Я родился в 1891 году 20 мая, в городе Житомире, живописно расположенном на берегу реки Тетерев, протекающей среди лесов и скал. Город известен тем, что здесь провел свои детские годы писатель Владимир Галактионович Короленко.
В воспоминаниях театральных деятелей 80-х годов прошлого века этот город упоминается как театральный, культурный центр, где выступали известные в то время актеры и актрисы. Городской театр считался красивейшим зданием на юго-западе страны. С этим театром связано одно из самых ранних воспоминаний моего детства.
Мне около пяти лет. Я вижу нечто вроде пещеры Али-Бабы - прелестное золотое сияющее огнями. Я сижу где-то высоко, внизу подо мной много людей. Человек в черном, размахивая руками, произносит какие-то непонятные мне, звучные слова. Этот человек - мой отец. Затем меня ведут по лестницам, коридорам, закоулкам и приводят в крошечную комнатку. Тут меня берет на руки человек в черном, с лицом, вымазанным сладко пахнущими красками. Вскоре мать уводит меня. Она вытирает глаза платком.
Много лет спустя из воспоминаний моего отца я узнал, что спектакль, который я видел в детстве, был «Василиса Мелентьева» - драма Островского, заглавную роль играла знаменитая актриса Малого театра Гликерия Федотова, мой отец в этом спектакле исполнял роль Ивана Грозного.
Разумеется, тогда я не знал, что рядом с драмой на сцене разыгрывалась другая драма, и действующими лицами ее были мой отец — актер и моя мать — скромная учительница. Отец оставил мать, у него появилась другая семья. Этого следовало ожидать с того самого дня, когда знаменитый артист Модест Писарев заметил на сцене стройного молодого человека, наборщика типографии, который из любви к театру соглашался быть хоть в толпе статистов. Затем наборщик превратился в актера В. И. Никулина и играл первые роли на провинциальной сцене. У него появились новые знакомства, новые привязанности.
Таким образом, в моей жизни странно сочетался круг моей матери, ее близкие, среди которых были народовольцы, политические эмигранты, и новая семья моего отца — театральная среда, с которой я сблизился уже впоследствии.
В 1894 году умер Александр III, но еще долго в уездных училищах и «присутствиях» висели портреты плечистого, бородатого человека в генеральском мундире и рядом — портреты его тщедушного сына. Полиция, городовые осуществляли власть в городке, где жил я с матерью. Где-то очень далеко сидели Треповы, Клейгельсы, фон Плеве и личность, о которой говорили почти с мистическим ужасом,— Победоносцев. Этих мы знали только по их портретам в журнале «Нива». Однако в раннем детстве мне случилось увидеть и других представителей власти, непохожих на городовых,— жандармов.
Вспоминается ночь; ярко светит керосиновая лампа, по комнате ходят усатые великаны в голубых мундирах, гремят саблями, роются в сундуках, перебирают белье в комоде. Эти смутные впечатления почему-то связываются с образом милого, добродушного дяди Миши, который живет в Париже и оттуда присылает письма с розовыми и голубыми марками, на которых изображена красивая дама — республика.
Потом, вместе с уроками грамоты, кончается детство. Впрочем, вначале грамота дается легко, и в этом заслуга двух чудесных сказочников — Андерсена и Перро. Но на этом не кончается учение: есть на свете диктант и коварная буква «ять», которую не знают наши дети и внуки, восьмеричные и десятеричные «и», затем еще какие-то совсем уже неведомые и никому не нужные фита и ижица. Но отроческие годы имеют свою прелесть: старенькие тома Жюля Верна, Майн Рида и Купера,— и это куда интереснее уроков словесности, где человек в вицмундире сделал все, чтобы даже «Вечера на хуторе близ Диканьки» не увлекали воспитанников среднеучебного заведения.
В этом возрасте мы пережили первую русскую революцию, видели красные флаги, развевающиеся над толпой на главной улице; слышали речи ораторов в актовом зале училища. Мы росли очень быстро; переписывали печатными буквами листовки ученического революционного кружка, научились размножать их, варить массу для гектографа, обучались стрельбе из бульдогов в роще за городом.
В 1906 году пятнадцатилетним юношей я приехал в Петербург, впервые вступил на торцы Невского проспекта, впервые увидел Летний сад и «оград узор чугунный», Неву и Дворцовую площадь. Это было спустя год и несколько месяцев после «кровавого воскресенья» 9 января 1905 года.
У Александровской колонны стоял на часах дворцовый гренадер в медвежьей шапке. У подъезда дворца остановилась придворная карета, на козлах сидел кучер, и выездной лакей в ливрее с черными орлами по золотому полю. Из окна кареты глядело желтое, хмурое лицо в треуголке. Я долго стоял на площади и смотрел в сторону здания главного штаба, окрашенного, так же как дворец, в красновато-коричневый цвет — цвет запекшейся крови. Фасад здания кое-где испещряли отметины пуль; впрочем, таких отметин было мало, 9 января целили не вверх, а в людей, пули редко летели мимо.
В 1907 году в моей жизни произошла важная перемена: я впервые уехал от матери и познакомился с семьей моего отца. Связь с этой семьей имела для меня и хорошие и дурные стороны. Хорошим было то, что я переселился в большой приморский город Одессу, где мой отец в те годы был директором городского театра. Хорошим было то, что я учился в одной из тех школ, где еще сохранились отвоеванные в 1905 году вольности, несмотря на то, что училище торжественно именовалось «имени императора Николая Первого». В одесских театрах я видел Комиссаржевскую, Мамонта Дальского, Качалова в расцвете его таланта, Шаляпина и других гигантов, которыми было богато русское искусство того времени. Ночью, после спектакля, в семье отца я встречал людей искусства, столичных литераторов, которые в те годы охотно посещали Одессу, наблюдал разных людей от знаменитого скрипача Яна Кубелика до знаменитого спортсмена Уточкина. Наконец, частые переезды из города в город самого отца и его семьи позволили мне увидеть Россию того времени - Крым, Кавказ, Москву и Петербург.
Что было дурного в той перемене, которая произошла в жизни юноши, оставившего уездный городок для большого города? Это был в те времена особенный город, отданный во власть черной сотне и назначенному для усмирения градоначальнику — генералу Толмачеву. Дикость и зверства полиции и черносотенцев рождали жесты отчаянья,— порой раздавался взрыв бомбы или выстрел, и это радостно волновало молодежь. Но такие происшествия сочетались с зловещими признаками наступившей реакции — эпидемией самоубийств, «лигами свободной любви», увлечением французской борьбой в цирке, «интимными песенками», скетинг-рингом и литературой, которую услужливо предлагали витрины книжных магазинов.
Это были роскошные издания на бумаге «верже», сборники стихов в издании «Скорпиона», «Альционы», журналы «Весы» и «Золотое руно», тома Арцыбашева, Федора Сологуба, Мережковского, альманах «Шиповник» и просто уголовно-порнографические издания.
Вечером зажигались огни «иллюзионов» — так назывались тогда кинематографы, открывались двери театров миниатюр, где одесские рассказчики и куплетисты изощрялись в пустяках и сальностях.
Все то, о чем я пишу, разумеется, принесло немалый вред нашему поколению, юношам из среды интеллигентов. О том, что происходило на заводах, в порту, мы знали понаслышке; казалось, все было задавлено террором в Одессе, покоренной черной сотней и полицейскими сатрапами. Однако борьба продолжалась, даже в эти черные дни возникали стачки рабочих-металлистов, судостроителей, моряков торгового флота. Когда же на юге России, так же как в Петербурге, Москве и других промышленных центрах, начался подъем революционного движения, меня уже не было в Одессе.
Случайные, неожиданно возникшие обстоятельства привели меня за границу, в столицу Франции, в Париж.
Это было время, когда еще гремел голос трибуна Жана Жореса, когда на вилле «Сайд» жил Анатоль Франс, когда художники из кафе «Клозри де лила» перебирались в «Ротонду». То было время триумфа Шаляпина и русского балета. Но более всего меня поразило ощущение свободы, пусть даже внешней свободы, особенно разительной после того, что было в России, в Одессе. Удивительным было то, что в Париже открыто, клеймили царское правительство, рисовали карикатуры на царя, призывали русских солдат не стрелять в народ, порицали банкиров, которые дали займы царскому правительству. Не могу забыть радостное чувство, когда в день Первого мая мы, русские, увидели шествие народа с красными знаменами к стене коммунаров на кладбище Пер Лашез. Это так напоминало «дни свободы» и 1905 год...
Впрочем, тут же мы увидели, как полиция круто расправляется с народом, и поняли, что префектура Парижа и господа министры были бы рады избавиться от русских эмигрантов и отменить право убежища, которым следовало бы гордиться республике Франции.
Не слишком долго я прожил в Париже, и первые месяцы ушли на то, чтобы вспомнить, чему нас учили в «среднеучебном заведении» — овладеть языком.
Ничто не может заглушить впечатлений юности. В зрелые годы мне довелось увидеть много прекрасных уголков Европы, Азии и даже Северной Африки, но первое путешествие на Кавказ по Черному морю на стареньком пароходе «Георгий» навсегда осталось в памяти как чудесное видение. Не забудется утро на рейде, в одном из кавказских портов, ослепительное утро, когда в бирюзовом небе вдруг предстали озаренные солнцем серебряные вершины Кавказского хребта... А дорога из Батуми в Тбилиси и самый город! Как-то сами собой рождались стихи, наивные и подражательные, но не сочинять их было невозможно. И нашлись благожелательные люди, которые напечатали эти стихотворные опыты.
Одно из первых стихотворений появилось в тифлисской газете, оно было посвящено событию, которое волновало весь мир,— смерти Толстого. Пожалуй, эти стихи были лучшими из всех ранее написанных, интимных, личных; в этих стихах было пережитое, искреннее чувство скорби об утрате любимейшего великого писателя. Но с точки зрения справедливого взыскательного критика, по своей форме стихи далеко не совершенны.
Сочинение стихов сделалось увлекательным и приятным занятием; казалось, что поэт должен только ждать вдохновения, что к его творчеству не должно примешиваться ничто материальное, корыстное. Впрочем, спустя некоторое время оказалось, что можно даже существовать на заработок, который давали стихи.
Иной раз легкость первых шагов губила начинающего литератора, в особенности, если он угождал вкусу обывателя. Не так трудно было поместить в неприхотливом иллюстрированном журнале гладенько написанное стихотворение, одно, затем другое. Но тут начиналось головокружение от снисходительных похвал, от похлопыванья по плечу товарищей-литераторов (которые ждали и от тебя таких же похвал), от крошечных заметок в печати о «подающем надежды» молодом поэте...
Среди многих пустых и, в общем, ненужных знакомств выдалась нечаянная радость — встреча с Ильей Ефимовичем Репиным в Куоккале у Корнея Ивановича Чуковского.
Вспоминая этот вечер, часто думаешь о том, что молодежи Илья Ефимович Репин казался глубоким стариком, но он был далеко не стар в те годы и жизнерадостно, с юным задором и тонкими подробностями рассказывал о прошлом, о своей жизни и встречах с великими современниками — писателями, художниками.
К той же поре относятся первые встречи с Ларисой Михайловной Рейснер. Мог ли я знать тогда, в 1913 году, что вел долгие беседы о поэзии с будущим политработником Красного Флота, героем гражданской войны, писательницей и замечательным советским журналистом.
Мог ли я думать о том, что нам суждено чуть не каждый день встречаться зимой 1920 года на Балтике в адмиралтействе и затем в советском посольстве в столице Афганистана, в Кабуле.
Между тем менее пяти лет нас отделяли от Октября 1917 года.
Увлечение искусством, сочинение стихов, статей о театре отвлекали от событий важного политического значения. Годы черной реакции были на исходе. Я был студентом Московского коммерческого института, жил в доме дальнего родственника, бывшего политического ссыльного, социал-демократа, объединенца. Но не сам этот человек (впоследствии отошедший от революционного движения) был интересен, а его знакомые и друзья, посещавшие дом, где я жил в первые студенческие годы. Среди них были большевики, будущие видные партийные и советские деятели, литераторы, критики, редакторы. В этом доме я прислушивался к жарким спорам в связи с событиями, которые произошли в Москве в ноябре 1911 года, в годовщину смерти Толстого. Я помню схватку студентов с конными городовыми в Стремянном переулке у здания Коммерческого института, сходку в актовом зале. Но еще ярче запечатлелись в памяти уличные демонстрации и грандиозные забастовки в апрельские дни 1912 года, когда трудовая Москва ответила гневным протестом на Ленский расстрел.
В студенческой столовой на Валовой улице, № 10, почти открыто собирались социал-демократы большевики, и мы, беспартийные студенты, не забывшие 1905 год, слушая их, понимали значение того, что происходило весной 1912 года на фабриках, заводах, на улицах Москвы.
Даже в глушь, где я жил летом 1914 года, дошел слух о волнениях рабочих в Питере, о строящихся там баррикадах — разразилась первая мировая война.
Она застала меня в лесной глуши, близ Воронежа. Почта приходила не каждый день, и ничего особенно тревожного не было в сообщениях газеты «Воронежский телеграф». Однажды в июльский чудесный день мы пришли на станцию встречать дачный поезд, но не было ни дачного, ни пассажирских поездов, мимо станции шли воинские эшелоны, и это означало мобилизацию и войну. Возвращались мы сосновым бором, шумели сосны, верещали пичуги в кустах, светило солнце — все было как всегда, и вместе с тем все стало по-другому...
Прошло несколько месяцев, рассеялся угар лжепатриотизма, все меньше верили «собственным корреспондентам с театра военных действий». По-настоящему я смог понять размеры всенародного бедствия, когда ездил с санитарным поездом в Галицию, встречал тысячи беженцев и впервые в жизни в городишке Сокаль увидел снесенные артиллерией до фундамента дома, вытоптанные армией нивы и тысячи раненых, ожидавших на открытой платформе санитарных поездов. Поезд приходил в Москву, и трудно представить силу контраста — рестораны, кафе, театры, переполненные здоровыми, сытыми людьми в военной форме, вакханалия грабежа, спекуляции и тот цинизм, с которым говорили о «министерской чехарде» в Петрограде, о всесильном «старце»... И так продолжалось до той памятной ночи, когда на московских улицах появился первый грузовик с вооруженными солдатами.
Февраль и октябрь 1917 года...
Счастье нашего поколения заключалось в том, что революция не отталкивала молодых людей из среды интеллигентов, а призывала их в ряды Красной Армии, и там они, смотря по необходимости, были и воинами, и инструкторами политотделов, и работниками красноармейских газет — писали стихи, фельетоны, статьи. Конечно, для этого приходилось забыть романтические баллады о тавернах, пиратах и фрегатах. Помогала склонность к сатирическому жанру (у кого она была) — красноармейцы охотно читали сказку-памфлет «О гетмане Петлюре и прочих до власти охочих» и рукоплескали революционной феерии «Все к оружию!». Фронт иногда возникал тут же у городской заставы, а иногда под окнами дома Советов. И тогда сочинитель стихов, он же инструктор политотдела, получал оружие и становился в строй. С этой минуты он уже превращался в рядового коммунистической роты или бойца Осназ — отряда особого назначения.
Годы гражданской войны прошли для меня на Украине и на Балтике, затем в Средней Азии.
Люди нашего поколения часто слышат обращенный к ним вопрос:
— Видели вы Ленина? Слышали его?
И если вы видели и слышали его хотя бы раз в жизни, все равно долг ваш рассказать об этом, потому что это одно из важнейших событий жизни человека нашего времени. Много написано о том, кем был Ленин для народа, много написано о нем воспоминаний, поэтому «Ленин и теперь живее всех живых». В те годы, первые годы молодого советского государства, все, чем жил народ, все его чаянья, стремления, думы были обращены к этому необыкновенному человеку, к партии, которую он создал. И потому легко можно вообразить те чувства, которые охватили нас, молодых политработников Балтики, когда мы увидели и услышали Владимира Ильича.
Летом 1920 года нас командировали в Москву в Политуправление республики, не помню уже по каким срочным делам. Необычайное иногда совершается удивительно просто, и я отлично помню тот жаркий день, когда подходил к Троицким воротам Кремля, сжимая в руке зеленый пропуск на заседание, которое должно было происходить в Андреевском зале Большого Кремлевского дворца. Все выглядело буднично, но часовой поглядел на пропуск и не нанизал его на штык, как это обычно делалось тогда, а вернул, уважительно поглядев на нас. И вот мы в Андреевском зале, голубом с золотом. Как-то внезапно, совсем неожиданно, на трибуне появился Ленин, и тотчас, не дав даже вспыхнуть аплодисментам, Владимир Ильич начал читать по-немецки тезисы по национальному и колониальному вопросам (принятые и утвержденные Вторым конгрессом III Интернационала в качестве постановлений).
Ленин кончил чтение тезисов и тут же оставил трибуну. Объявили перерыв, гости, и делегаты двинулись из зала. Ленин переходил от одной группы делегатов к другой, временами весело и заразительно смеялся, временами молча слушал своего собеседника, глядя на него в упор серьезным, сосредоточенным взглядом. Затем, прощаясь на ходу, он ушел. Часовые у дверей отдали ему честь, он кивнул им, и они проводили его долгим взглядом...
1921 год был знаменательным для меня. Началось с путешествия в Афганистан. В горах, близ древнего города, его минаретов, стен и башен, жила в течение долгих месяцев маленькая группа советских людей — дипломатических работников. Казалось, сама жизнь и все окружающее подсказывало, о чем следует мне писать. О том, что нас окружало, о стране, где мы жили, представляя молодую Советскую республику. Но писать об этом было трудно, получалось что-то похожее на сухой отчет, в лучшем случае — на очерк, имеющий только познавательную, но не художественную ценность.
Так начался долгий путь, муки слова, бесплодные размышления над чистым листом бумаги.
Почему-то думалось, что настоящая работа — за письменным столом — начинается только в те часы, когда является муза, когда посещает вдохновение. Между тем, сколько бы ни говорили о создании условий для творчества, работа литератора не определена никаким распорядком рабочего дня, и у литератора, в сущности, нет «рабочего места». Разве можно запретить себе думать о том, что должно стать повестью, или рассказом, или книгой? А думаешь над этим, если тебя взяло за живое, всегда и всюду — на улице, в театре, в вагоне.
Вернувшись из Афганистана, я попытался написать повесть о гражданской войне. Однако повесть не удалась, хотя автор видел гражданскую войну и ее героев, знал и любил их, восхищался их героизмом. Как ни странно, удался авантюрный роман под названием, которое не может не показаться странным,— «Никаких случайностей». С этой книги началось самое важное для начинающего прозаика — книга заинтересовала Алексея Максимовича Горького, заинтересовала, несмотря на странное название и претенциозный подзаголовок: «кинематографический роман». Горький увидел в этой книжке попытку написать художественное произведение в жанре романа приключений. Само название должно было означать, что в сюжете нет ничего надуманного, искусственного, что он развивается вполне правдоподобно и в нем нет никаких случайностей, невероятных происшествий, роковых сцеплений обстоятельств. Нет потайных подземных ходов, взрывов, незнакомцев в масках, внезапных катастроф, землетрясений — словом, никаких эффектов, которые обычно выручают авторов произведений подобного жанра. В романе было зерно правды: достоверный эпизод — восстание бедноты в одной из провинций Ирана.
Вслед за этой книгой началась долгая полоса исканий, метаний от очерков к пьесам, рассказам и снова к очеркам, на этот раз путевым.
Лето 1929 года я провел в Испании, где у власти был король Альфонс XIII, но на самом деле правил диктатор Примо де Ривера. В 1933 году я совершил путешествие в Турцию. Затем был гостем Горького в Сорренто вместе с писателями И. Э. Бабелем, С. Я. Маршаком и художником В. Н. Яковлевым. Это были дни увлекательных бесед о литературе, искусстве, забавных шуток, чудесных неповторимых устных рассказов Алексея Максимовича.
Вернувшись на родину, я взялся за книгу турецких очерков «Стамбул, Анкара, Измир».
Окрылило меня доброе слово Горького о книге моей «Письма об Испании». Великое дело — слово одобрения, вовремя протянутая рука старшего товарища.
Я обратился к пережитому, и так получились две книги: «Записки спутника» и «Молодость героя», которые были объединены под общим заглавием «Время, пространство, движение».
Все изложенное в этих книгах — результат жизненных наблюдений, впечатлений, встреч, все люди существовали в своих прообразах, иные названы, но, понятно, даже в автобиографическом романе допускается некоторая доля домысла и вымысла. Однако, правда жизни должна быть основой такого произведения — читателя не обманешь.
Я назвал первую книгу «Записки спутника», это название звучало тогда несколько полемически. В ту пору, в 20-х — начале 30-х годов, нас еще называли «попутчиками» — попутчиками революции. Эта книга, по мысли автора, должна была доказать, что мы были не попутчиками, а спутниками, мы шли одной дорогой с теми, кто перестраивал мир.
Алексей Максимович Горький прочел обе книги, и спустя короткое время я получил от него письмо!— точный, конкретный, обстоятельный разбор произведения. Мне никогда не приходилось читать более глубокого, подробного и уважительного! к себе, как автору, отзыва.
Прошло более двадцати лет, и, много раз перечитывая отзыв Алексея Максимовича, его замечания, после долгого раздумья я понял, насколько справедливо было его суждение об этих двух книгах. И тогда, вернувшись к работе над произведением, которое было дорого и близко как документ времени, как память о нашей молодости,— я последовал советам Горького.
Так явился новый вариант произведения «Время, пространство, движение».
В годы Великой Отечественной войны я видел народные бедствия, равных которым не знала наша родина, но видел и поистине бессмертный подвиг народа на фронте и в тылу, на Урале, в городе, который тогда называли Танкоград. Я жил, передвигался с гвардейцами-кавалеристами, пехотинцами, французской авиаэскадрильей «Нормандия» (потом — полк «Нормандия — Неман»), сражавшейся в составе наших военно-воздушных сил, писал очерки и статьи в центральные и фронтовые газеты (вспомнились годы гражданской войны). Но большую книгу я написал уже после войны, и хотя это был исторический роман, я создавал его под впечатлением только что закончившейся войны.
Однажды, еще до войны, путешествуя в автомобиле по Франции, мы остановились на ночлег в маленьком городе, о существовании которого знали только по карте. На закате солнца я прошел по главной улице, миновал рыночную площадь и вскоре очутился на окраине города. Здесь меня поразил памятник, вернее одна его деталь — друглавый орел и русские полустертые буквы на камне. Это было надгробие. Здесь в братской могиле были похоронены русские солдаты, павшие в сражении с наполеоновской армией в 1814 году.
Утром мы уехали из этого города, где некогда сражались русские солдаты, но воспоминание о схороненных на чужбине останках наших соотечественников запечатлелось в моей памяти. Однако только после 1945 года я начал серьезно читать книги о наполеоновских войнах, главным образом о 1813—1814 годах, читал описание заграничного похода, изучал донесения дипломатов, письма и мемуары участников похода, тех молодых офицеров, которые потом томились «во глубине сибирских руд»,— декабристов.
С глубокой признательностью я обращаюсь к памяти выдающегося нашего ученого-историка Евгения Викторовича Тарле, так доброжелательно встречавшего нас, литераторов,— в будущем авторов исторических романов и пьес. В Ленинграде в небольшой комнате-кабинете окнами на Неву мы жадно слушали живые, блестящие и своеобразные по форме рассказы Евгения Викторовича; перед нами открывались картины далекого прошлого — быт, нравы, судьбы людей наполеоновской эпохи, образы передовых русских офицеров, их мечты, их стремления.
В 1950 году я закончил, после нескольких лет увлекательной работы, роман «России верные сыны».
Если основой этого исторического романа явились книги, архивы, то все, что отображено в другом романе — «Московские зори», было пережито, прочувствовано автором. Хотелось, чтобы в этом произведении особенно ярко была показана Москва, город, которому я обязан множеством радостных встреч, впечатлений, событий моей жизни. Здесь пробудилось сознание долга перед народом и страной, долга перед ее столицей — великим, древним и вечно молодым городом.
Более двадцати лет назад, после книг, которые названы мной «Время, пространство, движение», Горький писал мне вещие для меня слова: «В конце концов, мне кажется, что Вы все еще начинаете писать какую-то очень «сюжетную», очень сложную и большую, внутренне большую книгу».
С такими чувствами я приступил к работе над первой книгой романа «Московские зори». Вторую книгу этого романа я закончил в 1957 году.
1956—1958 годы были для меня годами странствий. Осенью 1956 года, спустя двадцать лет, я снова побывал во Франции и видел те глубокие, сложные перемены, которые произошли в стране после суровых испытаний второй мировой войны.
Февраль 1957 года — поездка в Турцию по старому, знакомому мне маршруту, и летом снова Париж.
В 1958 году, в июле месяце, в ту пору, когда колониалисты создали напряженную обстановку на Среднем Востоке,— я был в Англии. И даже в эти грозные дни радостным было сознание, что простые, честные люди Англии желали мира, только мира и благожелательно относились к гостю из Советской страны — писателю.
Двадцать пять лет я не был в Англии, и естественно, что поездка в Лондон и на родину Шекспира в Стратфорд обогатила меня новыми впечатлениями,— чувствую, что в долгу перед читателями.
Не слишком ли много странствий для человека, приближающегося к семидесяти годам? — спрашиваешь себя. Однако, как иногда говорят, возраст определяется не годами, а самочувствием. Пока я не чувствую бремени лет. Хотелось бы еще и еще послужить пером читателям, видеть растущую мощь нашей великой и могущественной родины, работать на пользу нашего удивительного, даровитого, доблестного народа.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +