Помню лес, густой, будто грива откормленного коня, и глубокий овраг, поросший сочными травами, а на берегу оврага - избушка, подслеповатая, старенькая, как и моя бабушка Груня.
По вечерам в избушке собираются старухи в черных платьях - тихие, словно мухи перед морозом. Они становятся напротив огромного, закапанного воском киота. Бабушка впереди. Она впригнус произносит страшные слова и размашисто крестится. В эту минуту лицо ее делается строгим и, как мне кажется, злым, а голос - угрожающим.
- Наступит день: затрубят тру бы, и предстанут перед лицом бога живые и мертвые, и он, всемогущий, всесильный, всемилостивый, скажет грешным: изыдите в огонь вечный.
В ад, значит? Это туда, где, как мне рассказывала бабушка, грешников поджаривают на сковородках, варят в котлах и подвешивают за язык.
Когда я впервые услыхал такие слова, то весь задрожал, представляя себе, как на кладбище из могилок поднимаются мертвые, из изб на улицу выбегают живые и все, в том числе я, бабушка, грудятся перед богом... Какой же он всемилостивый, коль грешных гонит в огонь - меня, например? Ведь я на днях украл у бабушки пряник, и она мне сказала: «Ты грешник». Не-ет. Не пойду! За пряник - и в ад? «Я маленький!» - так скажу богу... И жду: вот-вот на строгий призыв бабушки поднимутся живые и мертвые.
Я в это время лежу на полатях. Мне невыносимо скучно. Я бью в потолок пятками, и мне хочется, чтобы он обвалился на старух.
- Ага! Это вам за то, что молиться с собой не пускаете,- шепчу и жду: они обратят на меня внимание.
Ну, где там! Хоть изба развались, все равно меня на молитву не примут, потому что я крещен в церкви, а они старой веры, без попов: вместо попа - моя бабушка. Она меня даже кормит из отдельной посуды. Мой бог висит отдельно - в данную минуту закрыт полотенцем. Мой бог один, бородатый, а в бабушкином киоте их десятки: вон едет на коне и копьем разит огромного змия, вот другого тащат на крест, третьего привязали к колесу, четвертого жгут на костре. Эти же куда интереснее моего бога-одиночки... И я тихонько сползаю с полатей, неслышно шныряю между старухами и, выскочив наперед, начинаю быстро-быстро креститься.
Поднимается переполох: нельзя крещеному молиться на их иконы... И старухи что-то кричат, торопливо гасят свечи, хотя я вижу, им стало веселее: не стучать сегодня лбами об пол. А бабушка сорвала с моего бородача бога полотенце и бьет меня им что есть силы. Мне вовсе не больно. Но я кричу так, будто меня режут. Бабушка уже повесила полотенце на гвоздь, обмывает иконы святой водой, а я все ору и ору, громко, с надрывом, вот-вот «закачусь». Ага! Старушка сунула руку в карман черного платья, вытаскивает оттуда пряник и протягивает мне. Этого, конечно, для меня мало, и я, на миг, прервав плач, снова ору, поглядывая на карманы других старух... И вот передо мной уже горка пряников, бубликов. Бабушка старательно фартуком вытирает слезы с моего лица. Но я вижу на полке в кухоньке кувшинчик - небольшой, лиловатый. Уже несколько дней посматриваю на него. А теперь случай-то, какой! И я ору, не отрывая взгляда от кувшинчика.
Заметя мой взгляд, бабушка не то сердито, не то ласково произносит:
- Ах ты, постреленок,- и, достав кувшинчик, ножом вырезает оттуда мед, намазывает его на ломоть белого хлеба и подает мне, говоря: - На-ка, на! - и гладит по голове.- Кто тебя? Кто? - и к старухам: - Кто это у нас мужика-то разобидел?
Меня все называют мужиком - это моя гордость. И я, уплетая хлеб с медом, по-взрослому отвечаю бабушке:
- Бирюк.
Да, бирюк, то есть волк. На него мы с бабушкой многое сваливаем.
- Вот отец приедет и бирюку хвост выдернет,- утешает она.
Я еще не знаю своего отца, как не знаю и мать: оставлен у бабушки младенцем. И какой он, отец,- с бородой, без бороды? Высокий, маленький? Не знаю. Бабушка нет-нет да скажет:
- В Баке он. Четвертый уж год там торчит.
И бабушка и старухи говорят не в «Баку», а в «Баке», «Бака». Мне ясно, раз отец может вырвать хвост у бирюка, то, стало быть, он всесильный, как и бог, о котором так часто говорит бабушка. Одного не понимаю: что это за «Бака» и почему отец «торчит» там четвертый год.
Вскоре бабушка заговорила:
- Едет, непутевый.
- Кто едет, бабаня?
- Твой... отец,- почему-то недовольно объясняет она и, однако, тщательно прибирает в избушке: моет окна, подоконники, белит печку, скоблит до белизны пол.
...И в одно утро, скрипя всеми колесами и оглоблями, на тощей лошаденке, из спины которой ручейками сочится кровь, к избушке подъехали бакинцы.
Прилепившись носом к стеклу окна, стараюсь разгадать, кто же из двоих мужиков мой отец? Вот этот, с чуть раскосыми слезливыми глазами, в драном зипунишке и лаптях, или другой, тот, что вытаскивает из телеги сундук,- в сереньком легком пальто, в сапогах? У него длинный нос и лопаточкой бородка. Да, да, это отец: к нему подбежал мой старший братишка, Алексей, о котором я тоже немало понаслышался, и произносит:
- Папанька!
Да вон и бабушка повисла на его шее, затем на шее женщины, румянощекой, темноволосой,- это моя мать.
Но я почему-то перепугался, стремительно влетел на полати и забился в темный угол.
В избушке шум.
Бабушка и мать плачут, а отец кричит:
- Где он, стрекулист?
Я понимаю, речь идет обо мне, и свертываюсь в клубочек. Но отец уже тянет меня за босую ногу, вытаскивает из угла, и я впервые в жизни ощущаю отцовские поцелуи на лице и шуршание щекочущей бороды.
...Купец Крашенинников, небольшого роста, с одутловатыми щечками, с маленьким носиком и седоватой бородкой, почему-то напомнил мне тушканчика: еще хвост приделать - и запрыгает.
Посмотрев через очки на меня, он быстро захлопнул крышку железной кассы и сказал, обращаясь к отцу:
- Шустер парнишка-то у тебя.
Я уж приготовился дать отпор, ежели он что-нибудь пакостное скажет, но купец произнес:
- Шустер, говорю... Хоть умишко-то у него маленькое, куриное, но зерно есть. Ты, Иван Иванович, отдал бы его в мои руки: выучу, купец будет. Я ведь тоже когда-то босой бегал, потом семечками торговал, а сейчас, гляди, купец второй гильдии,- не без хвастовства закончил он.
Отец подумал-подумал и ответил:
- Что ж, тринадцатый годок ему. Растил, поил, кормил. А теперь что ж? Отдай задарма?
Купец обиделся.
- Зачем же задарма, Иван Иванович? Мы, купцы, этого не любим: задарма. Условия заключим. Четыре года живет у меня: в магазине работает, двор, конечно, убирает, ну, корова у нас есть - за коровой ходит. Хлеб, одежда моя, а в конце тебе на руки двадцать целковых.- Купец чуть подумал и, видя, что отца такой подачкой не проймешь, добавил:- Ну, и пальто зимнее, сапоги и прочее.
Так я очутился за прилавком в магазине купца Андрея Ивановича Крашенинникова.
...Часа за полтора до открытия торговли мы с купцом отправляемся на базарную площадь и тут около магазина принимаемся за «работу». Он идет впереди, отбрасывает палочкой в сторону бумажки, веревочки, случайно оброненные и уже ржавые гвозди, заставляет нас стаскивать все это «добро» в кучу, потом приказывает:
- Отнесите на чердак. И смотрите у меня разложите там по полочкам.
Верно, такая муштровка приучила нас все делать хорошо, однако тогда, главное, хотелось погулять.
В восемь часов открывалась торговля.
За десять минут до открытия являлись приказчики...
Шумная торговля происходила только в воскресные, базарные дни. В остальные торговля шла вяло, делать приказчикам было нечего...
Магазин купца Крашенинникова, выражаясь современным языком, вполне можно было бы назвать универмагом. В нем имелось все, начиная с дегтя, гвоздей, резиновых калош и кончая сахаром.
Да, о сахаре.
Накануне рождества и пасхи купец подходил к запасам сахара, брал головку, завернутую в синюю плотную бумагу, затем в белую, ставил на прилавок и говорил:
- Земскому начальнику.
После этого брал вторую головку, разворачивал ее, вынимал несколько кружков сахару, таким образом, уменьшая вес головки, и говорил:
- Это уряднику.
Затем, все, уменьшая и уменьшая вес головок, продолжал:
- Это попу. Это дьякону. Это псаломщику.
На прилавке появлялось свертков сорок. Хозяин подзывал нас, ребятишек, и, прикладывая к каждому свертку визитную карточку, на которой с одной стороны было оттиснуто золотыми буквами «Купец 2-й гильдии Андрей Иванович Крашенинников», а на другой его без грамотной рукой написано поздравление с грядущим праздником, приказывал:
- Разнесите, кому указано.
Когда я первый раз понес попу сахар, то со страхом подумал: «Прогонят».
Но меня не прогнали, а сахар принял сам поп и даже благословил меня - дескать, тащи еще.
Главное, что ценил купец в приказчиках,- это умение мастерски всучать покупателю плохой товар по дорогой цене. Тот, кто мастерски «всучал», был у хозяина в почете.
Волей или неволей, но и мне пришлось обучаться этой «приказчичьей науке»: я научился мастерски «всучать», что наметил Крашенинников. Десятки раз всякими способами проверив меня и убедившись, что я копейку не ворую, он стал допускать меня к кассе, а в базарные дни даже вешал мне на шею кожаную сумку и доверял получать деньги с покупателей. Это сразу обозлило всех приказчиков, и они стали всячески под меня «подкапываться».
Тоскливо было жить в таком мире.
Одно светлое воспоминание - это жена Крашенинникова, Екатерина Каллистратовна.
Небольшого роста, с клоком седых волос над лбом, с теплыми, добрыми глазами, тихая и скромная, она то возилась на кухне рядом с кухаркой, то вместе с горничной прибирала комнаты.
Екатерина Каллистратовна почему-то из всех ребят, работавших у купца, обратила особое внимание на меня. Возможно, в полном согласии с мужем, она решила готовить меня к роли старшего приказчика. В то время я об этом не думал, однако до сих пор благодарен ей за то, что она тогда допустила меня к шкафу с книгами и сказала:
- Читай, Федор.
В шкафу оказались собрания сочинений Гончарова, Данилевского, Мордовцева, Помяловского, Писемского, Тургенева.
И я с жаром принялся за книги. Читал, конечно, более интересные места, пропускал целые страницы, поэтому иногда от прочитанного в голове оставался какой-то сумбур.
Екатерина Каллистратовна заметила, что я слишком быстро «проглатываю» книги, и потому, расспросив о прочитанном, посоветовала:
- Читай с раздумьем. Не торопись. Куда спешишь? У тебя впереди целая жизнь, а в жизни, Федор, надо многое знать. Книги и дают знание.
Я стал читать с «раздумьем».
Прочитал Гончарова, Тургенева, Помяловского, Писемского; Мордовцева читать не стал: не понравился. Екатерина Каллистратовна стала обучать меня и русскому языку, арифметике, географии. Я хотя и умел писать, но писал, как вздумается, не признавая ни точек, ни запятых, да и понятия о них не имел. Тем более никакого понятия не имел об арифметике и географии. Слышал, что есть такие страны, как Англия, Америка. Но где они?
И как я был удивлен, когда узнал, что, кроме России, Англии и Америки, еще существуют Франция, Италия, Китай, Индия и десятки других государств. Я так увлекся географией, что по целым вечерам «елозил» по карте, отыскивая столицы, озера, моря, горы, реки.
Память у меня была хорошая: в одно раннее утро заучил всю таблицу умножения. Выслушав меня, Екатерина Каллистратовна искренне была удивлена:
- Да как же это ты, Федор? Ребята в школе месяцами заучивают, а ты - в одно утро. В школу бы тебе надо.
И не предполагала, видимо, Екатерина Каллистратовна, какой огонек этими словами она зажгла в моей душе!
Младший сын купца, Костя, готовился к поступлению в пятый класс реального училища. К нему на дом ходили учитель по общим предметам и учитель немецкого языка. Я, прислушиваясь к тому, что преподавали учителя, многое запоминал, многое записывал и постепенно превратился в подсобного учителя купеческого сына: помогал ему «зубрить» уроки. Однажды учитель немецкого языка задал Косте выучить стишок на немецком языке. Костя, взяв учебник и бегая по длинным коридорам, выкрикивал стишок, а я слушал.
Пришел учитель, спросил Костю. Тот замялся и ответил:
- Забыл.
А я нараспев закричал, даже не думая, что это дойдет до ушей учителя:
- О танненбаум! О танненбаум! Ви грюн зинд дайне блеттер,- что должно было означать: «О елочка! О елочка! Как зелены твои веточки»!
Учитель повернул голову в мою сторону и удивленно спросил:
- Кто это? - Увидев меня, с упреком сказал Косте: - Он, не уча урока, выучил, а ты учил, да не выучил.
Костя вскоре поступил в реальное училище.
Вернулся он из города в форме реалиста: на нем шинель с «золочеными» пуговицами, фуражка с «гербом», щегольские ботиночки и серые перчатки. Он со мной уже не разговаривает, опасается прикасаться ко мне, как к чему-то дрянному.
Во мне вспыхнула злоба: я помогал ему учить уроки, а теперь он даже знаться со мной не хочет. «В школу бы тебе, Федор»,- вспомнил я слова хозяйки, и огонек в моей душе стал превращаться в костер.
Мой брат Алексей уже учился в учительской семинарии - среднее учебное заведение, куда был открыт доступ нам, детям крестьян. И я тайком от всех начал готовиться к экзаменам в учительскую семинарию. Но, прежде чем подать прошение, чтобы допустили меня к экзаменам, надо было иметь свидетельство хотя бы об окончании первых трех начальных классов приходского училища. Я упорно стал готовиться к экзаменам за три класса. В этом, не догадываясь о моей цели, помогала мне Екатерина Каллистратовна. Но хозяин, видимо, что-то почувствовал: он стал морщиться, ворчать, что я по ночам «палю керосин», и однажды, когда я «упустил» покупателя, упрекнул:
- Глядишь в книгу, а видишь фигу.
Я был уже грамотнее купца и на его колкость ответил:
- А «село» - то пишется не через «ять».- Это я ему напомнил, как недавно он через меня отправлял письмо директору реального училища и в обратном адресе написал «село» не через обыкновенное «е», а через «ять». «Андрей Иванович,- сказал я тогда.- А «село» - то пишется не через «ять».
Он буркнул: «Учи!» - однако, ошибку исправил. Вскоре я экстерном сдал экзамен за три класса начального училища и получил похвальный лист.
Прошло четыре года.
Купец выдал обещанные двадцать рублей, сшил мне зимнее пальто. Екатерина Каллистратовна тайком от мужа напихала в мой сундучок отрезов на рубашки, на брюки и положила даже пару ботинок. С этим багажом я и направился к родителям.
После купеческого дома со светлыми окнами, побеленными стенами, с крашеными полами, наша изба показалась мне мрачной и темной. Но это была своя изба, родной дом, тем более что я входил в него уже как независимый человек: купец, чтобы удержать меня в приказчиках, стал платить мне жалованье - восемнадцать рублей в месяц. По тому времени это были большие деньги: учитель Николай Иванович Курбатов получал двадцать пять!
Отец и мать возгордились и, хвалясь, говорили всем:
- Федярка-то у нас восемнадцать целковых в месяц зашибает.
Я бросил работу у купца и стал готовиться к поступлению в учительскую семинарию. Мать стала гневной, а отец погрустнел.
Я вполне понимал их.
Что ж, старшего сына вырастили, он поступил в учительскую семинарию, а отцу от него пользы как от козла молока. Я, второй сын, ежемесячно по восемнадцати рублей приносил в дом и теперь тоже превращаюсь в того козла, от которого ни шерсти, ни молока. А у отца бегают еще трое босоногих: на возрасте моя сестра Мария, подросток сестренка Лиза и малыш братишка Шурка. Да и они сами-то, мои родители, немолоды: каждому перевалило уже за сорок, жизнь пошла под уклон. Что ж, разбегутся все дети, и под старость даже куска хлеба не будет? Так рассуждали мои родители, и это было вполне понятно. Но понять - это одно, а сломать свою мечту - другое. И я, несмотря ни на что, продолжал готовиться к экзаменам в учительскую семинарию.
За месяц перед экзаменами брат, который готовил меня и которому, очевидно, до тошноты опротивело ворчание матери, уехал куда-то на Волгу к своему товарищу, и я остался один.
Тут-то и началось самое нелепое...
Для того чтобы допустили к экзаменам в учительскую семинарию, нужно было от губернатора получить свидетельство о политической благонадежности. А у нас в селе уже был один такой страшный случай.
Сын вдовы, Егор, всегда и везде появлялся с книжкой в руках. Он в перерывы читал даже на гумне в поле. В длинные зимние ночи почти до утра горела лампешка в избе вдовы: это Егор сидел за столом и читал. Ему удалось закончить двухклассное училище, и он готовился поступить в учительскую семинарию. И все было подготовлено: программа пройдена, мать продала последнюю овцу на дорогу. Но тут случилось непредвиденное. Егор, начитавшись подпольных брошюр, часто бросался злыми словами против помещиков и царя. Урядник Борзой об этом донес начальству, и губернатор не дал Егору свидетельства о политической благонадежности.
Все оборвалось...
Конечно, если бы в то время Егор попал в кружок настоящих революционеров, возможно, его направили бы на верный путь. А тут, одинокий, обозленный, он скатился на «дно».
Потом мне рассказывали, что Егора вместе с его другом видели в Нижнем Новгороде. Оба босяки. Егор за пятак на потеху купцам с разбегу ударом головы открывал дверь амбара. Его приятель за пятак выдерживал пять ударов кнутом. Но однажды купцы изнутри приперли кольями дверь амбара. Егор разбежался, ударился головой, расколол череп и тут же умер. Говорили, он знал, что дверь изнутри приперта кольями. Перед тем как кинуться на нее, расцеловался со своим приятелем и сказал:
- Ну, Саша, прощай: конец пришел.
Сколько их, талантливых людей из крестьян, опустилось на «дно», сколько погибло в нищете! Не закончится ли моя судьба так же, как судьба Егора,- я ведь тоже не восхваляю помещиков и царя.
И второе, еще более нелепое препятствие: отец не дает паспорта, без которого не допустят к экзаменам. Когда я прошу у него паспорт, он отворачивается и молча уходит от меня. Я знаю, на это его подбивает мать. По ночам слышу, как она в кровати за занавеской зудит:
- Не давай, Ваня. И не давай, и не давай. Один улепетнул, теперь другой. Они, образованные-то, отца и мать знать не хотят.
Иногда отец возражал:
- А может, отпустить Федярку? Я вот в Баке-то работал, и неплохо работал, а инженер подойдет ко мне, ручки беленькие, на шее галстук, думаю: ну что ты, фитюлька, пальцем перешибу я тебя. А он совет подаст, и, глядишь,- умственная подмога. Вот и Федька - сноровный парень, пойдет учиться и ума наберется.
Мать взвизгивала:
- Разрази меня бог, не пущу!
Что ж делать? Нужен паспорт. Губернатору я давным-давно отослал прошение. А вот как теперь быть? Долго думал и под конец рискнул. Взял лист бумаги и на имя старшины левой рукой коряво написал: «Прошу моему сыну Федору Панферову выдать паспорт. И. И. Панферов».
С такой запиской я и направился в волостное правление, попав как раз в понедельник - похмельной день. Старшина прочитал записку, швырнул ее волостному писарю, сказал:
- Выдай ему поскорее, да пойдем к Дуньке.
Дунька держала шинок и торговала водкой. Спеша к ней, чтобы опохмелиться, старшина и не заметил, что записка поддельная.
Получив паспорт, я пришел домой, украдкой от родителей связал учебники, пораньше лег спать, а, поднявшись перед зарей, обул лапти, схватил на кухне кусок хлеба и, тихо выбравшись из дому, отправился пешком за семьдесят пять верст в город Вольск.
Пройдя верст двадцать пять, захотел есть. Хлеб, что утром взял, был уже съеден...
Шагаю по пыльной дороге. Хочу есть. Как быть, где достать? Начать расходовать свой неприкосновенный капитал в рубль двадцать копеек? А на что буду жить в городе?
Вскоре я нагнал горбатого паренька. Мы познакомились. Оказалось, он тоже идет в Вольск держать экзамен в учительскую семинарию.
Верст через пять я спросил:
- А есть, Петя, хочешь?
- Хочу. Как не хочу? - отозвался он и заморгал длинными, девичьими ресницами.
- Что же делать?
- Гм... Делай не делай, а терпи,- скорбно улыбаясь, произнес Петя.
- Терпи? Такой терпеж все кишки разорвет.
- Разорвет, не разорвет, а терпи.
Чуть погодя я предложил:
- Знаешь что? Давай по миру собирать.
- Эх! Не смею,- подумав, ответил Петя.
- «Не смею»? А есть - то хочется?!
- Умру, а не пойду,- категорически заявил он.
- Тогда вот что: иди серединой улицы, а я - под окна. Глядишь, что-нибудь и подадут.
Петя шагает дорогой, еще больше сгорбившись, а я барабаню в окно и впригнус ною:
- Господи помилуй; православные, подайте милостыню Христа ради.
Слышу, как шлепают ноги, и вижу - разлетаются на две половинки створки окна и уже протянулась рука, держащая лепешку. Но тут же появляется лицо крестьянки, и ее за секунду перед этим добрые глаза становятся злыми, рука с лепешкой моментально скрывается, и на мою голову, как удары молота, обрушиваются слова:
- У-ух, лоботряс какой! Ступай-ка мимо. Ступай!
Неудача!
Грустный, прибитый и оскорбленный, подхожу к Пете.
- Обжегся? - печально произносит он.
Предлагаю:
- Пойдем, молча стоять будешь под окном, а я попрошу и отбегу за угол. Тебе, горбатому, подадут.
На какой-то миг у меня промелькнула мысль, что я оскорбил Петю, назвав горбатым, но Петя согласился: голод диктовал свое.
И опять стучу в раму окна, и опять произношу те же слова, затем быстро отбегаю за угол и вижу: под окном стоит Петя, еще больше вскинув горб, всем своим видом напоминая старого голодного грача. Затем окно открывается, протягивается рука, держащая кусок пирога с тыквой, и слышатся слова:
- Прими, Христа ради, уродец.
Так мы прошлись от избы к избе, набрали подаяний, выбрались из села и на окраине, у ветряной мельницы, плотно поели. А, поев, вздремнули, потом поднялись и направились в город.
Нас прибыло держать экзамены в учительскую семинарию сто шестьдесят молодцов, а принять надо было двадцать восемь человек.
И все приехавшие знали предметы назубок, не хуже меня.
Что ж делать преподавателям?
«Резать».
И «резня» началась в первый же день.
Преподаватель русского языка Иван Афанасьевич Зорин, человек с огромным животом и маленькой, даже, казалось, крошечной головой, поделил нас на правых и на левых, затем сказал:
- Ну, господа, слушайте, кто сидит по правую сторону. Начнем диктант,- и, чуть подождав, невнятно пробормотал: - Бочка, медка, катка, ложка.
Многие так и написали: «бочка, медка, катка, ложка». Я был предупрежден братом: «Ты не пиши, что на диктанте промурлычет Зорин, а думай, догадывайся». Я задумался и вскоре догадался, что Зорин сказал: «Ложка дегтя испортила кадку меда».
Наутро фамилии тех, кто написал: «медка, катка», уже были вывешены на двери учительской семинарии как «зарезанные».
У меня хорошо прошли экзамены по русскому языку, по русской истории, по математике, но вот на экзамене по закону божьему пробила дрожь до пят.
Священник Пиксанов, любитель выпить (у него всегда был красненький нос), посмотрел на меня и произнес:
- Здоровый ты парень, и сил в тебе, видно, немало: румянец играет на щеках. Ехал бы к отцу - пахать.
У меня мелькнула мысль:
«А не сообщил ли ему отец о том, что я воровским способом достал паспорт?»
У Пиксанова маленькие глаза стали еще меньше. Он хитренько, вприщур посмотрел на меня, как бы говоря: «Подобру не хочешь уходить, так я тебя сейчас вытурю».
- А ну, давай начнем с катехизиса,- предложил он.
Катехизис - книжица в сто восемнадцать страниц, которую надо было знать наизусть: слово в слово, причем на славянском языке. И поп начал «гонять» меня по катехизису. Но что ни спросит - отвечаю. Тогда он, раскинув руки, как на распятье, по-волжски сказал:
- Знашь. Но ведь это пустячок - катехизис-то. А вот скажи,- и снова вприщур хитренько посмотрел на меня, затем, чуть подождав, продолжал: - Скажи, когда бывает бог с хвостом?
Бог с хвостом?
Я впервые понял, что значит, когда пот катится градом: крупные капли пота с висков стали падать мне на рубашку, расползаться, образуя большие пятна.
«Зарежет», - мелькнула у меня страшная мысль, и, как все ученики, не знающие предмета, я вскинул глаза в потолок.
Священник сидел в углу, и я над его головой увидел икону, на которой был нарисован бог отец Саваоф с седой бородой, в овале - бог Христос, а внизу - бог дух святой в виде голубя. Я чуть не заплясал перед священником и звонко выкрикнул:
- Бог дух святый, батюшка! С хвостом-то.
- Знашь,- снова по-волжски произнес он.
Но скажи я ему вместо «святый» «святой», он бы меня «зарезал».
Так я прошел в учительскую семинарию - и то двадцать восьмым по списку.
Однажды, в минуту раздумья, отец воткнул топор в чурбак и, поманив меня, сказал:
- Вот бы как жить, Федярка. Работать! А как же! Без работы смышленому человеку, как и без еды,- умрешь. Работать - это да. Непременно. Второе - еда. Не рябчики, ясно, но хлеб, картошка, в праздник мясо. Ну, и не голому, конечно, ходить. В тепле жить. Хоромы? На кой их нам? Что еще нужно человеку? Еще доброе слово за добрые дела. А на земле люди грызутся хуже псов цепных.
Я чувствовал, понимал, что отец уже советуется со мной, но что я ему отвечу, коль у самого в голове несусветный ералаш?
Не получив от меня ответа, отец сокрушенно сказал:
- Проклятущая петля эта наша жизненка. Взял бы топор да поотрубал бы башки хозяевам этим, созданным по образу и подобию божьему: жрут, пьют, ничего не делают и нас в бараний рог согнули...
И вот рабочий класс занес топор над головой «хозяев» России.
Под руководством Владимира Ильича Ленина Питерский и Московский Советы рабочих и солдатских депутатов из «зачаточной» и «побочной» власти с боями превратились в доподлинно народную советскую власть, и Октябрьская социалистическая революция голосом Ленина на всю страну провозгласила:
«Земля - тем, кто ее пашет».
«Фабрики и заводы - рабочим».
«Мир!»
«Смерть буржуям!»
Вероятно потому, что я это время был крепко занят учением - учительская семинария далась мне с большим трудом, покидать ее было невозможно,- я отстал от общественных событий и не видел того, что происходило в Вольске.
А события в Вольске, особенно в уезде, происходили, видимо, те же, что и во всей стране, только более тихие. В город пароходы, например, ежедневно доставляли огромные партии людей в серых шинелях, и о них одни с усмешкой и неприязнью, другие с гордостью говорили:
- Эти против войны голосуют ногами.
- То есть? - спрашивал я.
- Воткнули штык в землю - и по домам.
Но что они делали дома - в деревне, на заводах,- мне проследить не удавалось, но, как выяснилось потом, большинство этих людей в серых шинелях несли в массы три основных декрета Октября: земля - народу, фабрики и заводы - рабочим, немедленный мир. И эти декреты ставили миллионы рабочих, крестьян на защиту Октября. В Вольске же, как казалось мне, ничего особенного не происходило. Вести о боях за становление советской власти в Саратове, Царицыне, Самаре и других крупных губернских городах Поволжья доходили до меня, а в Вольске до сих пор эсеры и меньшевики, возглавив городскую управу, все еще чешут языками, а на базарной площади мещане почти ежедневно производят кровавые самосуды. Мещан местные власти боятся, как обычно боятся вооруженных бандитов. Но в их ненасытной злобе в адрес большевиков имеется что-то общее с той злобой и ненавистью, какую выбалтывают эсеры и меньшевики.
Наконец-то в городе появился большевик Зелимханов. Уверяют, он блестяще разнес даже таких светил, как меньшевик доктор Шоур.
Доктор Шоур тоже был в ссылке где-то в Сибири. Недавно вернулся и теперь то и дело выступает, пересыпая речь выдержками из Маркса, Энгельса, Бебеля, Каутского, но чаще из Гильфердинга. Во всех его речах постоянно звучит: «Спокойствие, граждане! Все свершится само собой». Или: «Мы не должны отбрасывать буржуазию - это прогрессивный класс».
Так вот, говорят, и Шоура разнес Зелимханов.
Я на время оставил занятия в учительской семинарии и кинулся на поиски Зелимханова.
Мещане прозвали его «громилой» и готовы были вытащить его на площадь и тут оторвать ему голову. На него были непомерно злы Эсеры и меньшевики. Видимо поэтому Зелимханова охраняли и скрывали от злых глаз и окровавленных на самосудах рук мещан. Его трудно было сыскать. Но однажды мне кто-то прислал записку:
«Зелимханов сегодня выступает на заводе «Портланд-цемент»...»
Вот и цементный завод...
Он весь в седой пыли, и трубы его почему-то не дымят, только от карьера по воздушной дороге с визгом проносятся пустые вагонетки.
Длинное, барачного типа здание, переполненное рабочими - мужчинами и женщинами. Вид неказистый, одежонка плохая, лица у большинства истощенные, бледные, а подчас и серые. Так как зал маленький, то из него вытащили скамейки, и все плотно, сбито стоят перед сценой.
Первым выступил меньшевик доктор Шоур. Он говорит вяло - видимо, слушатели неподходящие,- однако, все так же пересыпая речь цитатами из Гильфердинга, доказывая, что если будут продолжаться беспорядки в области промышленности, то рубль потеряет ценность, поэтому «нужно навести порядки и не отталкивать бывших владельцев цементных заводов».
Рабочие слушали Шоура молча, вначале соглашаясь с ним: действительно, дезорганизация в производстве снизила выпуск продукции, в частности того же цемента. Но как только Шоур перешел к тому, что не следует «обижать хозяев цементных заводов», люди в зале взорвались и на облысевшую голову доктора посыпались злые слова:
- Себе на шею посади их!
- А то она у тебя не натертая!
- Жирна, как у бугая!
Нет! Тут утвердился призыв Октября: «Смерть буржуям!».
Крики стихли. Из-за кулис вышел человек, с виду, кажется, еще совсем парнишка. Он выскочил стремительно, локтем левой руки спихнул с трибуны Шоура, а люди в зале заулыбались.
- Слышали буржуйского радетеля, меньшевика Шоура? - звонким голосом заговорил юноша.
Я всмотрелся в него и чуть не вскрикнул.
Да ведь это Свечников! Учился вместе с нами в учительской семинарии, но только классом старше.
До этого мы с ним иногда встречались в городской библиотеке, были постоянными посетителями и обычно забирали оттуда на дом кипы книг. Порою переглядывались, даже была попытка подойти друг к другу, познакомиться, но что-то удерживало, что-то не позволяло. А теперь вон кто он - Зелимханов! Да как же это он, юноша, сможет побить матерого Шоура, прошедшего огни и воды, знающего наизусть Маркса, Энгельса, Каутского, Гильфердинга?
Но Зелимханов уверенно продолжал:
- Такие господа, как Шоур...
Шоур, сидя за столом на сцене, зло бросил:
- Ныне господ нет! Есть граждане, юноша.
- Да-а, большинство стали граждане, но остались и господа, вам подобные,- быстро отбился Зелимханов и снова уверенно продолжал:- Такие господа, как Шоур, приходят к вам, рабочим, и уверяют, что надо сначала стать культурными, научиться управлять государством, а потом только брать власть в свои руки. А вот Ленин сказал другое: мы, то есть рабочие и крестьяне, взяли власть в руки и теперь будем завоевывать культуру и учиться управлять государством.
Так, шаг за шагом, он наступал на Шоура и под конец разбил его наголову, и лица у рабочих посветлели.
Шоур поднялся из-за стола и тихо, никем не замеченный, скрылся.
В тысяча девятьсот девятнадцатом году мы из Саратова на VIII съезд партии ехали восемнадцать дней: то не хватало топлива для паровоза, то вдруг машинисты уходили в деревню и гуляли там день-два, то вдруг начинали гореть буксы. Мы поместились в отдельном вагоне, заняв одно купе буханками черного хлеба, другое - мясом, целой коровьей тушей. Через несколько дней у нашего вагона загорелись буксы - не было масла, нечем было их смазать. Железнодорожное начальство предложило другой вагон, переполненный пассажирами. Мы отказались. Но буксы выли, как самые громкие сирены, тревожили, беспокоили, не давали спать. У нас был мешок со стеариновыми свечами. Стали тискать свечи в коробки буксов. Вагон трогался. Проходило десять, пятнадцать минут, и буксы снова начинали выть. Тревожила и другая опасность - на Тамбовщине «гуляла» банда Антонова.
Разруха, разгильдяйство, мешочники, и со всех сторон на страну наседали колчаки, юденичи, деникины.
Но вот и Москва.
Выйдя из вагона, на всякий случай, захватив с собой по буханке хлеба, мы облегченно вздохнули: наконец-то прибыли в столицу! Сейчас трамвай довезет нас на Садово-Каретную в Третий дом Советов, там передохнем - и утром в Кремль, на съезд...
Выходим на площадь. Она не очищена от снега, вся в кочках и ямах. В воздухе вонючая гарь. Трамваи не ходят. Изредка только проносится одинокий вагон с отбитыми подножками - это чтобы не садились в него,- переполненный дровами или бочками.
Мы постояли, посмотрели на площадь, и руководитель нам сказал:
- Видно, пешком придется.
И мы от Павелецкого вокзала отправились на Садово-Каретную.
Москва!
Иззябшая, голодная Москва...
Все улицы не чищены, изредка горит электрический свет, в домах холодно, магазины пусты и закрыты, извозчики на клячах.
Грустная Москва, нищая Москва, промерзшая Москва...
Но такая же разрушенная, истерзанная империалистической войной и вся полуголодная страна.
На что мы надеемся?
В самом деле - не фанатики ли мы?
Вот эти гнетущие мысли овладели нами, когда мы шагали по кочкастым, грязным, провонявшим какой-то гарью улицам Москвы.
Кремль.
На его башнях еще красуются золотые орлы.
Мы входим в круглый Колонный зал. До открытия съезда еще около часа. По мандатам выдают книги. Жадно забираем все, что можно. Затем через узкое окно смотрим на кремлевскую площадь и ждем - скоро придет Владимир Ильич Ленин.
Увидеть Владимира Ильича собственными глазами - какая это радость!
Ведь мы, молодые большевики, до сих пор не видели его, хотя жадно читали, изучали его статьи, а его книги «Пролетарская революция и ренегат Каутский», «Государство и революция» являлись нашими путеводителями в сложной, еще неведомой практической деятельности становления нового государства.
И вдруг кто-то до крика шепчет:
- Ильич!
И все, кто был в зале, хлынули к окнам.
Легко накинув на плечи пальто, площадь пересекает Владимир Ильич Ленин. Он что-то говорит своему соседу, то и дело, взмахивая рукой. Сосед слушает его, шагая в ногу, и через очки смотрит ему в лицо.
Ленин!
Какой он могучий!
Смотришь на него отсюда, из окна Колонного зала,- и кажется: больше Ильича ростом на земле человека нет. У него огромная, с большим лбом голова, широкие, могучие плечи, крупный, уверенный и твердый шаг.
Да, такой вождь сломит любого врага.
Но что ему говорит идущий рядом с ним человек? Возможно, он высказал наши тревожные мысли: «Не фанатики ли мы, товарищ Ильич? Чем и как будем бить врага? И вот этого, внутреннего: железнодорожный транспорт почти не работает, водный закован во льдах, магазины закрыты, в Москве не достать и осьмушки хлеба, не говоря уже о масле, мясе, сахаре. Фабрики и заводы почти не работают. Жутко становится на душе, товарищ Ильич».
Возможно, это и сказал идущий рядом с Ильичей человек. И Владимир Ильич, резко взмахивая левой рукой, видимо возражает ему.
...Зал переполнен.
На небольшой сцене видные руководители партии.
Все - и делегаты в зале и люди на сцене - в напряженной тишине ждут Ленина.
Из-за кулис стремительно к трибуне подходит Ильич.
Да нет, он даже ниже среднего роста. У него только такая огромная голова, со светящимся, как солнце, лбом, небольшая бородка и острые, всевидящие глаза. По всему видно - он очень занят государственными делами, каждая минута и даже секунда у него на счету. А мы бурей аплодисментов встретили его и не умолкаем. Он чуточку поморщился, махнул рукой в нашу сторону, как бы говоря: «Хватит, товарищи, не тратьте время попусту». И мы на какой-то миг оборвали аплодисменты. Ильич одобрительно улыбнулся, и делегаты, помимо своей воли, ослушавшись его, бурей аплодисментов потрясли зал.
Нет, нет!
Я не могу сидеть где-то в задних рядах. Нагнувшись, перебегаю вперед, легонько толкаю в плечо делегата, сидящего с краю в первом ряду. Он любезно потеснился, и я на расстоянии пяти-шести метров вижу за трибуной Ильича.
Он опять передо мной, могучий и мощный. Светится лоб, большие глаза чуть вприщур, но они пронизывают меня и всех нас. Они родные, близкие, как будто всегда и постоянно видимые нами. Говорит он безо всяких выкрутасов, чуть картавя, глухим, басовитым голосом.
Я внимательно слушаю Владимира Ильича, и мне кажется, он высказывает мои мысли. Да, да, вот так думал и я. Но я тут же опровергаю сам себя: да нет. У меня, конечно, было что-то смутное. Но почему же мне кажется: что-то подобное я где-то говорил?
Во время перерыва я расспрашивал делегатов, какое у них впечатление от выступления Ильича.
Все в один голос утверждали:
- Наши думы высказал! - в чем и были глубоко уверены, но вскоре выяснилось, что мы, практические созидатели советской власти, приблизительно и довольно туманно думали о том же самом, что высказал Ленин.
В хату ворвался стремительно и бурно, как иногда в затишье вдруг врывается вихревой ветер, энтузиаст, инициатор колхозного движения, председатель сельскохозяйственной коммуны «Прогресс» Михаил Антонович Алешин, человек небольшого роста, лет под пятьдесят. Борода у него курчавая, с сединой, а глаза молодые, юношески задорные, из которых то и дело брызжет искорками то насмешка, то одобрение, то какая-то радость.
...Узнав о том, что я тот, кто написал книгу «Бруски», наскочил на меня:
- Дельно и справедливо: на нас писатель нужен, потому что мы, бывшие крестьяне, а ныне коммунары, крестьянский мир взрываем. По повелению самого Владимира Ильича идем.- Михаил Антонович встряхнулся и, став как-то моложе, еще шумливее заговорил: - Я вот в декабре девятнадцатого года на съезде земледельческих коммун и сельскохозяйственных артелей в Москве участвовал и Ленина Владимира Ильича там слушал. Ильич с трибуны нам говорил: дескать, один ваш путь, товарищи крестьяне,- это сообща матушку-землю обрабатывать, по примеру рабочего класса жить. Истина! Великая истина, только до нее трудно добраться: жизнь всегда крутая была, а тут еще нам приходится нрав ломать, привычки скоблить и ржавчину из мозгов вычищать. Так ты, писатель, поживи у нас, познакомься с нами, да вплотную, так, чтобы мы тебя своей родней считали. Где надо - поругаемся, где надо - поцелуемся. А люди у нас из старья растут. Прошлая да старая жизнь вроде навоза для новой. Видал, как на навозе хлеб, огурцы особенно, дыни всякие, яблони и прочее растут? Вот и мы в коммуне, как новая посадка, растем на старой жизни - навозе.
Я с восхищением смотрю на Михаила Антоновича и думаю: да ведь это мой Захар Вавилыч Катаев, которого я еще только чуточку описал в первой книге «Брусков». Сейчас я представляю себе Захара Вавилыча, «сливаю его» с Михаилом Антоновичем и по-писательски радуюсь: получается замечательный образ. И я уже готов беседовать с Михаилом Антоновичем дни и ночи, отправиться к нему в хату, посмотреть на его семейное житье - бытье...
...Сначала я наблюдал за тем, как воздействует крупная сельскохозяйственная машина на умы крестьян-единоличников, каковых было еще большинство на селе. Все это происходило во время обмолота хлеба. Михаил Антонович Алешин добился и получил на коммуну две крупные по тому времени молотилки. Обмолотив хлеб в коммуне,- а урожай всюду был богатый,- он объявил единоличникам, что за такую-то плату коммунары готовы обмолотить и их снопы. Единоличники тогда придерживались такого лозунга: «Погодим, поглядим-посмотрим»,- и не трогались с места.
Но вот тронулся один, другой, третий... и все увидели: обмолот идет быстро (не успеешь оглянуться, а копна уже в пасти молотилки), без потерь и гораздо дешевле, нежели молотить конной молотилкой, тем более цепами.
И трактор начал то и дело перетаскивать молотилку с гумна на гумно, а на селе уже поднялась буря: кому хлеб молотить первому, кому второму.
Беднота во главе с рыженьким Петром Ломакиным, говоруном и забиякой, подступила к Михаилу Антоновичу, и Ломакин, затискав кисти рук за ошкур посконных штанов, повел наступление.
- Михаил Антонович,- начал он в присутствии столпившихся жителей села,- Михаил Антонович, вы, как бы это сказать, есть вождь коммуны в мировом масштабе, и если в корень...
- Петька! Короче! А то вон трактор на другое гумно потащился,- перебил его кто-то из бедноты.
- Коротко и ясно: вы за бедноту, Михаил Антонович? - угрожающе спросил Петр.
Михаил Антонович еле заметно улыбнулся.
- Иного пути пока нет,- ответил он. Однако добавил: - Но и молиться на бедноту не собираюсь. Ты что ее, бедняцкую-то икону, выставил? Пора ведь ее и в костер.
Но Ломакин был захвачен другим и поэтому, не обращая внимания на последние слова председателя коммуны и на то, какой дружный смех они вызвали у середняков, выпалил:
- Раз так, должон молотить в первую голову нам, что ни на есть разбедноте.
Михаил Антонович задумался и, чтобы не разобидеть середняков, ответил:
- Да ведь мы снопы молотим, и машине все одно - бедняку, середняку или даже кулаку сноп принадлежит: она сноп хам-хам, - тут Михаил Антонович сделал такое движение, как бы что-то глотая.
Но линию повел разумную: сначала стал молотить хлеб бедноте, но не подряд, а выборочно; податливый бедняк и готовый уже вступить в коммуну - в первую очередь трактор к нему на гумно тащит молотилку; вертлявый беднячок, вроде Петьки Ломакина,- подождет. Таким же порядком Михаил Антонович обмолотил хлеб середнякам и даже некоторым «тихосапящим» кулакам,- вот когда село треснуло, раскололось и мужик очутился на перепутье.
Куда идти, где буйную голову приклонить?
Во второй книге «Брусков», что я читал отцу, был отражен процесс - воздействие крупной молотилки на крестьян, но то все это «умозаключительное», «чирик да чирик», как сказал отец, а тут вот она, жизнь, бурная, скандальная, с неожиданными вывертами. И еще я не отметил главного - молотьба артельной машиной хлеба единоличников дала толчок к тому бурному, что вскоре разразилось во всех селах и деревнях страны.
Я это бурное наблюдал в станицах Северного Кавказа, на Кубани, Украине, Поволжье и здесь вот, в Воронцовке. Единоличники, решив хлынуть в колхоз, стали по-своему прощаться с собственностью: зажиточные мужички погнали скот на базар, но там его никто не покупал, тогда стали скот колоть и объедаться мясом, полилась самогонка, водка... И миллионы людей-хлеборобов - иные с песнями, с великими надеждами, иные со скрежетом зубов - хлынули в колхозы.
Какой богатый материал для литератора!
И как я благодарен отцу за его насмешку над первым вариантом моей второй «виги «Бруски», написанным в кабинетной тиши!
Тогда же я в Москве созвал своих сотоварищей по перу и рассказал им о том, что дала мне жизнь при посещении села Воронцовки. Во время обсуждения у нас и родился лозунг:
- Чтобы писать о наших днях, надо жизнь прощупать собственными руками.
С Алексеем Максимовичем Горьким я встретился в редакции «Крестьянской газеты» в первый его приезд из Сорренто.
Вон он сидит за длинным столом, окруженный сотрудниками газеты, журналов, издательства. Они буквально облепили его, закрыв от меня, сидящего в полутемном углу, и это раздражает: мне хочется молча, сосредоточенно смотреть и смотреть на него, живого.
У него волосы подстрижены ежиком. Это я вижу впервые - на портретах всюду непослушная шевелюра. Лоб широкий, изрезанный продольными глубокими морщинами, такими же морщинами изрезано и лицо.
Он всех выслушивает, вцепившись рукой в подбородок так, точно подпирает голову, и временами тихо улыбается; нижняя, толстоватая, губа по-детски расплывается, а глаза поблескивают, говорят:
- Удивительно.
Красивый он, Алексей Максимович!
Я смотрю на него, и передо мной мелькают герои, созданные им: Челкаш, Орловы, протестующий и буйный Фома Гордеев, неудачник: в жизни Матвей Кожемякин... Сотни героев. Все они от природы хорошие люди, и как поломала их жизнь! Но не сломила вот этого великого художника слова Максима Горького.
«Ах! Хоть частицу бы создать того, что создал он!» - с хорошей, завистью думаю я, неотрывно всматриваясь в черты лица Алексея. Максимовича, одновременно перекладывая с коленки на коленку только что вышедшую из печати первую книгу романа «Бруски»: прихватил с целью передать Горькому и задержался, думая: зачем детской писаниной отнимать у него время?
Ко мне подошел редактор «Крестьянской газеты», тот, кто при помощи ножниц «написал» десяток брошюр, и шепнул:
- Алексею Максимовичу подана машина, он сейчас уедет. Немедленно передайте «Бруски».
Понимаю - ему хочется поддержать марку «Крестьянской газеты»: дескать, и у нас писатели завелись.
Я стремительно подошел к Алексею Максимовичу, положил на стол книгу и почему-то грубо сказал:
- Вот.- И, вспыхнув, как девица, так же стремительно отправился в свой угол.
Алексей Максимович надел очки, осмотрел книгу с внешней стороны, перелистал ее и, отыскав меня глазами, сказал, по-нижегородски окая:
- Прочту. Непременно. Это отрадно: молодежь такие романы пишет.
Он вскоре уехал в Сорренто, и я долго бичевал себя:
«Ну, зачем полез к нему? И книгу-то мою он, наверное, где-либо забыл... да и читать не будет»,- хотя мне очень хотелось, чтобы он прочитал и, чего греха таить, конечно, чтобы похвалил...
И вдруг получаю из Сорренто «Бруски» с пометками Алексея Максимовича и письмо, написанное его почерком - буквы с наклоном в левую сторону.
В начале письма он назвал меня даровитым, затем последовало то горьковское, хотя и заботливое, но весьма суровое: Алексей Максимович критиковал меня за небрежность письма, за то, что я иногда писал так, как слово произносят, например, «што», а не «что». Или: «Я пойду в сад,- шагнул он к калитке». «Он ведь не шагнул, а сказал».
Одним словом, Алексей Максимович дружески критиковал меня за язык «Брусков». Но я тогда, подогретый похвалами, был «горяч» и ответил ему задиристым и весьма неразумным письмом.
- Я тему-то, какую поднял - новую. Да и деревенскую жизнь знаю с ног до головы. А он? Что же это он меня так? - сказал я, словно обращаясь к кому-то, и надулся, точно индюк.
Тема была, конечно, еще не затронутая литераторами, но разве это давало право писать небрежно?
И. вот ныне удар: на страницах печати появились резко критические статьи в мой адрес - «О прозе», «Открытое письмо А. С. Серафимовичу», «По поводу одной дискуссии», «О языке».
Алексей Максимович учил меня и нас, молодежь, писать лучше, выбирать из огромнейшего словесного народного потока слова яркие, звенящие, а не случайные, и критиковал в «Брусках», например, такие слова, как «скукожился», «трюжильный», критиковал неудачные сравнения, фразы.
Много ценного в этих статьях и по сей день.
Но тогда задор владел нашими умами, в том числе и моим. Мы еще твердили:
- Нам все нипочем!
- Сожжем Рафаэля, растопчем искусства цветы!
- Создадим новое на голой земле!
Да и досада овладела мной, даже как-то ослепила меня, и, ясно, я, вместо того чтобы прислушаться к голосу Алексея Максимовича, стал искать в его статьях то, к чему бы придраться.
Ага! Вот! Он резко критикует мое утверждение, что молодые писатели пойдут в литературу, как плотва, заявляя, что «плотва - дрянная рыбешка». Плотва из «рыбешки» вырастает в рыбу, и довольно вкусную, а во-вторых, я говорю о количестве, о массовом потоке молодых сил - плотва ходит всегда косяками,- а не о качестве.
Наивно?
Конечно, такое возражение, рассматривая его с позиций нынешнего дня, когда у нас у самих засеребрились сединами головы,- возражение наивное. Но в те годы частенько задор затемнял разум, и это порою толкало на такие поступки, за которые краснеешь и теперь.
Взъерошенный, я стал добиваться, чтобы Алексей Максимович принял меня... и получил согласие.
Иду к нему.
Дорогой старательно обдумываю свои возражения, но меня отвлекает горечь. Батюшки, какая горечь-то на душе! Мир потемнел.
- Ну-ка, на всю страну раскатал меня.
И вот передо мной Максим Горький.
Еще раннее утро, и потому резкие морщины на лице Алексея Максимовича не разгладились. А как я их люблю - эти морщины, эти свисающие усы, эти губы в доброй улыбке... и из меня вдруг вытряхнулись все возражения, так тщательно продуманные мною.
- Проходите. Проходите,- глуховатым голосом произнес он, усаживая меня перед собой за столом.- Как живете? - все так же по-нижегородски нажимая на «о», спросил он.
«Что же мне делать-то?» - мелькнуло у меня, и я, вспомнив, что он любит слушать, стал рассказывать ему о сельскохозяйственных коммунах. Когда рассказал про клички коров в коммуне «Пролетарская воля», он добродушно, как-то в себя, весь, содрогаясь, распяливая нижнюю губу, рассмеялся, а когда я нарисовал перед ним быка с необрезанными копытами, он нахмурился и глухо произнес:
- Не обрезали, значит? И поглядывают?
- Поглядывают, Алексей Максимович. Я даже грубо выругался.
- Оно и выругаешься. А как же! Общее дело портят. Я ведь тоже немножко мужика знаю. Тугие они. Трудно их будет переплавить. Очень собственность пропитала всю душу.
Но я тут же рассказал про Воронцовскую коммуну на Тамбовщине, про тракториста дядю Митю и главным образом про председателя коммуны Михаила Антоновича Алешина, влив при этом и «капельку фантазии».
Алексей Максимович выслушал меня, наклонив голову, затем поднял ее, посмотрел мне в глаза.
- Хорошо... если это так. А не фантазируете? За нами, литераторами, такое водится.
Я вспыхнул и ответил:
- Малость, Алексей Максимович.
- Малость-то вот тут и не нужна. То, что там ребята, как выражаетесь вы, сдельщину ввели, славно: мужик на такое пойдет и работать будет. Однако,- он постучал по столу длинным пальцем,- однако фантазировать в таком деле вредно: себя обманываете, читателя обманываете, правительство обманываете. Вы жизнь всегда изучайте недоверчиво: это заставит вас копаться в ней, вгрызаться в нее... и, глядишь, нашел самородок весом в пуд.
- Это верно, Алексей Максимович,- согласился я и рассказал ему о судьбе Павла Артамоновича Козловского, который за несколько лет окончил академию и стал агрономом. Рассказал просто, без прикрас, не утаив и о том, как тот влюбился в учительницу и как пропылил улицей на тарантасе без задних колес.
Алексей Максимович глухо произнес:
- Вот оно, какое дело. Да-а... Факт великий, подтверждающий основы основ нашего строя. И положено нам, литераторам, изучать результаты этого строя. У большевиков есть хорошее и для нас с вами выражение: обстоятельства создают характеры. Понятно, какие обстоятельства вашего Павла Артамоновича вывели в люди. Это есть - замечательно.
Я воспользовался паузой и спросил о том, что меня давно интересовало:
- Алексей Максимович. Мы вот, например, считаем ваш роман «Дело Артамоновых» мировым литературным шедевром.
- Громковато.
- Нет. Вы не улыбайтесь. Ведь ваш роман...
Алексей Максимович взмахом руки прервал меня:
- Есть такая индусская поговорка: «Не будь настолько сладким, чтобы тебя не скушали, но не будь и настолько кислым, чтобы на тебя не плюнули». Хороший роман «Дело Артамоновых», слов нет, но вы уж чересчур... сладко.
А я свое, искреннее, пережитое:
- Его всегда хочется читать и перечитывать. Ведь вы же смогли в нем на характерах и деятельности Артамоновых показать зарождение и гибель капитализма в России.
- К чему это вы? - снова перебил он меня, уже хмурясь.
- Расскажите, пожалуйста, если это возможно, как вы писали «Дело Артамоновых»... как изучали жизнь.- И я стушевался, видя, что Алексей Максимович все больше и больше хмурится, а ус у него дергается.
- Трудная задача, - спустя какие-то секунды заговорил он.- Я, пожалуй, расскажу вам про некоторые купеческие семьи...
Алексей Максимович всегда горевал, что не умеет говорить с трибуны - становился растерянно-тревожным, путался во фразах. И мне показалось, сейчас он кратко, в течение десяти - пятнадцати минут, расскажет о купеческих семьях...
Часа полтора Алексей Максимович рассказывал о трех купеческих семьях, за которыми он наблюдал в Нижнем, Самаре и Арзамасе, и поразил меня красочностью языка, меткими характеристиками, глубоким анализом, и передо мной как живые встали купцы, их быт, их энергия, борьба... и вымирание.
Когда он кончил, я невольно воскликнул:
- Алексей Максимович! Да ведь так вы могли бы написать три романа.
Он улыбнулся, растягивая нижнюю губу, и, опять окая, сказал:
- Однажды Толстого... не этого, а того - Льва Николаевича, спросили, как он пишет. Ответил: положено наблюдать много однородных людей, чтобы создать один определенный образ. Вот вам, молодежи, этому надо учиться. А вы иногда наоборот - одного Ивана узнаете, а пишете тысячу. Три романа? Мог бы, конечно, написать я и три, но тогда вы бы и сказали: «Ничего себе романчики… вроде как у Мордовцева». А я один написал, и вы вен чего - мировой литературный шедевр. Шедевр не шедевр, а роман хороший: самому мне нравится.
Казалось, все шло отлично, Алексей Максимович даже посоветовал написать пьесу.
- Вы знаете, как нашему народу сейчас нужны пьесы! А у вас в основном-то язык хороший, только небрежность порой выпирает. Читали, как меня Короленко критиковал? Вот, если бы я тогда с обидой принял его критику, ничего путного и не вышло бы.
Я подумал: есть ли у меня в данную минуту обида и горечь? Нет. Я чувствовал одно, что я тоже какая-то хотя и маленькая в сравнении с Алексеем Максимовичем, но ценность, и потому от всей души сказал:
- Я не обижаюсь, Алексей Максимович. Наоборот, очень благодарен вам. Учусь!
- Вот это хорошо. Работайте: на пользу пойдет. Айдате завтракать,- с шуткой, подчеркивая волжское «айдате», предложил он, и его нижняя губа расплылась в детскую улыбку.
Я вышел от Алексея Максимовича переполненный радостью и от встречи с великим художником, и оттого, что он мне дал замечательные, нужные в моей жизни указания, и еще потому, что он так охотно рассказал мне о том, как писал «Дело Артамоновых». Одним словом, я вышел от него взволнованный, радостный и уверенный, что выправлю свои ошибки и напишу такое произведение, которое целиком и полностью понравится Алексею Максимовичу.
Да, казалось, все закончилось благополучно.
Но вскоре появилась статья на страницах «Правды» под названием «Литературные забавы» и опять с резкой критикой в мой адрес.
Да что же это такое?
Нет, на этот раз я не искал придирок, был просто расстроен до слез. В самом деле, что же это такое? Неужели Алексей Максимович не понимает, что он своим словом может убить человека... во всяком случае, на всю жизнь искалечить. Сердца, что ли, у него нет? Литературные забавы? Хороши забавы. По номерам идут. То номер первый, затем номер второй. А там, глядишь, появится и десятый. Нашел чем забавляться!
Вот таким я и предстал перед Алексеем Максимовичем.
- За что же это вы меня опять? Ведь критику вашу я признал правильной,- произнес я с нескрываемым упреком и в доказательство своих слов показал наклейку «Брусков», всю испещренную поправками.
Алексей Максимович подумал - и вдруг сердито:
- А это что? - и развернул передо мной журнал, где была опубликована моя статья с «возражениями».
- Да ведь это же опубликовано до беседы с вами,- сказал я. - А после беседы я все признал.
- Мои статьи опубликованы в печати, ваши возражения - тоже, значит, читатель это знает, а то, что вы «признали», кто знает об этом? Это ведь не только ваше личное дело. Почти все ваше поколение заражено: выхватываете из жизни уродливые слова и - в книгу. В жизни очень много звуков, но ведь разумный композитор не тащит без отбора их в музыку. А ваше поколение даже хвастается: вот какого урода откопал! Чем хвастаетесь? Уродом.
Да, тут он полностью прав.
Я хотел, было подтвердить это, но Алексей Максимович продолжал:
- Мне кажется, вы до сих пор не понимаете, что я ставлю извечный вопрос: не только о чем писать, но и как писать. О чем писать? Вы знаете. Очень даже. Позавидуешь. А вот как писать - хромаете. Учиться надобно. Прилежно... И не вам одному.
Не только о чем, но и как писать.
Верно, извечный вопрос.
Слово!
Оно зачастую бывает неуловимым, особенно тогда, когда нужно такое тонкое сочетание, дабы излить на бумаге самое волнующее, пережитое. Его, такое слово, надо искать так же старательно и с таким же напряжением, как мы ищем законы жизни, обстоятельства, создающие характеры людей, стало быть, и их поведение, - вот все это дошло до меня только после второй беседы с Алексеем Максимовичем.
После этой беседы я опубликовал в «Правде» «Открытое письмо А. М. Горькому», а в тысяча девятьсот сороковом году отредактировал «Бруски» и даже произвел своеобразное «сокращение штатов».
Вот так мы учились писать.
К автобиографии
После десятилетней напряженной работы, над четырьмя томами «Брусков» у меня наступило некоторое затишье. Как и у всякого литератора, у меня был свой внутренний творческий план. Меня интересовала та прослойка рабочего класса, которая окончательно еще не порвала с сельским хозяйством, но и не влилась окончательно в рабочий коллектив. А таких в те времена было десятки миллионов. Они со скрипом, иногда со стоном, а порою с русской удалью, толпами шли на новостройки, а затем оседали или, как тогда выражались, «перековывались» и вливались в рабочий коллектив, что я наблюдал на строительствах Кузнецкого металлургического комбината, Уралмаша, Челябинского и Сталинградского тракторных заводов. Часть из них убегала в поисках «Страны Муравии», где нет коллективизации, как это сделал Никита Гурьянов, часть за «рублем с колесо», но молодежь в большинстве шла сознательно «творить великие дела» и познать иную жизнь.
Строилось тогда, образно выражаясь, топором и лопатой, то есть не было той мощной техники, какая имеется ныне. Маломощный экскаватор и тот являлся редкостью. Больше орудовали грабари.
Процесс перековки был исторический, сложный, даже драматический, очень интересный и поучительный для писателя. Однако сразу мне трудно было переключиться на новую тему. Не было еще того общественного толчка, который явился бы могущественным стимулом для создания художественного полотна, а может быть, я еще не высвободился от власти своих прежних героев, с которыми жил эти годы в «Брусках».
Но вот грянула Отечественная война. Я понимал, что война - бедствие для народа, но в то же время и суровое испытание крепости души советского человека.
Побывав на фронте под Ельней в Пятой дивизии, в которой я неоднократно бывал, когда она находилась под Орлом (первая вошла в Орел), под Рогачевом на Днепре, под Берлином, я имел возможность постоянно наблюдать за командным и рядовым составом дивизии.
В это время тема меня уже захватила полностью, властно. Я выехал на Урал, в небольшой захолустный городок, заселенный старателями-золотоискателями. Туда эвакуировалось оборудование и рабочие одного из московских заводов. Это для литератора был клад: приехали рабочие из столицы, со своей культурой, со своим бытом, вот сюда, в городок, где все жили, замкнуто, под воротными замками. Этих мелких собственников, типа Звенкина, требовалось расшевелить, «перековать» и вовлечь в общий рабочий котел. Но тут же встал и другой вопрос, вопрос об отношении наших людей к войне. Яростно борясь с врагом, защищая родную землю, эти люди думали о мире и защищали мир. Этим победителям чужды были завоевания. Мои наблюдения и на фронте и в тылу полностью подтвердили, что советские люди, прежде всего, борются за мир, во имя созидательного труда. Вот почему и роман свой я назвал - «Борьба за мир».
Условия для жизни на заводе были ужасные: холодные бараки, столовые работали плохо, в трескучие морозы, обернув руки тряпками (варежек не было), рабочие сгружали с платформ заиндевевшие, седые от мороза, станки. Порою казалось, вот сейчас бросят все и разбегутся. А эти люди несмотря ни на что, стали выпускать моторы, вовлекая в это дело замкнутых миассовцев, даже таких, как старик Каронов. Освоив моторы, они переоборудовали завод, и я видел, как с Уральских гор сошел первый грузовой автомобиль, а Миасс постепенно, но неизбежно превращался из тихого захолустья в индустриальный город... И миассовцы стали другие, приобщившись к коллективу московских рабочих и к культуре.
Вот об этих весьма сложных процессах, о героическом труде, о думах и помыслах людей советского тыла и был написан роман «Борьба за мир».
Я намеренно «услал» на фронт директора завода Николая Кораблева: мне надо было глазами невоенного человека показать обстановку фронта, первые впечатления, тем более что по ходу событий жена Николая Кораблева - Татьяна Половцева осталась в немецком тылу.
У меня уже достаточно скопилось наблюдений от мест, где побывали гитлеровцы. Я видел советских людей, потерявших рассудок от горя и пыток, униженных гитлеровцами, видел сожженные врагом села, города, видел овраги, заваленные трупами мирных людей, тщательно изучил лагерь русских военнопленных под Дрезденом. Лагерь назывался Центральным лазаретом. Сюда сгоняли пленных из других лагерей, где они проходили муки-мученические, и тут их уничтожали. В пятнадцатом блоке, куда стягивали военнопленных, толстые доски пола порыжели от крови. Но и в таких условиях советские люди препровождали пленных в горы к чехословацким партизанам и готовили восстание внутри лагеря. Весь этот трагический материал я использовал для показа деятельности Татьяны Половцевой и Николая Кораблева.
Так появилась вторая книга трилогии - «В стране поверженных».
По выходе в свет романа «В стране поверженных» я получил от читателей множество писем с требованием «воскресить Николая Кораблева». Требование это было настойчивое, порою угрожающее, и с ним пришлось посчитаться и следом за Татьяной вернуть Николая Кораблева на Урал.
Но нельзя же просто вернуть. Мне хотелось показать, как рабочий класс залечивает раны после такой жестокой войны, и вместе с тем раскрыть советский стиль, высокое мастерство руководства промышленностью. Вопрос этот в истории новый, небывалый и очень сложный: ведь заводом руководят не капиталисты, а избранники народа. Здесь нужны иные формы, люди большого таланта, тесно связанные с народом, каким и является Николай Кораблев.
Так появился третий роман трилогии - «Большое искусство».
После этого опять наступила пауза: за что браться? По плану у меня на очереди стояла Москва с рабочим классом. Но события отвлекли меня в другую сторону. Я еще не утерял связи с деревней, а люди приезжали ко мне и писали об очень тревожном состоянии в колхозной жизни, в чем я и сам убедился, побывав в деревне. Положение было очень тяжелое: в большинстве колхозов труд колхозников не оплачивался, что увело их на огородики или в города, хотя люди-то они были очень хорошие, вполне советские. Значит, корень беды в другом, в обстоятельствах... и я засел за роман «Волга матушка-река». Роман писался еще до постановлений знаменитого сентябрьского Пленума ЦК партии, а решения Пленума не только подтвердили мои наблюдения, но и ярким светом осветили все события в деревне. Это придало мне уверенность в моей правоте.
Так появился роман «Волга матушка-река», а затем и роман «Раздумье».
Ныне в колхозах огромный подъем... и вряд ли я пройду мимо этого замечательного движения народа.
Америку-то мы все-таки перегоним.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +