранними произведениями Горького с его ярким романтизмом и языком... Его «море смеялось» составляло для меня вершину новизны, музыкальности, поэзии. К тому же в новых советских газетах надеялся легче устроиться.
Как все «самобытные» и «самородки» писал стихи, без разбора и толка, подражая почему-то Игорю Северянину, называл свои стихи «рондолетами» и до сих пор не знаю, что сие означает. И все-таки в 1921 году в газете «Трудовая жизнь» один стишок мой напечатали. Кажется, в первомайском номере. Помню единственную вселенски-революционную строфу:
Если ангельский хорал
Ринется с небесной кручи,—
Петь «Интернационал»
С нами ангелов научим.
Но тут уже было влияние Маяковского, преломленное в каком-то небесном или, точнее, безбожном романтизме. Этот стишок дает понятие о том, что к тому времени, когда я сделался очеркистом (тот же 1921 год) и мои очерки стали часто появляться в «Правде», я уже имел какой-то литературный навык.
Такой же навык был у меня, когда я пришел в драматургию,— навык, увлечение, душа, переполненная горячими впечатлениями, и — только. И, повторяю, этого молодого счастья хватило на три пьесы, а потом началась трудная жизнь театрального писателя с неизменными муками бесконечного пути к манящим и недосягаемым вершинам шекспировских пиков.
Около тридцати лет я пишу для театра и написал свыше тридцати пьес — известных широкому зрителю, малоизвестных и неизвестных вовсе.
Неизвестные пьесы мне больше дороги, чем те, которые всегда перечисляются, когда речь заходит о моей работе. Иные родители детей неудачливых любят больше, чем благополучных. И что бы мне ни говорили про мои неудачливые пьесы, я-то знаю, что в них осталась, и чистая правда моей души, и часть самой души.
Отчего же, спросят, тогда они — неудачливые?
Не знаю. Как не знаю, отчего другие пьесы сделались широкоизвестными.
Критики без меня очень дельно все это объясняют. Но я думаю, что здесь как раз и кроется мучительно трудная сторона нашей профессии в ее неожиданностях, неизвестности и — неблагодарности.
Каждый драматург меня отлично поймет... И я отнюдь не хочу даже тени жалобности. Театр я люблю горячо и верно, но особенно люблю театр на репетициях, до выпуска спектакля, до зрителей, до прессы... Знаю также о том, что актеры и постановщики оставят меня одного, если спектакль провалится, будет снят,— свалят всю вину на автора. Это — вечная история. Переделать этого нельзя. Знаю также на опыте, что никогда современный автор не заслужит и десятой доли признания в театре по сравнению с любым автором прошлого, умершим. Более того: любой второстепенный актер театра гордо считает себя выше современного автора и норовит оскорбить тебя банальными и грубыми кивками на Шекспира. Но знаю также, что театр доставляет автору минуты истинного счастья, когда успех пьесы и спектакля сливаются, и неизвестно, что лучше — искусство автора или искусство театра. И говорю об этом потому, что общие эти особенности и составляют существо нашей творческой биографии.
Не жалуюсь же я хотя бы потому, что если бы мне пришлось начать снова мою биографию — увы, я сел бы за пьесу и понес ее в театр.
После первого короткого периода моего новоселья в театре начался гораздо более длительный второй период, когда я стал серьезно искать нового содержания и соответствующих ему форм в драме, которое бы выражало человека социалистической эпохи в его формировании, противоречиях, диалектике роста. После веселого новоселья я должен был разобраться и обжиться в неизвестном мне доме, куда пригласили меня жить радушные, широкие, но и достаточно строгие хозяева.
За этот период, который тянется сначала 30-х годов по 50-е, написано и поставлено много пьес. Сюда войдет и нашумевшая в свое время пьеса «Аристократы», и малоизвестная сатирическая комедия «Моль», и «Падь Серебряная», для которой я ездил на Дальний Восток, и «Человек с ружьем» — пьеса, для которой я никуда не должен был ездить, чтобы изучать жизнь. Для меня изучение жизни всегда было частью литературного процесса. Но оно всегда конкретно и подчиняется определенной цели. Для одного произведения надо непременно куда-то поехать и что-то узнать поближе, в больших подробностях. Другое пишется, как бы само собой, без сложных организационных приготовлений.
При этом писатель драматический при изучении живого современного материала или материала исторического, эпического делает совсем не то, что должен делать прозаик, в особенности романист. Я очень хорошо изучил для «Пади Серебряной» жизнь на пограничной заставе в условиях Дальнего Востока в 1937 году и хорошо, даже в тонких подробностях перенес эту жизнь на сцену, но пьесы у меня не получилось. Быт и атмосфера пьесы «Аристократы» несколько сомнительны, но это пьеса, которую можно смотреть с интересом и через двадцать лет после ее написания.
В чем тут секрет?
А в том, по-моему, что я не уловил человеческих типов за субординацией пограничной службы и за красками специальных жизненных условий. А на Беломорском канале уловил... Впрочем, надо оговориться. Моих персонажей из «Аристократов» я наблюдал еще в юности, когда жил на окраине Ростова-на-Дону — города, некогда славившегося этими персонажами. Так что и писатель тоже составляет какую-то немаловажную часть современной жизни и не является автоматом с записной книжкой.
Драматический писатель, с профессиональной стороны, нуждается в живом общении с людьми, самыми разнообразными, лучше — яркими, противоречивыми, стремительными, волевыми или, наоборот, совсем пассивными, с огромными по характерам и ничтожными по бесхарактерности,— словом, речь идет о тех же самых людях, какими наполнял свои пьесы Шекспир.
Общепринято одобрять мою работу в пьесе «Человек с ружьем» за то, что я, верно, дал тип русского крестьянина в Октябре в образе солдата Ивана Шадрина... этого солдата я писал с голоса моей матери, по языку, у нее же вместе с народным языком я взял характер, суровость, крестьянский ум и даже социальные колебания. А в 1917 году я был мальчиком; живя в Ростове, видел солдат тыловых, запасных, главным образом разложившихся, да и тех плохо помню.
Никакого Забелина из «Кремлевских курантов» в жизни я не встречал, и прообразом к его портрету послужила случайно услышанная история о некоем неизвестном мне профессоре из Одессы, который в пору военного коммунизма ежедневно проходил по главным улицам города с поленом на плече. Но настроения среди интеллигенции в связи с ленинским лозунгом электрификации России я знал хорошо, и не потому, что я эти настроения специально изучал, а потому, что жил действительностью того времени, был частью ее.
В театре мне очень повезло. Я работал почти со всеми выдающимися постановщиками наших лет, и в моих пьесах играли почти все выдающиеся артисты, мои современники. А большие художники сценического искусства могут передать драматическому писателю большие взгляды на театр, где единственно получает свою настоящую жизнь драматическая литература. Какой-то другой, не предназначенной для сцены, чисто литературной драматургии нет. Тогда она какая-то особенная, условная поэзия, все что угодно, но не драматургия.
Театр не шрифт книги, через который доходит до нас литературное произведение. Театр есть существо драматической литературы, которая в своем первоначальном виде, без сцены, живет, как некая спящая красавица. И когда говорят о том, что театр работает с автором,— это никакого существенного значения не имеет, кроме разве того, что пьеса явилась в театре слабой или недоработанной. Самое дорогое — проверять пьесу на репетициях. Тогда работа с выдающимися постановщиками и большими актерами оказывается высшей школой для драматического писателя.
Еще на заре моей жизни в театре я однажды посоветовал Б. В. Щукину играть Ермолая Лаптева в моей первой пьесе — «Темп» — босиком. Мягко и решительно он сказал мне, что не любит видеть босых актеров на сцене, что это ему, Щукину, органически неприятно, что ходить по полу сцены босиком нечистоплотно... Словом, он, как огромный артист, рассказал мне об этом с таким великолепным отвращением, что я на всю жизнь отвратился от сценического натурализма.
Примеров, подобных этому, можно рассказать много, но это уже будет не автобиография, а воспоминания.
Третий период моей работы — это время таких получивших разную оценку пьес, как «Сонет Петрарки», «Маленькая студентка», «Мы втроем поехали на целину», «Третья Патетическая»... Впрочем, этот период ведет свое начало от пьесы «Сотворение мира». В этих пьесах — весь мой опыт, драматургическая программа, мироощущение. И если я буду работать в драме, хоть я от нее и очень устал и с удовольствием пробую себя в прозе, то буду писать в духе и стиле этих последних пьес.
Кроме того, вот уже семь лет как я редактирую журнал «Театр».
Пока эти заметки выходили в свет — произошло высокое и важное событие в моей жизни. Мне была присуждена Ленинская премия 1959 года за трилогию «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты», «Третья патетическая». Читатель мог заметить из моих слов, что, работая над «Человеком с ружьем», я не замахивался на трилогию, но теперь скажу, открыто, что с пьесой — «Третья патетическая» я понял, что эти три вещи были огромным и захватывающим делом моей жизни.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +