...Детство мое прошло при свете керосиновой лампы — маленькой жестяной, которую обычно вешали на стенку, или большой фарфоровой, сидевшей в бронзовом гнезде, подвешенном цепями к потолку. Лампы чуть слышно мурлыкали. А за окном мигали тусклые масляные фонари. На окраинных улицах их ставили так далеко один от другого, что пешеход, возвращавшийся поздней ночью домой, мог свалиться по дороге от фонаря к фонарю в канаву или стать жертвой ночного грабителя. Фонарям у нас не везло. Мальчишки немилосердно били стекла, а взрослые парни, состязаясь в силе и удали, выворачивали фонарные столбы с комлем из земли. Где-то в столицах давно уже завели, как рассказывали приезжие, газовое освещение, а в деревнях еще можно было увидеть и лучину.
Годы моего детства совпали с концом минувшего века, а юность моя началась вместе с нынешним. Не только старики, но и пожилые люди помнили еще времена, когда они были «господскими». На скамейке у ворот богадельни сидели севастопольские ветераны, увешанные серебряными и бронзовыми медалями, а по городу ходили, постукивая деревяшками, еще не успевшие состариться инвалиды турецкой войны — участники боев под Шипкой и Плевной.
Железная дорога в наших краях все еще казалась новинкой. Поезд называли тогда «машиной», как теперь называют автомобиль, и о нем пели частушки:
Эх, машина-пассажирка,
Куда милку утащила?
Утащила верст за двести.
Мое сердце не на месте.
Эх, машина с красным флаком.
Как прощались, милый плакал...
Много разговоров было в то время о крушениях на железной дороге, и жители наших мест с опаской доверяли свою судьбу поездам. Недаром на станциях, расположенных большей частью вдали от городов, люди провожали отъезжающих, как провожают солдат на войну,— с плачем, с причитаниями.
Самые усовершенствованные новейшие тепловозы никого теперь не удивляют. А как поражали нас, тогдашних ребят, впервые увиденные нами паровозы — черные, закопченные, с высокой трубой, на огромных колесах. Они вылетали из-за поворота дороги, как сущие дьяволы, сея искры, оглушая людей пронзительным шипением пара из-под колес, бодро и мерно размахивая шатунами. А вагоны — зеленые, желтые, синие,— постукивая на ходу, манили нас в неизвестные края бессчетными окнами, из которых глядели незнакомые и такие разные, непохожие один на другого проезжие люди.
Не только поезд, но даже и случайно найденный проездной билет сохранял для нас, мальчишек, все обаяние железной дороги, ее мощи, скорости, деловитости, ее строгого уклада. Зеленые, желтые, синие билеты, плотные и аккуратно обрубленные, напоминали нам своей формой и цветом вагоны. Мы знали, что они уже использованы и не имеют никакой силы, но цифры, пробитые в них кондукторскими щипцами, только увеличивали для нас их ценность. Бережно хранили мы каждый билет, на котором черными, четкими буковками были обозначены названия станций:
Острогожск — Лиски,
Воронеж — Графская,
Харьков — Москва.
И почему-то все эти города казались куда интереснее и привлекательней нашего, хоть и наш уездный город представлялся мне, чуть ли не столицей по сравнению с пригородной слободой, где не было ни одного двухэтажного дома, если не считать заводских построек.
А заводы в те времена были так неуютны и мрачны, что мне иной раз бывало до боли жаль отца, когда в утренних сумерках он торопливо надевал свое будничное, старое, порыжевшее пальто и отправлялся на работу — в копоть, в жар и холод, в лязг и грохот завода.
Но ничего не поделаешь! Надо же было кому-нибудь работать, чтобы кормить и одевать нас и платить за квартиру.
Почему-то квартирная плата особенно беспокоила меня в детстве.
Дело в том, что до переезда на новые места мы жили обычно при заводе. Жили себе и жили, даже не зная, что такое плата за квартиру.
А тут вдруг обнаружилось, что каждое пятнадцатое число каждого месяца — не позднее — мы должны платить хозяину за крышу и голые стены, которые он нам сдавал.
А что, если денег у нас не окажется? Мало ли что может случиться — закроется завод или заболеет отец? Неужели же нас тогда попросту возьмут да и выбросят на улицу?
Сознание полной необеспеченности нашей большой семьи отравляло нам лучшие годы детства, как ни старалась мать скрыть от нас свое постоянное беспокойство о будущем. Только в разговорах с отцом давала она волю жалобам и опасениям, а в остальное время заглушала тревогу неустанной и хлопотливой работой по дому.
Не одна наша семья жила в эти времена сегодняшним днем, безо всякой уверенности в завтрашнем.
С каждым годом множилось число людей, у которых не было ни сбережений, ни постоянного пристанища. Их жизнь была омрачена постоянным страхом перед будущим.
Зато все эти не привязанные к месту люди были легки на подъем и целыми семьями колесили по стране в поисках мест, где и хлеб дешевле и заработки больше.
Переезжать с места на место стало куда легче с тех пор, как страну пересекли железные дороги. По сговору с кондуктором можно было кое-где проехать без билета, да и билет в вагоне четвертого класса товаро-пассажирского поезда стоил не больно дорого. Эти мрачные и неуютные вагоны отличались от товарных только полками от пола до самого потолка да еще тем, что на передней их стенке не было надписи: «Сорок человек — восемь лошадей».
Трудности и неудобства переезда не останавливали никого. Нужда и надежда на лучшее будущее несли людей в неизвестную даль, как ветер несет перекати-поле.
Так в поисках счастья странствовала и наша семья.
Перед каждым переселением в новые места отец рассказывал нам, что впереди нас ждет благословенный край, полный всякого изобилия. Он и сам непоколебимо верил в то, что говорил, и заставлял верить других.
Но, в конце концов, оказывалось, что только там хорошо, где нас нет.
Первое знакомство с новыми местами всегда было для нас, ребят, праздником. Еще не отдохнув с дороги, мы живо обегали свои новые владения, открывая то полуразрушенный завод, который может служить нам крепостью, то овраг в конце двора, то большой, кипящий жизнью муравейник за сараем.
Такую радость открытия испытали мы, приехав в Острогожск, да не в самый город, а в пригородную слободу, где на мыловаренном заводе устроился наш отец.
У самого дома начинались луга и рощи. На пустынном дворе было несколько нежилых и запущенных служебных построек с шаткими лестницами и перебитыми стеклами. Из окон верхних этажей с шумом вылетали птицы. Все это было так интересно, так загадочно!
А в конце двора прямо на земле лежали полосатые зелено-черные арбузы и длинные, желтые, покрытые сетчатым узором дыни.
В первый раз увидел я их не на прилавке и не на возу, а на земле. Должно быть здесь, в краю изобилия, их так много, что девать некуда. Потому они и валяются у нас на дворе.
Я попробовал взять обеими руками самый крупный и тяжелый арбуз, но оказалось, что он крепко держится за землю.
— Мама! — крикнул я во все горло.— Смотри, арбузы, дыни!
Но мама не обрадовалась.
— Не трогай,— сказала она, — это чужие.
— Но ведь двор-то теперь наш!
— Двор наш, а бахча не наша.
В тот же день за воротами меня и брата окружила целая орава мальчишек, которые сразу же принялись нас дразнить.
— Где вы живете? — спросил я одного из них.
— Где живете? У черта на болоте! — ответил косоглазый мальчишка и показал мне язык. Другие засмеялись.
— А есть у вас альчики? — спросил косоглазый.
— Что это такое альчики?
— Ну, лодыжки.
— Что такое лодыжки? Косоглазый рассердился и плюнул.
— Вот чумовой! Ну, бабки!
— Нет,— сказал я.— Мы в бабки не играем.
— А хочешь кобца? — спросил другой мальчишка, широкоплечий и скуластый.
Мне было совестно признаться, что я и этого слова не знаю. Я подумал немного, а потом сказал тихо и нерешительно:
— Хочу.
— Ну, коли хочешь, так получай!
И мальчишка проехался по моей голове суставом большого пальца.
Я закричал от боли. Брат вступился, было за меня, но его схватили и для острастки насыпали ему за шиворот несколько горстей земли.
После этого первого знакомства с улицей мы долго не выходили за ворота без старших и водили знакомство только со взрослым парнем — слепым горбуном, который жил по соседству с нами.
Горбун был степенный, серьезный и очень добрый малый. Буйная и озорная молодежь соседних дворов его в свою компанию не принимала, да и сам он чуждался своих ровесников и проводил целые дни в полном одиночестве.
Это был первый слепой, которого я встретил на своем веку.
Помню, после знакомства с ним я крепко-накрепко зажмурил глаза, чтобы представить себе, как должны чувствовать себя слепые и что стоит перед их невидящими глазами.
Но долго держать глаза закрытыми я не мог — слишком страшно было вообразить себя слепым.
Но отчего же наш слепой так спокоен, добродушен и приветлив? Чему улыбается он, сидя в ясную погоду на скамейке у своей хаты?
Об этом я часто думал в постели перед сном, перебирая в памяти все, что прошло передо мной за день.
Дома у нас во всех комнатах тушили на ночь свет. Однако я никогда не боялся темноты. В семье нашей я считался бесстрашным малым, удальцом. И если порой мне в душу закрадывался страх, я никому об этом не говорил.
Но вот однажды я проснулся в самую глухую пору осенней безлунной ночи, когда, как говорится, «хоть глаз выколи». Тут я сразу вспомнил слепого и с невольным страхом подумал: «А что, если я тоже ослеп?» Эта мысль привела меня в дрожь.
Повернувшись лицом в сторону, где было окно, я стал пристально и напряженно вглядываться в него, надеясь увидеть в щели между ставнями хоть слабый просвет или, по крайней мере, не такую уж черную тьму. Нет, куда бы я ни поворачивался, всюду стояла та же густая чернота, в которой глаза становились бессильными и ненужными.
Что же оставалось мне делать? Ждать рассвета? Но когда он еще наступит! Стенные часы в соседней комнате только что мягко и глухо пробили один раз. Либо это час ночи, либо половина какого-то другого часа. Может быть, ночь только начинается? У меня не было ни малейшего представления, в котором часу я заснул и сколько времени проспал... Нет, невозможно ждать так долго!
Ах, как было бы хорошо, если бы удалось разыскать спички, хоть одну-единственную спичку и коробок. Все было бы так просто! — чиркнул раз — и узнал бы, слеп я или нет. Но пройти на кухню, не разбудив кого-нибудь из нашей большой семьи, было невозможно. Да и найдешь ли коробок спичек в полной тьме!
И все же я решился. Тихо ступая босыми ногами и стараясь ничего не задеть по пути, направился я к двери. Но там, где была дверь, оказалась глухая стена. Значит, я заблудился в своей же комнате? Я уже готов был вернуться в постель и потерпеть до утра, но и кровать не так-то просто было найти. Долго блуждал я по комнате, вытянув руки вперед, пока, наконец, не наткнулся на большой сундук, на котором спал старший брат.
— Что это? Кто это? — забормотал он спросонья.
— Это я, я!
Услышав мой тревожный шепот, брат спросил — тоже шепотом:
— Что ты бродишь? Почему не спишь?
Я сказал, что хочу пить, но не выдержал и тут же решил открыть ему страшную правду. Может быть, от этого мне станет хоть немного легче.
— Понимаешь, я, кажется, ослеп... Ничего не вижу!
— Совсем ничего?
— Ни-че-го!
— Ну, так, знаешь, мы оба с тобой ослепли! Я тоже ровно ничего не вижу.
И брат засмеялся.
Мне стало стыдно. Я сказал, что пошутил и, найдя свою постель, юркнул с головой под одеяло.
От этого не стало ни светлей, ни темней, но зато тише, теплее и уютнее.
Счастливый тем, что беда миновала, я скоро уснул.
Днем никакие страхи не приходили мне в голову.
Каждое утро открывало передо мной необъятный день, в котором можно было найти место для чего угодно. Хочешь — носись по двору, пока ноги носят, хочешь — заберись на стропила под самой крышей заброшенного заводского строения и, сидя верхом на балке, распевай во все горло:
Ой, на гори там жинци жнут,
Ой, на гори там жинци жнут,
А по-пид горою
Долом-долиною
Казаки идут,
Казаки идут!
Голос твой гулко отдается во всех углах пустого здания, ему вторит эхо, и тебе кажется, что твою песню подхватывает целый полк, который на рысях движется за тобой, за своим храбрым командиром.
А то можно спуститься в глубокий овраг, искать клады, рыть пещеры.
Чего-чего не успеешь до обеда, если только тебя не пошлют в лавочку или в пекарню.
А впрочем, бегать в пекарню, зажав в кулаке гривенник,— тоже дело нескучное.
Пекарня у нас была турецкая. Черноусый, белозубый продавец, ловко перебросив с руки на руку огромный каравай с коричневым, глянцевитым верхом, кроил его на прилавке широким, острым, как бритва, ножом, похожим на разбойничий.
Весело подмигнув карим, в мохнатых ресницах глазом, он щедро прикидывал к весу лишнюю осьмушку и легким, почти незаметным движением скатывал мне на руки полкаравая с довеском.
И вот уже я иду назад, прижимая к животу теплую, мягкую краюху ситного, и с наслаждением жую пухлый довесок, полученный мною в знак дружбы от черноусого турка.
Но все эти радости разом исчезали, как только нас принималась трепать лихорадка. Нам и в голову не приходило, что зеленые луговины и рощицы, в которых терялись улицы нашей окраины, веяли болотистым дыханием малярии.
Чуть ли не через день метались мы в жару и в ознобе на своих кроватках, а мать терпеливо переходила от одной постели к другой, укрывая нас, чем придется — шалями, платками, пальтишками.
— Нет, надо поскорее бежать отсюда, надо перебираться в город, пока все живы! — без конца повторяла мать, подавая ужин усталому после заводского дня отцу.
— Скоро, скоро! — отвечал отец, не отрывая глаз от объемистой книги с чертежами.
— Да ты не слушаешь меня,— с горечью говорила мать.— «Скоро, скоро!» — а мы все на том же месте.
Отец смущенно и растерянно снимал очки и смотрел на мать кроткими, виноватыми глазами.
— Ну, потерпите еще немного,— говорил он, обращаясь сразу ко всей семье.— Еще полгода, ну самое большее — год, и все у нас пойдет по-другому. Я сейчас делаю один опыт. И если только он удастся!..
Отец не успевал договорить.
Безнадежно махнув рукой, мать принималась собирать со стола тарелки. Мы видели по выражению ее лица, по усталому взмаху ее руки, что она давно уже не верит отцовским обещаниям и надеждам.
А мы верили. Без отцовских надежд жизнь у нас была бы во много раз беднее и бесцветнее. В худшие времена, которые переживала наша семья, мы не сомневались в том, что нас ждет самое счастливое, самое замечательное будущее. И оно уже тут — за порогом.
Мы с братом любили играть в это будущее.
Лежа в постели — один на кровати, другой на сундуке,— мы наперебой сочиняли длинную, увлекательную историю.
Отцовский опыт, о котором ни я, ни брат не имели, ни малейшего понятия, наконец, удался. Отца вызывают в Петербург. Мы второпях укладываем вещи, зовем извозчика,— нет, двух! — и катим на вокзал. Вот уже мы заняли места в вагоне длинного поезда и смотрим с двух сторон в окно... Первый звонок, второй, третий...
Продолжение этой истории каждый из нас по-своему видел во сне.
Время показало, что отец был прав в своих надеждах и ожиданиях.
Его открытия и опыты не принесли нашей семье богатства, но через несколько лет в ее жизни и в самом деле произошли большие перемены.
Мне же судьба готовила такие неожиданные, почти сказочные приключения, каких я не видел и во сне.
Да и жизнь вокруг меня тоже не стояла на месте. Она держала курс на 1905, а потом на 1917 год.
В ГОРОДЕ
После нескольких лет жизни на слободке город с пятнадцатью тысячами жителей показался мне настоящей столицей. Он поразил меня не только своими каменными домами (изредка даже двухэтажными!), но и какой-то своеобразной свободой, которою пользуются горожане по сравнению с жителями пригорода.
Город гораздо меньше зависит от погоды, чем слободка, где после проливного дождя улица становится непроходимой. В городе вы не связаны с какой-нибудь одной хлебопекарней или лавочкой — у вас широкий выбор магазинов, булочных, кондитерских. Здесь вам не надо, как на слободке, просить лошадь у соседа, чтобы съездить куда-нибудь. По улицам катят взад и вперед, зазывая седоков, извозчики в пролетках с двумя прозрачными фонарями по бокам. За гривенник вы можете проехаться барином, разглядывая вывески лавок по обеим сторонам улицы.
А как сочно, как вкусно называются эти городские лавки — бакалея, галантерея, торговля москательными товарами. И в каждой лавке свой запах, свой уклад, свои особенные повадки у продавцов. Солидный, неторопливый, упитанный приказчик отпускает крупу, отвешивает сахар или режет для вас колбасу в бакалейной лавке. Гораздо более гибкий, проворный, обладающий светскими манерами продавец обслуживает покупательниц в галантерее. И такие рослые, степенные, неразговорчивые дядьки грохочут своим товаром в железно-скобяных лавках.
В самом сердце города живет своей особой жизнью целый каменный городок, состоящий из множества лавок и крытых переходов. Это гостиный ряд, так приветливо манящий прохожих своими витринами днем — и такой неприступный, замкнутый на все замки и охраняемый цепными псами ночью.
А есть на одной из главных улиц большой, двухэтажный дом, где в любое время суток — и днем и ночью радушно встречают приходящих и приезжающих. Над крышей этого дома, во всю ее длину, прибита вывеска, которую я с таким трудом разбирал, когда приходил в город с Майдана: «Коммерческие номера».
Я знал, что этот дом — гостиница и что люди здесь живут не так, как в других домах, не постоянно, а день-другой, самое большее — неделю или две. У дверей гостиницы всегда стоят и разговаривают между собой или со швейцаром приезжие. Среди них часто встречаются люди, бреющие не только бороду, но и усы (что в то время было еще редкостью). Люди эти завязывают галстуки широким бантом и говорят какими-то особенными — звучными и раскатистыми голосами. С ними — дамы в больших шляпах с перьями и в нарядных платьях, каких не носят у нас в городе.
Это актеры и актрисы, приехавшие к нам на гастроли.
Но чаще всего из дверей гостиницы выходит усатый и бородатый народ — в картузах, поддевках и в сапогах бутылками. У тех, кто носит только усы,— поддевки несколько более щеголеватые, в талию, да и картузы у них поаккуратнее, с высоким верхом наподобие военных фуражек. А у людей бородатых картузы помягче, пониже, поддевки потолще и пошире в поясе.
Усачи — это мелкие помещики нашего уезда или управляющие имениями. Бородачи — купцы.
Я не раз заглядывал в открытую дверь гостиницы, стараясь представить себе, как живут все эти незнакомые люди в таинственных комнатах, называемых «номерами».
Неожиданно мне представился случай побывать в «Коммерческих номерах». Произошло это так.
На одной из вечеринок в квартире у Лебедевых, где чаще всего собиралась наша молодежь — гимназисты и гимназистки старших классов,— увидел я как-то необычного гостя, петербургского студента. Это был первый встреченный мною, однако же, совсем незаурядный студент Он был сыном богатого, но весьма либерального помещика Бобровского уезда и приезжал из отцовского имения на собственной тройке с колокольчиками и бубенцами. Носил студенческую фуражку с голубым околышем и щегольскую шинель офицерского покроя с широкой пелериной (такую шинель называли «николаевской»).
Собою он был хорош, статен, высок. Черты лица были у него строгие, правильные, глаза — веселые, блестящие, светло-голубые. Небольшая русая бородка была аккуратно расчесана.
Наши серьезные и самолюбивые гимназисты-старшеклассники глядели на него искоса, исподлобья — отчасти потому, что считали его баричем и «белоподкладочником», отчасти, может быть, из ревности, так представителен и великолепен был он в своем форменном студенческом сюртуке, так непринужденно и весело смеялся, сверкая ровными, белыми зубами. А бородку он как будто нарочно отпустил для того, чтобы всем было видно, что он давно уже перешел из юношеского в более солидный возраст.
Впрочем, он всячески старался держаться с нашими усатыми гимназистами запросто, на равной ноге, пел с ними вольные и задорные студенческие песни, вроде:
У студента под конторкой
Пузырек нашли с касторкой,
У курсистки под подушкой
Нашли пудры фунт с осьмушкой...
или:
Там, где тинный Булак
Со Казанкой-рекой,
Точно братец с сестрой
Обнимаются,
От зари до зари,
Лишь зажгут фонари,
Вереницей студенты
Шатаются.
А Харлампий святой
С золотой головой,
Сверху глядя на них,
Улыбается.
Он и сам бы не прочь
Погулять с ними ночь,
Да на старости лет
Не решается...
Аккомпанировала, как всегда, Лида Лебедева. Однако присутствие петербургского гостя ее немного смущало. Она сбивалась и, покраснев, уступала место у рояля студенту, который легко и ловко подбирал любой мотив длинными, сильными пальцами с двумя перстнями — на указательном и безымянном.
Я был значительно моложе всех присутствующих ив пении участия не принимал — стыдился показать, что голос у меня еще совсем детский.
Однако студент обратил свое внимание и на меня. Узнав от кого-то — вероятно, от Лиды Лебедевой,— что я пишу стихи, он дружески похлопал меня по плечу и предложил пристроить несколько моих стихотворений в одном из петербургских толстых журналов — по моему выбору — например, в «Русском богатстве» или в «Мире божьем». Но предварительно он и сам бы хотел познакомиться с моей поэзией.
В конце концов, мы условились, что я приду к нему на следующее утро в «Коммерческие номера». На всю жизнь запомнил я номер, в котором проживал мой студент: пятнадцатый.
Еще бы не запомнить! Взрослый человек, остановившийся в гостинице, студент Петербургского университета (это звание казалось мне тогда равным чуть ли не званию профессора или академика) приглашает меня к себе в номер, чтобы послушать мои стихи и потолковать об устройстве их в одном из столичных журналов... Все это было так невероятно, что я решил ничего не рассказывать своим домашним до завтрашнего дня.
Вернувшись, домой, я долго ходил по комнате, раздумывая о том, какие из моих стихов больше всего подошли бы для толстых журналов. Это была неразрешимая задача... Петербургских журналов я еще никогда не читал, а только видел на столах в библиотеке. Кто знает, какие стихи могут понравиться редакторам «Русского богатства» и «Мира божьего»!
После долгих сомнений и размышлений я решил переписать начисто всю тетрадку стихов.
Бережно и старательно до глубокой ночи переписывал я стихотворение за стихотворением, тут же на ходу исправляя строчки, которые мне казались слабыми.
Утром я проснулся позже, чем предполагал, и, отказавшись от завтрака, опрометью помчался в гостиницу, где, как мне представлялось, меня уже давно ждет мой великолепный студент в том же самом щеголеватом, застегнутом на все пуговицы сюртуке, в каком я его видел вчера.
Так вот они — эти «Коммерческие номера», вывеску которых я столько раз читал по складам, когда был еще совсем маленьким!
Вместе с несколькими взрослыми людьми — с двумя офицерами и дамой в широкой шляпе — вошел я в подъезд гостиницы. Бородатый старик швейцар, в поношенной ливрее с давно потускневшими пуговицами и позументами, поклонился вошедшим взрослым, а меня спросил:
— Ты к кому, мальчик?
Я назвал студента.
— Пятнадцатый номер, — сказал бородач.— Только их, кажись, нет дома. С вечера не вернулись.
И он указал рукой на доску, на которой под номерами висели ключи от комнат.
Я поколебался немного, но все-таки решил постучаться в пятнадцатый номер. Не может же быть, чтобы такой серьезный студент меня обманул.
По обе стороны длинного, просторного коридора я увидел множество дверей. Одни из них были полуоткрыты — так что я мог разглядеть бреющегося перед стенным зеркалом толстого человека или целую компанию мужчин и женщин, завтракавшую за столом, уставленным графинами, тарелками, чашками и двумя узорчатыми чайниками, большим и маленьким.
Другие двери были плотно и таинственно закрыты, и перед ними, точно на страже, стояли туфли, ботинки или высокие сапоги со шпорами.
Я отыскал номер пятнадцатый и тихонько постучался, но ответа не было. Подождав минуты две, я постучался сильней, но и на этот раз никто не ответил. Неужели студент и в самом деле не вернулся с вечера? Где же и когда я его теперь найду?
Вот тебе и «Мир божий»!
Я был не на шутку огорчен. Не оттого, что терял надежду увидеть свои стихи напечатанными в толстом журнале. Нет, мне было жаль какого-то обещанного и несостоявшегося праздника...
Пробегавший мимо меня с подносом на вытянутой руке молодой парень в белой рубахе навыпуск и в белых штанах крикнул мне на ходу:
— А вы заходите без стука! Чего стучать — соседей будить? Нонче воскресенье,— проезжающие спят поздно.
От его подноса, накрытого салфетками, вкусно пахло блинами, топленым маслом и какой-то копченой рыбой. У меня даже засосало под ложечкой, — ведь я ушел из дому без завтрака.
Послушавшись совета, я нажал ручку двери и вошел в номер.
Первое, что попалось мне на глаза в просторной и все же душной комнате, была роскошная шинель студента, небрежно брошенная на спинку кресла. Со спинки другого кресла свешивались синие студенческие брюки со штрипками.
Значит, он дома, в номере. Но почему же его не видно?
Тут только я услышал громкий храп из-за пестрой ширмы, которая была похожа на те, что носят на спине бродячие петрушечники.
Спит.
Я тихонько уселся на стул у небольшого, накрытого широкой скатертью стола, на котором стояли пустой графин, бутылка темно-красного вина с черно-золотым заграничным ярлыком и сифон сельтерской воды.
Я стал внимательно разглядывать номер: умывальник с большой фарфоровой чашкой и кувшином, несколько позолоченных стульев с потертыми плюшевыми сиденьями и такой же диванчик. А над диванчиком на стене — картина в золотой раме, изображающая румяную красавицу с широко распущенными пышными волосами. Почему-то по одну сторону пробора волосы были иссиня-черные, а по другую — золотистые.
Под изображением было напечатано крупными золотыми буквами:
«Туалетное мыло Ралле и К».
Осмотрев все, что было в номере, я стал невольно прислушиваться к храпу. Он вовсе не был так однообразен, как показалось мне вначале, в нем было и хрипение, и мурлыканье, и бульканье, и свист.
Как-то незаметно я и сам задремал и выронил из рук толстую книгу, между страницами которой была у меня моя новенькая тетрадка со стихами. Я заложил ее в книгу, чтобы она не помялась дорогой.
— Ммм... кто там? — сонным и недовольным голосом спросил студент.
Я не знал, что и ответить. Вряд ли он запомнил мою фамилию.
— Это я... Вы помните, вчера у Лебедевых... Вы просили занести вам стихи для журналов...
— А, поэт! — уже более бодрым голосом сказал студент.— Отлично. Сейчас я буду весь к вашим услугам!
Через несколько минут он вышел из-за ширмы в каком-то полосатом халате, подпоясанном шнурком с красными кистями. Волосы прилипли у него ко лбу, нерасчесанная бородка слиплась и смотрела куда-то вкось.
После долгого умывания с фырканьем и плеском он пригладил свои, уже слегка поредевшие, волосы, расправил бородку и, поморщившись, сказал:
— Фу, какой вкус во рту противный! Будто всю ночь медный ключ сосал... Сельтерской, что ли, выпить?
И, нажав ручку сифона, он нацедил себе полный стакан шипучей, пенистой воды.
— Так-с,— сказал он, усаживаясь в кресло, на котором висели его брюки.— Самоварчик, пожалуй, закажем. И, может быть, осетринки с хреном...— добавил он медленно и задумчиво.
Вызвав звонком полового и заказав самовар, осетрину и графинчик зубровки, он снова уселся в кресло и уставился на меня своими голубыми, на этот раз несколько мутноватыми глазами с красными прожилками в белках.
— Значит, вы мне стишки принесли. Вот и отлично. Давайте-ка их сюда, давайте!
Я молча протянул ему свою тетрадку. Он небрежно раскрыл ее и перевернул страницу, другую.
— Так, так,— сказал он.— Почерк у вас отличный. Превосходный. Вероятно, по чистописанию пятерка? А?
Немного обиженный, я пробормотал, что чистописания у нас уже давно нет.
— Ах, простите! Конечно, нет... Но пишете вы все-таки отлично,— сказал он, вновь раскрывая мою тетрадку.
— Вы сами прочтете стихи или мне вам прочесть? — нерешительно спросил я, видя, как рассеянно перебрасывает он страницы.
— Нет, зачем же?..— сказал студент, позевывая.— Кто же это с самого утра — да еще натощак — стихи читает? Стихи можно декламировать вечером и, разумеется, в обществе женщин. Не так ли?
И он с размаху бросил мою бедную тетрадку в раскрытый чемодан, где лежали носки, платки, крахмальные воротнички и сорочки.
В это время дверь отворилась, и в номер, скользя на мягких подошвах и поигрывая подносом с графинчиком и тарелками, вбежал половой.
— Что ж, закусим? — спросил студент, разворачивая салфетку.— Присаживайтесь, поэт!
— Спасибо, не хочу,— сказал я сдавленным голосом и, неловко поклонившись, вышел в коридор.
Я уже ясно понимал, что стихи мои не увидят ни «Мира божьего», ни «Русского богатства»... Но взять их обратно у меня не хватило храбрости...
***
С. Я Маршак родился в Воронеже 4 ноября 1887 года. Раннее детство и первые школьные годы он прожил в уездном городке Острогожске (Воронежской губернии), где его отец служил техником на мыло вареном заводе. Семья жила небогато, но дружно. Отец Маршака был самоучка-изобретатель, живой и талантливый человек, всегда поощрявший в детях стремление к знанию, интерес к миру и к людям, уважение к человеческому труду, ко всякому мастерству.
С малых лет книга пленила будущего поэта, он был необычайно, чуток к поэтическому слову. Еще совсем мальчиком, твердя наизусть басню Крылова «Волк и Кот», он был уверен, что забор, окружавши его родной двор, и есть тот самый забор, на котором сидел кот и разговаривал с волком. Так сильно было развито его воображение — первый признак поэта, так крепко он верил в правду поэзии.
В острогожской гимназии, где учился маленький Маршак, на него обратил внимание учитель-латинист, человек образованный и талантливый, хорошо знавший русскую и мировую литературу. Он учил будущего поэта любить классическую поэзию и поощрял первые его литературные опыты.
«Я любил в детстве смешное и героическое,— вспоминает Маршак о себе.— Лирику я почувствовал позже—в юности. Сочинять стихи начал лет с четырех. К одиннадцати годам я написал уже несколько длиннейших поэм и перевел оду Горация».
В тринадцать лет при содействии известного критика и искусствоведа В. В. Стасова маленький поэт попадает из провинциального захолустья в северную столицу—Петербург. Он учится в одной из лучших столичных гимназий, бывает в домах, где собирается цвет тогдашнего искусства, слушает гениального Шаляпина, знакомится с писателями. Встреча со Стасовым была одной из первых жизненных удач поэта. Стасов пламенно любил русское искусство в самых различных его проявлениях и всю жизнь жадно искал и вытаскивал на свет все талантливое, яркое, новое в тогдашней России. Это он считал своим призванием, делом своей жизни и своей радостью. Многие знаменитые русские художники и музыканты были связаны с ним крепкой дружбой.
При первом же знакомстве с маленьким Маршаком Стасов повел мальчика в книжный магазин и подарил ему целую груду книг — библиотеку русских классиков. Он водил мальчика в музеи, на выставки картин, на концерты знаменитых музыкантов; целые дни маленький поэт проводил в петербургской Публичной библиотеке, где работал Стасов.
В 1904 году, летом, на даче Стасова под Петербургом Маршак познакомился с Горьким. Горький с большим интересом отнесся к юному поэту и принял участие в его судьбе.
И вот юный Маршак уже на берегу Черного моря, живет в семье Горького, лечится, учится, много читает, видит много разных людей. Потом, когда семья Горького в 1905 году вынуждена была покинуть Крым из-за репрессий, которыми ответила царская власть на первую русскую революцию, Маршак снова переехал в Петербург — к отцу на завод.
Детство кончилось. Стасов умер. Горький — за границей. Начинается трудовая бродячая молодость: хождение по урокам, писание стихов, сотрудничество в тонких журналах «Стрекоза», «Сатирикон», а потом в альманахе «Жизнь» и газетах.
От литературной богемы тех лет, от опасных влияний представителей российского модернизма, главенствовавших тогда в литературе, молодого поэта спасли его «провинциально-демократическое» воспитание, с детства привитая любовь к классической литературе и, конечно, влияние Стасова и Горького. Этим своим наставникам Маршак обязан был и настоящим творческим интересом к фольклору, к русским былинам, сказкам и народным песням.
Через несколько лет для завершения своего образования Маршак уехал учиться в Англию.
Учился сначала в политехникуме, потом в Лондонском университете. Во время каникул много путешествовал пешком, уходил с рыбаками в море, жил в Южном Уэльсе, в лесной школе, слушал народную английскую речь, английские народные песни. Тогда уже начал работать над переводами английских народных баллад.
В 1914 году, перед самой войной с Германией, Маршак вернулся на родину. Во время войны он жил в Воронеже, перебивался случайным заработком, упорно работая над переводами английских и шотландских народных баллад и классической английской лирики. К этому времени относятся первые, напечатанные в толстых журналах «Северные записки» и «Русская мысль», стихотворные переводы С. Маршака.
В те годы ему довелось работать в организациях, помогавших беженцам из западных губерний, где проходил фронт: на долю поэта выпали заботы о судьбе детей-беженцев. Так впервые жизнь привела его к детям, к детям обездоленным и заброшенным, заставила почувствовать ответственность за них и серьезно задуматься над вопросами воспитания.
Но только после Октябрьской революции Маршак вплотную подошел к тому, что заняло самое большое место в его жизни и работе,— к детской литературе.
Работая по организации детских домов и колоний, Маршак вместе с группой энтузиастов-педагогов был участником создания «Детского городка» в Краснодаре. Это был целый комбинат с детской библиотекой, детским садом, детскими кружками самодеятельности и даже детским театром. В этом детском театре и началась работа Маршака как детского писателя. Чаще всего театр ставил сказочные спектакли, и Маршак был одним из авторов этих драматических сказок.
В 1922 году в Краснодаре вышел сборник пьес «Театр для детей».
К некоторым из своих пьес, помещенных в этом сборнике, Маршак впоследствии вернулся и написал их заново, развив и усложнив сюжет и доведя до полного звучания заложенную в них идею («Кошкин дом», «Горя бояться — счастья не видать» и др.).
Таким образом, первыми произведениями Маршака для детей были пьесы по мотивам народных сказок, предназначавшиеся для детского театра. Это не случайно. Именно живая, настоятельная потребность детской аудитории в той настоящей радости, которую дает искусство — театр, поэтическое слово,— толкнула поэта на эту работу, определила выбор материала и серьезное отношение к делу, которое стало затем делом всей его жизни.
В 1923 году Маршак вернулся в Ленинград. Здесь круг его деятельности расширяется. Он работает в ленинградском ТЮЗе, пишет свои первые оригинальные сказки в стихах («Сказка о глупом мышонке», «Пожар», «Мороженое»), переводит с английского народные песенки («Дом, который построил Джек»), создает особый вид детской книжки — стихотворные подписи к картинкам («Детки в клетке», «Цирк» и др.).
Маршак явился подлинным новатором в русской поэзии для детей. В его стихах впервые утверждался ритм труда, была показана борьба нового со старым, ребенку открывался широкий мир вместо привычного узкого мирка «детской». Лирика и сатира своеобразно сочетались в творчестве Маршака. Такие произведения, как «Вчера и сегодня», «Почта», «Багаж», «Рассеянный с улицы Бассейной», «Мистер Твистер», «Откуда стол пришел», «День посадки леса» и многие другие, ставшие теперь уже классикой нашей детской литературы, в свое время были настоящим открытием новых путей и возможностей в советской поэзии для детей.
Большое значение в развитии нашей детской литературы имела также и организационно-редакторская деятельность Маршака.
Издательство «Ленинградской правды» затеяло выпускать детский журнал, и Маршака позвали туда работать.
При том идейном и художественном разброде, который был в детской литературе предреволюционных лет, при том измельчании художественных и педагогических задач, при откровенно торгашеском отношении к детской книге — не так просто и легко было найти точку отправления людям, пришедшим в первые годы революции создавать новую, советскую книгу для детей.
Заслуга Маршака была в том, что он стал искать новые силы, новых людей для работы в детской литературе.
Конечно, в те годы многое еще не осознавалось так ясно, как теперь, новые пути только прокладывались. Но несомненно одно: борьба в детской литературе в 20-х и 30-х годах велась за возрождение реализма, за реалистические и демократические традиции великой русской литературы. И одним из источников, питавших новую, советскую детскую литературу, особенно поэзию, был фольклор.
Первые годы после революции были порой ученичества для советских детских писателей и для самого Маршака. В эти годы великого общественного перелома Маршак жадно учился. В журнале «Новый Робинзон» начала создаваться новая, советская детская литература.
Журнал «Новый Робинзон» просуществовал три года. За это время в нем появились и работали писатели: Б. Житков с его замечательными рассказами, например «Про слона», В. Бианки с его «Лесной газетой», Б. Лавренев с рассказами о революции, Е. Шварц, Н. Тихонов, В. Каверин, К. Федин, М. Ильин и др.
«Новый Робинзон» дал в фонд новой советской литературы несколько хороших книг, собрал группу писателей, многие из которых стали потом известными.
В Госиздате, где Маршак стал вскоре руководить детским отделом, вышли «Рассказ о великом плане» М. Ильина, книги Б. Житкова, «Па кет» и «Часы» Л. Пантелеева, «Лесная газета» В. Бианки, книги Н. Тихонова, «Горы и люди» М. Ильина. А . Н. Толстой в 1925 году напечатал первый рассказ о пионерах — «Как ни в чем не бывало».
С первых же своих шагов в литературе для детей Маршак выступил не только как поэт-новатор, искавший новых путей в поэзии, но и взял на себя труд теоретически осмыслить свою работу и работу своих товарищей в детской литературе. В течение многих лет он вел борьбу за новую детскую книгу: выступал на конференциях и диспутах, писал статьи по вопросам детской литературы, беседовал со своими читателями — детьми, родителями и педагогами.
Особенно широкий размах приобрела общественная деятельность Маршака и его товарищей после того, как ею заинтересовался Горький.
В те годы Алексей Максимович жил и лечился за границей, но, по своему обыкновению, следил с живейшим вниманием за всем, что делается на родине. Заметил он и новое в детской литературе.
Вернувшись в Россию, став в центре всей нашей литературной жизни, Горький уделял исключительное внимание литературе для детей. Инициатор создания Государственного издательства детской литературы (Детгиз), он составлял для него широкие планы издания детских книг, давал темы для них, вдохновлял писателей, выступал со статьями по вопросам воспитания и детской литературы.
Горький предпринял своеобразный плебисцит для выявления интересов и потребностей юных советских читателей: опубликовал в газетах письмо к детям Советского Союза с просьбой ответить, какие книги им нужны. В ответ было получено от ребят великое множество писем, коллективных и одиночных. Ответить на эти письма в печати было поручено Маршаку.
В этих письмах была целая программа для работы издательства, для работы всей детской литературы.
В 1934 году, на Первом съезде советских писателей, Маршак сделал доклад о детской литературе. Этот доклад является первой большой теоретической и пропагандистской работой Маршака по проблемам детской литературы. Здесь высказаны были Маршаком основные его тогдашние мысли, рожденные из опыта его десятилетней работы для детей, а также вызванные общением с детьми, выводами из их переписки с Горьким. Разделы доклада были посвящены старой и новой сказке, повести о детях, проблеме научно-художественной литературы для детей, путешествиям и приключениям, новой исторической детской книге, книгам «бывалых людей».
Говоря о книгах для дошкольников, Маршак сформулировал некоторые основные, общие положения, которые применимы и к детской литературе в целом:
«...книга формирует язык ребенка, и поэтому стиль ее должен быть строгим и чистым;
...помогает ребенку разобраться в первых впечатлениях жизни, учит его мышлению, и поэтому, как бы ни была она причудлива и легка, в ней должны быть своя логика и свой познавательный материал;
...труд должен играть важную роль в советской книжке для маленьких, но от этого книжка не должна становиться трудной и скучной».
Маршак хочет, чтобы книжка радовала ребенка, и полемизирует с теми педагогами, которые смотрят на стихи, как на учебное пособие; он упрекает и литераторов, которые легко «брались за книжку с наивной уверенностью в том, что чем меньше ребенок, тем легче для него писать», которые «не могли понять по-настоящему широких и сложных задач коммунистического воспитания и подменяли мировоззрение фразеологией и даже терминологией».
В январе 1936 года было созвано при ЦК ВЛКСМ первое совещание по детской литературе. На этом совещании партией были даны четкие указания по всем основным вопросам развития советской литературы для детей. Секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Андреев в своей речи призывал писателей «учиться у наших великих художников слова: А. М. Горького, Пушкина, Л. Толстого, учиться у великих критиков литературы: Белинского, Добролюбова, Чернышевского...» Было сказано и о собирании кадров детской литературы, о «выращивании» их издательством и Союзом писателей, и о помощи педагогов, и о художественном оформлении детских книг, и о необходимости издания книг научно-художественных, технических, биографий великих людей, книг о родине.
На этом совещании Маршак выступил с докладом «За большую детскую литературу»; писатель резко критиковал некоторые вышедшие в те годы книжки для детей.
Больше всего восставал Маршак против тех холодных способов, какими «часто фабрикуются у нас книги на самые горячие, самые патетические, самые ответственные темы дня». Он требовал от писателей не выполнения срочных заказов, а уменья глядеть в будущее. «Разговаривая с нашим читателем, детство которого протекает в 30-х годах нашего столетия, мы имеем дело с человеком 50-х, 60-х, 70-х годов! Мы должны дать этому человеку мировоззрение борца и строителя, дать ему высокую культуру. Ведь нельзя же рассчитывать на то, что школа сама по себе, без помощи художественной книги, осуществит эту задачу. По одной схеме, без того сложного материала, который дает искусство, человек никогда не станет грамотным, не научится понимать слов, терминов и тех оборотов речи, которые связаны с многовековой жизнью человечества. У него не будет исторической перспективы».
Можно сказать, что Маршак в своих статьях и речах высказал те требования к детской книге, которые легли в основу нашей советской теории детской литературы.
Работа Маршака-переводчика и предшествовала и сопутствовала стихам для детей. Еще учась в Англии, Маршак начал работать над переводами английских народных баллад и песен. Работа переводчика чрезвычайно органична для всей литературной деятельности Маршака: неутомимый искатель поэзии, ее страстный пропагандист, он, естественно, должен был заставить зазвучать на родном языке нужные всем нам поэтические строки иноплеменных поэтов. Он много сделал как переводчик для читателей Советского Союза и для поэтов братских наших народов: для украинцев, литовцев, латышей, армян, узбеков, переводя их стихи на русский язык. Он переводил стихи передовых поэтов демократических стран Европы, стихи современников и стихи мировых классиков. Но больше всего он переводил английских поэтов.
Известно шутливое замечание Пушкина: «Переводчики — почтовые лошади просвещения». Но первый замечательный переводчик в русской литературе, современник Пушкина, поэт Жуковский, давший русскому читателю прекрасные переводы Шиллера и Гете, сказал когда-то, что «переводчик в прозе — есть раб; переводчик в стихах — соперник».
Работая над переводами произведений поэтов разных эпох и стран, Маршак поэтическим мастерством перевода поднял на большую высоту свою просветительскую деятельность переводчика.
Маршак всегда выступает как соавтор, только пережив сам чувства и мысли другого поэта, только выбрав у него что-то близкое себе.
Характерно, что «созвучны» Маршаку чаще всего поэты, утверждающие жизнь, исполненные силы, источником которой является народ. Таков Шекспир, таков Бернс.
Маршак переводил также стихи Байрона, Шелли, Китса, Вордсворта, Блейка, Киплинга, Браунинга, народные баллады и песни.
Переводчик — всегда истолкователь.
Маршак не пытается целостно представить нам во всей полноте творчество другого поэта, но чутко слышит самое важное, самое характерное в нем. Больше всего он стремился передать правду чувств и мыслей другого поэта, особенности его поэтической речи.
Стихи для детей и стихотворные переводы занимают наиболее значительное место в творчестве Маршака. Но он также является мастером политического памфлета, сатириком-пародистом. Он — драматург, автор пьес-сказок, идущих в лучших театрах нашей страны, на сценах Домов пионеров и в детской самодеятельности. Его многочисленные статьи о детской литературе, о поэтическом мастерстве, о писательском труде могут составить целую книгу.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +