Мне сегодня 59 лет, и, конечно, я не буду заниматься самоотчетом. Когда я получил приглашение написать автобиографию, я долго не решался сделать это. Но одна вещь сыграла тут свою роль.
Вот передо мной лежит небольшой справочник «Издание художественной литературы в СССР» - статистические материалы Всесоюзной книжной палаты (Москва, 1954).
Материалы этого сборника охватывают период между Первым и Вторым Всесоюзными съездами советских писателей (1934-1954). Там вы найдете замечательные цифры роста советских изданий; в частности, вас обрадуют большие успехи грузинской литературы. И хотя это может выглядеть нескромно, но конкретным примером бросилась мне в глаза моя же работа: мои 49 книг до 1954 года вышли на 14 языках тиражом 860 тысяч экземпляров (и это еще не полная картина - сейчас тираж моих сочинений перевалил миллион триста пятьдесят тысяч экземпляров). Какой поразительный факт! Ведь до революции наши великие классики - Илья Чавчавадзе, Акакий Церетели, Важа Пшавела мечтали о двух-трех тысячном тираже. И если их переводили третьестепенный поэт или любитель, вроде Тхоржевского, то газетная хроника немедленно оповещала об этом своих читателей! Сейчас грузинских поэтов переводят лучшие представители русского Парнаса!
Все это заставляет поверить, что, оказывается, и я вношу какую-то, хотя бы весьма небольшую лепту в родную литературу и, следовательно, может быть и моя биография до некоторой степени нужна. Именно это чувство заставило меня рассказать кое-что из моей литературной жизни.
Я сейчас мысленно в своей родной деревне, на склоне горы, в тени большого ореха. Оттуда смотрю на дол, на закутанные в зелень садов и виноградников дома, а ниже - синеплещущую, то тихую, то бурно-шумную речку моей юности,- Иору, и в струях ее мне слышится звонкая песня моего детства.
Я вижу отчий дом с закрытыми дверьми, потому что уже нет тех, кто смехом и веселым шумом оглашал этот дом,- матери, сестры и братьев.
В душе снова вспыхивает свет той любви, которой я горел с детства; сразу оживают забытые мечты, перед моими глазами - друзья, близкие, сверстники - все, что озаряло мою юность.
Вижу старые крестьянские дома с плоскими или черепичными крышами, вспоминаю измученных жизнью людей, которые жили в этих домах. А вокруг - обступившие мою деревню патардзеульские холмы, где я собирал первые фиалки, чтобы преподнести моей первой учительнице как первый дар весны.
Аромат этих фиалок доносится до меня и сейчас, когда я мысленно сижу на склоне горы, в прохладной тени большого шатроголового ореха.
И сейчас, как будто в душе стоит роскошный расцвет душистой весны: свежесть майского утра и запах некошеных лугов вокруг моей деревни.
А наш маленький двор как благоуханная чаша красных роз дышал ароматом. Этот аромат до сих пор доносится до меня. А тутовое дерево... Оно и сейчас с лаской и дружбой протягивает мне свои ветви...
Розы не уцелели, а дерево стоит как свидетель золотых дней моего отрочества, стоит как старый мой друг. Раз или два в году мы встречаемся и обнимаем друг друга. Да, «тень родных ветвей - спасенье от мук».
Родился я в селе Патардзеули 27 декабря 1899 года. Моя родина - Кахетия, один из красивейших уголков Грузии. Внешняя Кахетия славится историческими памятниками. Развалины храмов, руины крепостей, полуосыпавшиеся фрески оставили во мне неизгладимое впечатление.
Отца своего - Николая Семеновича Леонидзе (1864-1901) узнать мне не довелось, так как он умер через год после моего рождения, и воспитывала меня мать, Софья Николаевна, урожденная Гулисашвили.
Отец - педагог, литератор-народник, учился в Горийской учительской семинарии, где сблизился с Важа Пшавелой - они были почти одноклассники. Н. Леонидзе был одним из активных представителей кружка «Горийских народников», и его девизом было: «Просвещение народа - вот мой долг».
По окончании гимназии он учительствовал в Лермонтовском Гуда, затем в Карталинии, а позднее в родном селении Патардзеули, где и умер в возрасте 39 лет.
Н. Леонидзе был яростным борцом против так называемого «немого метода» в школе реакционера Левицкого, способствовал эстетическому воспитанию учеников, обучал их грузинскому языку, истории, песням. Он и сам принимал участие в драматических кружках, играл в деревенских спектаклях.
Газета Ильи Чавчавадзе «Иверия», отмечая заслуги отца, называла его «преданным и ярым защитником просвещения грузинского народа» («Иверия», 1889, № 99).
Отец был большой любитель литературы, и сам писал иногда рассказы. В течение многих лет он был корреспондентом газет «Дроэба» («Времена»), «Иверия» и сельскохозяйственной газеты «Цискари», по поручению которой перевел огромный труд Струве «Виноделие».
Мать моя - Софья Николаевна, дочка и внучка ниноцминдских иереев,- была доброй, кроткой женщиной. Она получила домашнее образование и очень любила литературу. Помню, как в свободное время она читала (на грузинском языке) «Воскресенье» Льва Толстого и «Историю крестьянина» Эркмана-Шатриана. Именно мать привила мне любовь к истории и литературе. Образ матери я попытался дать в стихах «Мать поэта», «Маленький камень в Патардзеули», в поэме «Портохала». Итак, литературная атмосфера с детских лет окружала меня, а исторические памятники кругом внушали мне интерес к прошлому грузинского народа. Помню, в камине умирал огонь, а я с увлечением слушал легенды, исторические предания.
Моя мать и тетки - Майко, Тасо увлекались историей, археологией; эту любовь воспитывали и в нас, детях. И мы часто летом ходили в лес, поднимались на горы, знакомились с древними памятниками, искали «клады» и однажды и в самом деле нашли большую серебряную византийскую монету какого-то императора Константина, которую передали в тогдашний грузинский музей. Мы были ревностными собирателями древних рукописей, грамот и т. д. Все наши находки тогда же жертвовались музею.
Но был у меня дядя, который интересовался только событиями сегодняшнего дня. Семинарист-народник, учитель городского училища Алексей Семенович Леонидзе, большой поклонник грузинских поэтов, говорил нам о правде народной и судьбе отечества и любил с энтузиазмом декламировать Некрасова:
Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденье, за любовь...
Иди и гибни безупречно:
Умрешь не даром... Дело прочно,
Когда под ним струится кровь.
Он окончил Ставропольскую семинарию, так как его исключили из Тифлисской семинарии «за бунт», и был вечным оппозиционером Тифлисской Городской думы, где засели крупные финансовые тузы.
Большое влияние на развитие моей фантазии оказали деревенские сказочницы, некоторые из них были изумительно талантливы.
Были в Патардзеули и собственные поэты. (Еще жива была память о Хахаре, умершем в 1875 году.) Среди них я помню народного поэта Баграта Зукакишвили - статного, крепкого человека. Он не отставал и в сельских работах, но больше любил бывать наедине, слагал стихи на темы народной жизни.
Бедный Баграт рано умер. Фрагменты его стихов еще сохранились в памяти некоторых любителей народной поэзии. Несколько его стихов, записанных от самого Баграта, было опубликовано в грузинской газете «Теми» моим братом Леваном в 1913 году.
Огромное впечатление производили на меня плакальщицы. Они рассказывали о делах, подвигах покойника или покойницы, пели и рыдали в стихах. Это была великая поэзия, и, слушая их, трудно было удержаться от слез.
Я очень любил нашу мельницу на реке Иори. Там всегда было полно народу. Собирались аробщики, сидели два-три дня под орехом, ждали очереди, и каких только историй я тут не наслушался!
Я и сейчас советую грузинским беллетристам чаще бывать на мельнице, «доказываю» им, что тут истоки грузинской прозы,- и «сказ» и «рассказ» «созданы» на мельнице.
Меня взрастила голубая река Иори, и ее зеленые берега были моим Парнасом.
О, сколько помыслов прекрасных
Тогда сжигало детский ум!
В 502 году здесь, на берегу Иори, где теперь находился наш большой виноградник, в войне с персами был убит знаменитый грузинский царь - герой Вахтанг Горгасал, основатель города Тбилиси; он часто представлялся мне в шлеме, в панцире, с мечом и щитом в руках. Эти впечатления потом легли в основу моей исторической поэмы «Повесть о Тбилиси и Самгори».
Как живого помню мельника Раждена - этого мечтательного, печального, молчаливого добряка, который меня очень жаловал. От него я слышал много чудных легенд и сказаний.
Он был участником русско-японской войны и, приехав с фронта, целовал родную землю, целовал цветы, траву. Мы, люди, в долгу перед жизнью,- говорил он,- не ценим ее красоту, мир и покой. Насмотревшись на ужасы войны, он стремился к тихой, уединенной жизни. На фронте он заболел туберкулезом, и остаток жизни хотел провести спокойно на мельнице, принадлежавшей помещику. Он любил смотреть на звезды по ночам или в бездонную синь утреннего неба.
Но мирная жизнь мельника длилась недолго. Мельничным колесом ему искалечило руку, и она висела как плеть. Ражден несколько раз обращался к помещику с просьбой, чтобы тот возместил потерю трудоспособности.
Я помню его в маленькой, уютной мельнице-избушке, откуда он выходил, чтобы взглянуть на звездное небо. Ражден часто подзывал меня к себе и вел разговор о несправедливости на земле и любви и уважении к природе: «Ведь это бог дал нам как самый богатый подарок!»
Тоскливая была жизнь в. то время в деревне. Скука заедала сельскую интеллигенцию. Жил, например, в Патардзеули ветеринарный врач, теща которого была княгиней. В подтверждение своего знатного происхождения она целыми днями перебирала в руках разноцветные четки (у нее их была целая дюжина). В порыве «золотого безделья» княгиня ежедневно садилась перед своими воротами, и если случалось, кто-либо появлялся на пыльной дороге, приказывала мальчику узнать, что за человек и в какую сторону изволит ехать. Сплошь да рядом мальчик возвращался в слезах, избитый прохожими, которым не по душе было это праздное любопытство, но старая княгиня верна была свом привычкам...
Вот также известный всем «питух», дворянин по имени Башхадун. Часто он так напивался, что терял сознание. Зимой его выволакивали на двор, обнажали ему живот и густо обкладывали снегом. Скоро от живота Башхадуна, как огромное облако, поднимался пар... Это значило, что алкоголь, принятый чревом этого здоровяка, начинал испаряться, и Башхадун проявлял первые признаки жизни. Односельчане, собравшиеся поглазеть на необычайное зрелище, держась за животы, покатывались со смеху.
Много своеобразных типов было в старой грузинской деревне. Вот по селу идет, опираясь на палку, высокий, стройный старик с седой бородой и усами. Ярко вижу его черные живые глаза на худом, ржавом от загара лице. Летом и зимой он в овчинном тулупе и папахе. Ему жарко. Соленые капли пробегают по морщинам, но он смело идет по солнцепеку, раз это необходимо. Какие бы неприятности ни одолевали его, как бы ни горело сердце огнем, внешне он всегда спокоен. Звали его Захар.
Бывало заболеет Захар: высокая температура, лицо пылает, в ногах слабость, сердце тревожно бьется в груди. Родные и знакомые уговаривают, умоляют лечь в постель, но старик не сдается, верен себе и упрямо твердит:
- Как? Мне лечь? Никогда! Лечь, чтобы врага порадовать? Этого не будет!
Так и перенесет болезнь.
...Вот наши ближайшие соседи. Жена, худая, тощая, как термометр, едва занимается заря и заалеет восток, уже на ногах и будит великана-мужа:
- Вставай, вставай, уже день! Пора за работу...
- Оставь меня в покое, я спать хочу,- спросонья отвечает ленивый муж.
- Вставай, тебе говорит, все живое уже за работу взялось! Муж не отвечает.
- Вставай, лодырь! Люди работают, богатеют, а ты спишь,- не унимается жена.
Муж молчит.
- Вставай, народ свои закрома добром наполняет, а ты валяешься как бревно...
- Женщина, оставь меня в покое! Как я - червяк, тля, осмелюсь встать раньше великого светила? Сначала пусть солнце соизволит встать... а потом я... поплетусь как-нибудь! - И с головой укроется под одеялом.
...На тахте в постели лежит мой сосед, восьмидесятилетний Гигита - старый пахарь. Наше село вообще славилось пахарями, но среди них самым славным был Гигита. Сколько борозд провел он за всю свою долгую жизнь! Еще молодым взялся за ручку плуга. Тракторов ведь не было, пахали на семи-восьми парах быков да буйволов. Соберутся с десяток крестьян, у кого пара быков, у кого один буйвол. Гигита за плуг возьмется, остальные погонщиками, и пашут поочередно. Мощно налегает на ручку плуга знаменитый пахарь, глубоко врезывается лемех в землю, огромные глыбы выворачивает наружу...
Каждую весну и каждую осень пашет Гигита. То одному соседу требуется его помощь, то другому... Так и прошел длинный ряд лет. А теперь лежит он, ослаб. Лежит и вспоминает прожитые дни. И захотелось старому пахарю взглянуть на те поля, которые он орошал своим потом. Село залегло в дужке гор, а впереди расстилаются пашни. Гигита попытался привстать, но не смог. Позвал своих. Ему помогли, вывели во двор. День был тихий. Старик обвел грустным взглядом далеко раскинувшиеся поля... Еще раз глубоко вздохнул и велел вести в комнату.
Прилег, укрылся одеялом и навеки замолк.
...Вот мой друг крестьянин-протестант Ягор, беднейший в деревне. В 1905 году он принимал участие в «Красном отряде». Я помню, в 1906 году в зимний день, как он просил у дяди разрешения зарыть свое ружье в нашем винограднике. Пристав со своими казаками уже входил в деревню. Ружье второпях было зарыто под лозой.
- Ничего, скоро вынем обратно,- говорил Ягор и смотрел дяде в глаза, как бы ждав ответа.
- Не бойся, Ягор, пусть отдохнет немножко ружье, еще придется ему поработать!
Но Ягор не дожил до революции 1917 года. Он умер в большой бедности, обремененный многочисленной семьей. Ружье и сейчас спит под лозой, так как никто уже не помнит его местонахождения.
А вот сапожник Ясе. В канун каждого воскресенья он зажигал свечу перед портретом Руставели, говоря, что его поэма послана народу как подарок от неба.
Вспоминаются также разные обряды и суеверия.
Помню, во время большой засухи собирались женщины нашего или соседних сел и толпою, босоногие, ходили по дворам, выпрашивали подобно нищим милостыню деньгами, хлебом или мукой. При этом они распевали по-грузински песню: «Лазарь подступал к дверям, походил у полки посуды, стал похож на луну; решето расходилось, дождь поспешил. О святой Илья, что горюешь? белых козлят с ягнятами тебе мы принесем; ты пошлешь дождь, а мы тебе зарежем козленка».
Так молили у бога дождь, а с ним вместе и хороший урожай. На собранные деньги покупали барашков и козлят и приносили в жертву богу, поедая их сообща, а часть выделяли церковному притчу.
Таким же образом крестьянки испрашивали у бога вёдро при продолжительных дождях; при этом распевалась другая хоровая песня: «О Лазарь, Лазарь, сними с неба тучи! Мы не хотим больше дождя. Боже, дай нам солнечный глаз!»
Очень любили радугу и определяли: если в радуге больше зеленого цвета - будет хороший урожай хлеба; если больше красного - обилие вина, а если желтый - хорошо уродится кукуруза!
Любили мы также весенние дождевые капли при солнце: это «солнце умывается». Мы, дети, глубоко были убеждены в том, что раз в семь лет небо раскрывается, и кто увидит его раскрытым, непременно получит все то, что в этот момент попросит.
Число звезд на небе соответствовало числу людей, живущих на земле: с рождением ребенка появляется новая звезда, а когда звезда падает - значит, кто-то умер. При виде падающей звезды мы три раза приговаривали: «Ты иди, а я останусь». Если падала крупная звезда, значит, умирал крупный человек, - поэт, философ, полководец.
В детстве я долго верил, что «раз в семь лет, ночью, вода засыпает в родниках и ручейках, и если в это время тайком подкрасться к ней, - так, чтобы она не проснулась, то все, что только будет брошено в спящую воду, превратится в золото». Я мечтал об этом золоте седьмого мая (см. мое стихотворение «Золотой дождь»).
Очень нравилось, как у нас в деревне клялись (и сейчас клянутся) солнцем: «клянусь солнцем», «клянусь твоим солнцем», «клянусь благодатью восходящего солнца», «да порадоваться тебе солнцем», «да насытиться тебе солнцем»; или проклятие: «да затмится для тебя солнце», «да померкнет твое солнце» и т. д. Любил выражение «глаз солнца».
Помню также - праздник хлева, который давно перевелся у нас.
Рано утром мужчины уходили из дому для совершения разных обрядов. До их возвращения двери дома запирались изнутри, и у дверей дожидалась одна из женщин; когда вернувшийся из хлева хозяин обращался к хозяйке с просьбой открыть двери, та задавала ему следующие вопросы, на которые он отвечал:
«Что быки сказали?» - «Сказали, приготовьте соху и ярмо, а мы готовы».
«Что коровы сказали?» - «Приготовьте помещение для телят, а мы готовы».
«Что лошади сказали?» - «Приготовьте помещение для жеребят, а мы готовы».
«Что свиньи сказали?» - «Приготовьте свинарник, а мы готовы».
«Что женщины сказали?»-«Приготовьте колыбель, а мы готовы»,- и т. д.
Задавались вопросы даже насчет кур и других птиц.
После этого открывались двери, ужин был готов и наступало всеобщее веселье.
За ужином был обязателен тост: «Ангел скота, избавь наш скот от зверей!» По-видимому, здесь мы имеем дело с пережитками какого-то древнего языческого праздника плодородия.
Живя в деревне, я устраивал народные чтения, организовал «школу поэзии» для сверстников, привел в порядок давно запущенную сельскую библиотеку. Был корреспондентом газет. Писал о нуждах деревни; участвовал в летних спектаклях - артист был весьма неважный, поэтому больше суфлировал; собирал рукописи, древние грамоты, записывал фольклорные материалы и опубликовывал их. Так протекала моя «общественная» жизнь в деревне (1912-1916) во время каникул.
Грамоте я научился сам в возрасте пяти лет. Меня, шестилетнего мальчика, заставляли читать в газетах о событиях русско-японской войны, и удивленные гости спрашивали меня о последних вестях с фронта и на мой точный ответ разводили руками. Читал я много и без разбора, особенно любил исторические сочинения. В возрасте девяти-десяти лет хорошо знал летопись «Картлис цховреба» («Жизнь Грузии»).
В 1907 году мать отдала меня в Тифлисское духовное училище, после окончания которого (1913) я поступил в Тифлисскую семинарию. Как в училище, так и в семинарии много сталкивался со «свинцовыми мерзостями», как-то: запрещение родного языка, грузинских книг, слежка, доносы и т. д. Но с большой любовью вспоминаю моих учителей: Василия Барнова, семидесятника Шио Шиукашвили, композиторов Н. Сулханишвили, Иа Каргаретели, историка А. Натроева, Ст. Селихова. Впоследствии моим учителем был и Корнелий Кекелидзе - в будущем выдающийся ученый, академик.
Я пользовался большим покровительством Шио Шиукашвили - учителя грузинского языка, честнейшего человека. Он мне давал переписывать рукописи XVIII века и оплачивал из своего кармана (десять копеек за страницу), чтобы я как следует изучил грузинский язык. В молодости, будучи студентом, он сидел в Петропавловской крепости. В мое время он уже был стар и не принимал участия в нашей общественной жизни, но нас, учеников, призывал к деятельности. Удивительный был учитель пения - композитор Нико Сулханишвили. Он мне говорил:
- Напиши мне текст для национального гимна. Поторопись, так как скоро освободимся от царизма!
Сулханишвили - любимый композитор грузинского народа, умер в жалкой гостинице, от воспаления легких, в 1919 году. Большая часть его творчества утеряна.
Степан Степанович Селихов - замечательный русский человек, преподавав нам латынь и русскую историю. Последним предметом я был так увлечен, что вслед, за учебником обязательно знакомился с уроком по книгам Соловьева и других историков. Благодаря учителю латынь я знал прекрасно; переводил почти без словаря Саллюстия, и помню глубоко в душу мне запавшие слова: «Хорошо служить отечеству своими делами; не менее почетно служить и словом».
Но среди учителей были люди монашеского сана: были страшны и опасны эти люди с мертвой фарисейской душой. В семинарии они пугали нас днем гнева и суда божия, твердили об апокалипсическом конце мира, а сами тайно предавались оргиям.
Именно они создавали жестокий режим в школе. Хотя в реакционной семинарии я обучался теологии и схоластике, но там же я познал и великолепную поэзию библии. Правда, у нас вызывали недоумение некоторые несоответствия в библии, например утверждение, что растения были созданы на третий день, когда еще не было света.
Я усердно изучал библию, был упоен ароматом ее поэзии, «сионской арфой, псалмами». А книга «Песнь песней» так увлекла меня, что я всю ее переложил в стихи.
В семинарии готовили преимущественно богословов, «боговедов», но против воли начальства она оказалась рассадником атеизма и социализма. Жестокий режим в школе вызывал у нас, учеников, яростное сопротивление, разжигал неистребимую горячую любовь к родине. Отечество и поэзия - вот наш тогдашний девиз. Мы создавали литературные кружки, изучали историю родного края.
В семинарском пансионе, так же как и в духовном училище, нам запрещалось чтение книг на родном языке, а мы стали издавать рукописный нелегальный журнал, создали кружок по изучению грузинской истории и литературы. Преследования вызывали у нас обратную реакцию, закаляли нас, поднимали нашу инициативу. Мы изучали грузинских поэтов, грузинское зодчество, живопись.
В 1911 году я получил две пощечины за то, что в гардеробе классный наставник нашел у меня две грузинские книги, но через год я стал редактором рукописного журнала «Пчела». Нужно сказать, что большинство грузинских демократических писателей и революционеров, вплоть до Сталина, было в свое время семинаристами.
Кстати, некоторые учителя Сталина были и моими учителями, например, Ив. Кленов - по богословию и по немецкому языку, С. Мураховский (который сажал Сталина в карцер за чтение Виктора Гюго) - по священному писанию; Н. Махатадзе - по истории. А до семинарии в духовном училище - мой смотритель, преподаватель греческого языка в горийском духовном училище Иван Бутырский, который находился в большом антагонизме с учеником горийского духовного училища Coco Джугашвили.
Надо сказать, что в дни первой мировой войны дикость и изуверство еще более усилились в семинарии, но духа протеста они не могли заглушить. Через каждые три - пять лет в семинарии вспыхивали бунты, после чего следовала выдача «волчих билетов» тем, кто, по мнению начальства, страдал «головной лихорадкой».
Мечтал я стать художником, историком, археологом, патриархом, но в одно солнечное мартовское утро 1909 года, сидя в классе перед занятиями, неумелым пером написал первое свое стихотворение «Рассвет», как сейчас помнится под влиянием Григория Орбелиани и Важа Пшавелы. Меня обступили товарищи, заставили прочесть стихи, потом сообщили классному наставнику: дескать, в классе родился поэт. Наставник Шио Касрадзе просмотрел и мои стихи, и компиляции по истории Грузии и обласкал с нежностью.
Среди товарищей я имел и поклонников и покровителей. Через одного из них я послал свое стихотворение-послание великому грузинскому поэту Важа Пшавела, который на второе же утро к моему удивлению прислал в ответ посвящение мне (оно было напечатано в 1915 году). Это было 22 ноября 1912 года. С этого года я начал печататься в журналах («Ганатлеба» и др.).
Когда я умственным взором представляю себе незабываемый образ моего первого редактора Ивана Павловича Ростомашвили, невольно уподобляю его обобщенному образу народного, общественного труженика. Этот замечательный человек был неутомимым работником на благородном поприще народного дела. Он составил обширную энциклопедию, издавал небольшие брошюры на сельскохозяйственные, педагогические, медицинские темы, являлся одним из основателей историко-археологического журнала «Могзаури» («Путешественник»), Он же редактировал газету «Синатле» («Свет»), с которой связан мой литературный дебют.
Это было в 1911 году. Я отнес Ивану Павловичу свое первое стихотворение «Мцхета». Его напечатали. Напечатали и стихотворение «Мечу», а также перевод с русского - рассказ «Ответ мертвеца» и другие мои вещи.
1911 год близился к концу, и газета «Синатле» переживала острый кризис - ей грозило банкротство. Иван Павлович метался во все стороны, он не хотел лишиться своего детища. В конце концов, он объявил: тот, кто хочет печататься в газете, должен за каждую напечатанную строку платить по одной копейке...
Тогда в Грузии выходил юмористический журнал «Эшмакис матрахи» («Чертова нагайка»), который на своей обложке поместил карикатуру: Иван Павлович принимает стихи и какие-то медяки от юного поэта. Этим юным поэтом был я, хотя я ничего не платил.
Начало своего сознательного творчества я отношу к 1915 году.
Издания отдельной книги стихов я очень боялся. Думаю, что это своего рода «баня» для автора, и поэтому долго у меня книги не было. Уже много позднее, в 30-х годах, один из молодых моих друзей, поэт Шалва Деметрадзе, работавший в издательстве «Советский писатель», в один прекрасный день собрал мои напечатанные стихи и предложил мне подписать их в набор. Так в 1936 году в Тбилиси появился мой первый сборник стихов.
С 1915 года мои стихи стал печатать поэт Сандро Шаншиашвили, который имел тогда свою газету. Как старший друг он всячески поощрял мои поэтические начинания.
Дни моего детства и юности - это были дни, когда кнут самодержавия терзал скорбную Грузию, которая была «потерянным раем» для грузинских трудящихся.
Это было время, когда грузинская интеллигенция на «реках вавилонских» оплакивала раны Грузии и «гной собственных душевных ран». Молодежь того времени, мечтавшая о древнем достоинстве Грузии, обратилась к славным теням прошлого, к героям Марабды и Крцаниси. Это были закованные дни суровой реакции, когда из горла щипцами рвали язык, когда умер «патриарх и царь» грузинской поэзии Акакий Церетели; когда в августовской жаре Тбилиси в душном военном госпитале, на разостланных на полу ветвях и окутанный свежей травой, в полном одиночестве умирал орел грузинской поэзии - Важа Пшавела. Уже грохотал гром первой мировой войны... Царская военщина выселяла центральную Картли - весь горийский район для военного полигона. Плач грузинских патриотов и рыдания крестьян, оставляющих последний очаг и могилы отцов... Напрасно обращались крестьянские делегации к грузинским князьям с просьбой закрепить эти земли... Казалось, всякий протест был бессилен.
Помню, в эти дни приезжал К. Бальмонт, переводивший Руставели, очарованный Грузией. И когда Бальмонт читал:
Я возглашаю словом заклинанья:
Высокому - высокое вниманье.
И если снежно дремлет высота,
Она умеет молнией и громом
Играть по вековым своим изломам, -
то стены концертного зала рушились от горячих аплодисментов грузинской молодежи.
Мы очень интересовались проявлениями нашей общественной жизни. Мечтали стать полководцами, чтобы дать отпор хищникам царизма, которые попирали ногой родину.
Мы ходили в Крцаниси, где в 1795 году произошла историческая битва с персами, и эта равнина пронзала наши сердца и разжигала раны. Здесь мы сговаривались с тенями прошлого...
По воскресным дням я сидел в Пушкинской библиотеке, в Народном доме Зубалова или же пропадал у тбилисских букинистов. Поскольку обычно моя казна не превышала двадцати копеек, чаще всего мне приходилось там же, стоя, читать книги, что вызывало недовольство букинистов.
Страсть к книгам вызвала у меня и любовь к типографиям, издательствам, редакциям. Я просто томился по ним и заходил туда, как будто в святой храм. Именно эта любовь привела к тому, что в 1916 году под моей редакцией вышел в Тбилиси литературный альманах «Сафирони» («Сапфир»).
Это случилось так: в семье было решено продать дом в Тбилиси, который имел банковский долг, что грозило публичной продажей. Дом был продан, и мне, как самому младшему из братьев, еще несовершеннолетнему, подарили сто рублей на книги. Я помчался сперва в типографию, потом в бумажный магазин, в тот же день перенес бумагу в типографию и стал составлять альманах, материал для которого с удовольствием предоставили видные писатели. Альманах появился в декабре 1916 года. Именно в эти же дни 1916 года в Кутаиси вышел другой альманах «Голубые роги». Тогда я не был еще связан ни с одним «голуборожцем», которые вскоре сделались моими близкими друзьями.
Читал я без разбору, без пути. Писал очень много. Стучался в двери многих редакций. Традиционные приемы поэзии уже не удовлетворяли.
Вскоре Оскар Уайльд, Рабиндранат Тагор и Кнут Гамсун («Пан», «Виктория») взбудоражили мою юную душу. Я перевел афоризмы Уайльда, и десятилетие со дня его смерти отметил в журнале стихотворным посвящением и статьей (1915).
Начал печатать Тагора - переводы из «Садовника» и «Гитанджали» (1915-1916).
В детстве очень любил Адама Мицкевича, стихи которого переводил в 1913-1915 годах. Один из переводов - стихотворение «Русским друзьям», был напечатан в журнале (1914). Впоследствии напечатал переводы Мицкевича в антологии «Поэты революции», которая вышла под редакцией Тициана Табидзе и моей в 1922 году.
Я был захвачен поэзией великого польского поэта-пилигрима, мечтал попасть в Польшу, и посчастливилось, но не очень скоро. В 1954 году в Варшаве и Кракове принимал участие в юбилейных торжествах, выступал с речью от имени грузинских поэтов. Посетил Вавель, где находится могила великого поэта.
Воспользовавшись вниманием и приглашением моего друга, литовского народного поэта Тефилиса Тильвитиса, после Варшавы я ездил в Вильнюс и Каунас, где осмотрел места, связанные с именем Мицкевича: университет в Вильнюсе, квартиру Мицкевича, «Камень филаретов» и место заключения поэта в помещении старого базилианского монастыря.
Грузинская поэзия моего времени была преимущественно поэзией аллегорий, морализации, сентенций. Обесцвеченное, стертое слово, старая поэтическая техника...
Душа рвалась к новому. Я переживал мучительные искания, мечтал о самостоятельности, о новых выразительных средствах, об «алмазных словах», но ничего не выходило.
В это время произошло мое сближение с грузинскими символистами.
В 1918 году я познакомился с поэтами - голуборожцами, которые вслед за выпуском альманаха «Голубые роги» приехали из Кутаиси и начали бороться за новую поэзию. Первый вечер они устроили в зале консерватории; глава ордена - Паоло Яшвили - был одет в красный национальный костюм («куладжа»), а на столе президиума в графин вместо воды было налито вино. Это были первые грузинские символисты: Паоло Яшвили, Тициан Табидзе, Валериан Гаприндашвили, Коллау Надирадзе.
Хорошо рисует облик Паоло Яшвили Андрей Белый в своей книге «Ветер с Кавказа»: «Паоло Яшвили... большой человек, с кругозором широким, с отточенной мыслью, с культурою чувств, сквозь которую видится крепкая стать отчеканенной выдержки... Паоло Яшвили есть «лидер», дающий чеканную форму стремленьям; он связывает их конкретно с советской действительностью; без него, может быть, тот кружок захлебнулся в волне романтизма...» и т. д.
«...Он - бронзовый, вылитый из размышления, ставшего сердцем... Сама рассудительность, четкость, корректность... истый грузин - с головы до ног европеец...» Но в этой цитате я не хочу отделять от Паоло его «брата-близнеца» Тициана Табидзе. «Табидзе - сердечный вулкан, бьющий пламенем в мысль, отчего расширяется сердце - и вещие, мудрые мысли выкрикивает... У Табидзе поражают воздушно звучащие, широковольные гласные волны; кричит он - на гласных... Громами гремит, изливается ливнями...»
Т. Табидзе и П. Яшвили были главными деятелями организации кружка «Голубые роги».
Вместе с поэтом Валерианом Гаприндашвили они составляли поэтическую «троицу». Гаприндашвили был типичным символистом. Его изысканная и несколько болезненная поэзия имела свою лирическую традицию - «Цветы зла» Бодлера. Эти оранжерейные цветы он взрастил на грузинской земле.
Во второй период своего творчества В. Гаприндашвили, как и другие его товарищи, вырвался из объятий символизма, стал на путь социалистического реализма и работал весьма плодотворно.
Меня всегда пленяло мужественное звучание и ритмическая динамика стихов Паоло Яшвили и обуреваемые острым чувством, страстно пережитые, жизнеутверждающие стихи Тициана.
Эти поэты, - к их именам надо еще прибавить тонкого лирика Коллау Надирадзе, поэта с изощренной душой Шалву Абхаидзе, реалиста Н. Мицишвили, - стремились усвоить художественные принципы новой западно-европейской поэзии, которые претворялись ими очень своеобразно и ни в коем случае не эпигонски.
Вспоминаю также Али Арсенишвили - критика, литературоведа, юриста. «Наш Али» - «познавший душу лилий и печальных лебедей», импровизатор с тонким вкусом - взвешивал каждое наше слово и учил, что для плохой книги единственный критик - камин.
О возникновении литературной группы «Голубые роги» и ее судьбе хорошо известно, и я здесь не буду распространяться об этом.
Участники этой группы были искателями «Голубого цветка» Новаллиса. Богема - в жизни, мистика - в поэзии. Но это, как я выше сказал, на первое время. Второй период их творчества всем известен. Вначале они считали себя «проклятыми поэтами», были под властью французского и русского символизма с культом «бедного школяра» Франсуа Вийона, Артюра Рембо и Александра Блока.
В 1919 году они издали в провинциальном городе Кутаиси стихи Стефана Малларме и на кутаисских улицах декламировали его «Лебедя».
Что меня, одиночку, привело к ним? У символистов меня, прежде всего, пленяло их техническое богатство, формальная сложность, искания, борьба за рифму, за музыкальность.
Никакой программы мои друзья мне не предлагали, никакой клятвы я не давал. Нас объединяла поэзия. Мы читали друг другу свои произведения, радовались не только новым стихам, но даже новым рифмам или ассонансам. Цитировали Верлена:
О, если б в бунте против правил
Ты рифмам совести прибавил.
Бродили вместе по тбилисским улицам до рассвета, и все же трудно было расставаться, ибо стихи были исповедью сердца. Боролись вместе против «филистеров», организовывали издательство.
Мои «братья по музам»:
Паоло Яшвили - энергичный, солнечный талант, великий жизнелюбец, любимец публики! Он очень много сделал в области формы новой грузинской поэзии. Им первым написан грузинский сонет, грузинский триолет.
Тициан Табидзе - его лиричность, его большая индивидуальность и человечность незабываемы для всех. Ведь он неизбывной любовью любил литературу.
К обоим - и к Паоло и к Тициану у меня было отношение младшего брата к старшему, и они мне всегда платили любовью старшего брата. (Оба они были старше меня на пять-шесть лет.)
Это потом мы начали стремиться к более простой и искренней поэзии. Но в те первые дни мы все мечтали о ненаписанном, о будущих шедеврах, о «золотом веке» поэзии для избранных, для ценителей. Мы не стремились тогда (1918-1922) стать близкими читателю: нас прельщали взлет серафима и «безумное вечное поэта». И то, что «петь нельзя не мучась».
Я был совсем молод и весь окунулся в эту поэтическую атмосферу.
Сколько ночей мы проводили на тбилисских улицах, особенно на проспекте Руставели, на Пушкинской, Цхнетской, Вардисубанской с чтением стихов!
В 1918-1920 годах Бодлер, Верлен, Эредиа, Рембо, Блок, Анненский стали моими любимыми поэтами. Вскоре я дошел до такого поэтического нигилизма, что вообще писать после Рембо считал излишним. В моем воображении написать «Пьяный корабль» было куда сложнее и труднее, чем «Илиаду».
При всей этой узости и эстетской ограниченности поэтической программы символистов-голуборожцев, они несли с собой подлинное обновление выразительных средств поэзии, отточили стихотворное мастерство, поэтому школа эта все же не могла пропасть для меня даром.
Скоро я разуверился в эстетстве, в отвлеченном артистизме и спустился на землю. Постепенно я преодолел духовный кризис, символистские влияния, отверг камерность эстетов и вернулся к говору народной души, к живому народному слову. В этом мне помогла прочная связь с национальной почвой. С тех пор я занялся работой над своим поэтическим языком. Принципом моей поэзии становятся простота и ясность, прозрачность, теплота мысли, взыскательное отношение к слову. Многое вымечтал, кое-что вызрело, но не только тогда, а и сейчас я чувствую, что у меня, как у поэта, большая задолженность перед литературой и перед народом.
И мои друзья, зачинатели символической школы в Грузии, тоже постепенно стали преодолевать старые символистские настроения, пошли с революционным народом и от всего сердца воспели в стихах строительство социализма и радость освобожденной родины, хотя им не довелось до конца осуществить свои смелые творческие замыслы... Я с горечью пережил утрату дорогих друзей Паоло Яшвили, чуткого сердцеведа, поэта совести нашего «Тицианело» - Тициана Табидзе, так же, как поэта Валериана Гаприндашвили (он умер в 1941 году от болезни сердца), взыскательного художника, автора «Закатов». И в поэтической перекличке я склоняюсь перед их именами.
В 1924 году в Тбилиси приехал Сергей Есенин. В стихотворении «Поэтам Грузии», посвященном нам, он говорил:
Я северный ваш друг
И брат!
Поэты - все единой крови.
И сам я тоже азиат
В поступках, в помыслах
И слове.
Есенин очень сблизился с нами. Помните:
Земля далекая!
Чужая сторона!
Грузинские кремнистые дороги.
Вино янтарное,
В глаза струит луна,
В глаза глубокие,
Как голубые роги.
Поэты Грузии!
Я нынче вспомнил вас.
Приятный вечер вам,
Хороший, добрый час!
Товарищи по чувствам,
По перу,
Словесных рек кипение
И шорох,
Я вас люблю,
Как шумную Куру,
Люблю в пирах и в разговорах...
И потому в чужой
Стране
Вы близки
И приятны мне...
Хорошо помню, как в Тифлисе в августе 1924 года Сергей Есенин написал «На Кавказе». Это стихотворение нам очень нравилось.
Помню его легкую походку, его озорные детские глаза и его проказы.
Захожу к нему раз вечером в гостиницу «Ориант» («Интурист»).
- Я вызываю тебя на дуэль! Называй секундантов!
- В чем дело, почему?
- Завтра в шесть часов утра, на Коджорском шоссе!
- Я не понимаю, что за детский разговор!
- Не волнуйся, будем стрелять холостыми, а на другой день газеты напечатают, что дрались Есенин и Леонидзе, понимаешь? Неужели это тебя не соблазняет?..
Я засмеялся, и вскоре мы переменили тему разговора. Он совершенно забыл о «дуэли».
По моему наблюдению, Есенин не любил Маяковского, но в глубине души очень уважал или «боялся» его. В голосе Есенина чувствовалась какая-то обида, когда он говорил о Маяковском. Как будто обида заключалась в его отставании от жизни, от времени.
Есенин при мне, в гостинице «Ориант», узнал из газет о смерти Валерия Брюсова, которая его ошеломила. Он взволнованно говорил: «Ах, какой большой труженик поэзии! А его форма, новая форма! Мастер-новатор! Ах, молодец, а, сколько он поднял! Настоящий вол! - вол литературы!» На второй или третий день в тбилисской газете «Заря Востока» появилось его стихотворение «Памяти Брюсова», которое мне показалось слабым, хотя я ему этого не говорил.
Помню последний вечер, проведенный с ним. Он обещал приехать очень скоро. «Так я свыкся с вами, с Тифлисом, с Грузией, что заест тоска, если скоро не вернусь!» Но он больше не вернулся.
Есенин изумительно читал свои стихи. Чтецов, подобных ему и Маяковскому, среди русских поэтов я не знаю.
Как воспоминание тех дней я привожу письмо С. Есенина из Москвы, которое нашлось в архиве Тициана Табидзе:
«Милый друг Тициан! Вот я и в Москве. Обрадован страшно, что вижу своих друзей и вспоминаю и рассказываю о Тифлисе. Похождения наши здесь уже известны вплоть до того, как мы варили кепи Паоло в хаши.
Грузия меня очаровала. Как только выпью накопившийся для меня воздух в Москве и Питере - тут же качу обратно к вам, увидеть и обнять вас. В эту весну в Тифлисе, вероятно, будет целый съезд москвичей. Собирается Качалов, Пильняк, Толстая и Вс. Иванов. Бабель приедет раньше. Уложите его в доску. Парень он очень хороший и стоит гостеприимства. Спроси Паоло, какое нужно мне купить ружье по кабанам. Пусть напишет №.
Передай привет всем добрым друзьям - Паоло, Леонидзе и Гаприндашвили.
Поцелуй руку твоей жене и дочке и, если не трудно, черкни пару слов»
Я помню Маяковского с большой палкой в руке, он мнет взмахами шагов версты улиц, иногда чуть слышно бормочет стихи. И другой образ: Маяковский на эстраде. Лучший из всех когда-либо слышанных мною чтецов. Властный, покоряющий голос. Несравненное остроумие. Когда нас познакомили, я ожидал встретить резкого в обращении человека, но был приятно удивлен его скромностью, добродушием и какой-то большой человеческой мягкостью, которая звучала в его голосе, присутствовала в каждом его жесте. И для меня приобрели особый смысл стихи поэта, в которых говорится о бешенстве страсти и безукоризненной нежности, сочетающихся в одном большом человеческом образе...
Я встретился с Маяковским в пору, когда мои еще не окрепшие и во многом противоречивые взгляды на искусство мешали мне полностью оценить его подлинное значение. Но, односторонне и порою пристрастно относясь к его работе, я, как поэт, не мог не почувствовать мощи его поэтического голоса. Стих Маяковского пробивал кору предрассудков и предубеждения, разрушал сложившиеся представления о поэзии. Он пробуждал предчувствие небывалой новизны, новизны, от которой захватывало дух.
Мое личное знакомство с Маяковским произошло в 1927 году, в его последний приезд. Я помню его выступления в театре Руставели, в Университете, во Дворце искусств и в Центральном рабочем клубе. Читал он поэму «Хорошо!», «Левый марш» и многие другие стихотворения. Он заговорил со мной по-грузински с «кутаисским акцентом», пожаловался, что на улицах Тбилиси услышал исковерканную грузинскую речь, мешанину из грузинских и русских слов. Он повторил мне запомнившуюся фразу: «Слесарс калесо цавуге гасакраскавадо» («Слесарю колесо отнес для окраски») -и добавил, что именно мы, грузинские поэты, должны в первую очередь бороться за чистоту языка. Говорил о грузинском поэте - революционере Иродионе Евдошвили и при мне процитировал на грузинском языке его стихотворение - грузинскую марсельезу, которую он сам пел в Кутаиси еще в 1905 году.
Следующая наша встреча произошла за городом, в Крцанисских садах, где все мы - грузинские поэты - собрались веселой компанией. Маяковский почти не пил, больше наблюдал, много и оживленно разговаривал, читал наизусть строфы Евдошвили. Вспомнил детство, Кутаиси, селение Багдади...
В этот же вечер, а может быть и позже, пришлось мне говорить с Маяковским об Есенине. Если в отношении Есенина к Маяковскому была какая-то нервозность, иногда очень даже похожая на зависть, то Маяковский относился к Есенину более спокойно, как бы снисходительно. Даже полемизируя с ним, он щадил этого большого и больного поэта.
Маяковский говорил о лиризме Есенина, об изумительном чувстве природы, которое ему присуще, и в голосе его почудились мне новые нотки... Теперь, перечитывая стихотворение Маяковского «Тамара и Демон», я вспоминаю об этом нашем разговоре.
Встречи мои с Маяковским были мимолетны, но поэзия Маяковского все чаще и чаще напоминала о себе, хотя в своем творчестве я еще долго оставался далеким от нее.
Вспоминая Маяковского и Есенина, я должен сказать, что Грузия воздействовала на них куда сильнее, чем это непосредственно сказалось в их творчестве. Первый не успел воспеть небеса Грузии, о чем он с такой болью в душе писал, и второму тоже не довелось пройти «грузинские кремнистые дороги». Я хорошо помню, как Есенин на квартире Тициана Табидзе возбужденно говорил нам о том, какую новую силу, новое движение в душе своей ощутил он в Грузии, о том, что он уже наметил план цикла стихов о Грузии. Это было почти накануне его смерти, в последний приезд Есенина в Тбилиси.
Но то, что не успели сделать Маяковский и Есенин, осуществил мой друг и друг моего народа Николай Тихонов в «Грузинской весне» и в «Стихах о Кахетии». Тихонов исколесил и поэтически освоил почти все уголки Грузии. Закаленный в странствиях, он с великой жаждой любознательности путешествовал по Грузии как «крестоносец любви».
Тихонов так объясняет цель своих поэтических маршрутов:
Чтобы стихам шагалось хорошо
В большом пути под самой трудной ношей.
Когда я думаю о Н. Тихонове, меня всегда удивляет изумительное влечение его «от сердца к сердцу», в частности, его любовь к Грузии, которую ощущаешь не только в его «Стихах о Кахетии» и «Грузинской весне», но ив его личных взаимоотношениях с представителями грузинской литературы.
Как говорится в катехизисе православной церкви, «вера без дел мертва есть». Тихонов не только созерцал бесподобную красоту Грузии, но отдал много творческих сил работе над произведениями грузинских поэтов.
Он один из первых сделал грузинскую поэзию достоянием широчайших читательских кругов. И мы, грузинские поэты, останемся в вечном долгу перед этим русским Автандилом.
Н. Тихонов - один из страстных продолжателей великих традиций русской литературы, пламенный проповедник дружбы народов, блестящий знаток взаимоотношения сердец. И если, например, проживший долго в Тбилиси русский поэт Я. Полонский говорил, слушая народного певца:
Не знаю, что поешь, я слов не понимаю,
Я с детства к музыке привык совсем иной,
Но ты поешь всю ночь на кровле земляной,
И весь Тифлис молчит, и я тебе внимаю, -
то Н. Тихонов не только отлично понимает, но он всем своим творчеством буквально врос в нашу жизнь, как пламенный ее соучастник.
Мне в этом крае все знакомо,
Как будто я родился здесь...
Тихонов воспел Тбилиси, Рустави, Храмгэс, тучную кахетинскую землю, горы Сванетии, чайные плантации. Эти стихи согреты «высокой социалистической человечностью». Видя грандиозное сегодня, поэт видит и великое завтра грузинской страны:
То, что здесь я вижу сердцем,
Станет видимо воочью.
...Мне вспоминается процесс возникновения стихотворения «Радуга в Сагурамо». Ранней зимой я пригласил Тихонова с женой в Сагурамо. Стоя на балконе дома Ильи Чавчавадзе, мы вели разговор о поэзии. Вдруг с севера я заметил радугу, появившуюся над Ерцоискими горами, и шутливо обратился к дорогим гостям: «Вот я, как гостеприимный хозяин, организовал вам радугу». Смеясь, мы вскоре покинули Сагурамо. На этом и кончилась вся история, но потом, к моему удовольствию, я прочел изумительное стихотворение:
Она стояла в двух шагах,
Та радуга двойная,
Как мост на сказочных быках,
Друзей соединяя.
И золотистый дождь кипел
Среди листвы багряной,
И каждый лист дрожал и пел,
От слез веселых пьяный.
...И этот свет все рос и рос,
Был радугой украшен,
От сердца к сердцу строя мост
Великой дружбы нашей.
Н. Тихонов - именно один из строителей этого моста «великой дружбы» от «сердца к сердцу». Такими же строителями являются Павел Антокольский, переведший произведения грузинского народного творчества, Николай Заболоцкий, переведший за 17 лет свыше 25 тысяч строк грузинской поэзии на русский язык; М. Бажан - переведший поэмы Руставели и Гурамишвили.
Я много работал в издательском деле, будучи редактором, заместителем редактора или ответственным секретарем газет и журналов. Целых семнадцать лет заняла эта работа.
В 1922 году я издавал собственную газету «Бахтриони». Это была первая регулярная литературная газета в Грузии. Просуществовала она до 1-го января 1923 года. В 1923 году я стал ответственным секретарем журнала «Грдемли» («Наковальня»), с 1924 года был фактическим редактором литературного журнала «Дроша» («Знамя»).
В 1927-1929 годах я заведовал редакцией «Экономист Грузии», в 1934-1935 годах был заместителем редактора «Литературного наследства», а с 1940 до 1948 года издавал сборник «Литературис матианэ» («Литературная летопись»).
Еще в 1921 году я включился в издательскую работу Главполитпросвета. Был ответственным работником «Лито». Выпустил около шестидесяти разных названий грузинских, русских и иностранных авторов.
Я не буду распространяться о своей поэзии. Скажу одно, что я еще в большом долгу перед народом и что мной еще не поймана «золотая птица» поэзии. «Знаю много песен, но петь не могу», как говорит наша пословица.
Скажу вкратце. Мною опубликовано много сборников стихов и поэм: «Сад Картли», «Стихи», «Избранное», «Стихи, поэмы», «Повесть о Тбилиси и Самгори». Эта поэма - историческая эпопея (пока ее нет в русском переводе) - изображает жизнь первых поселенцев Тбилиси, которые, защищая город, дали первое сражение за Тбилиси на равнине Самгори в 502 году.
Обращаясь к национальному прошлому, я хотел показать несгибаемую волю народа в борьбе за свободу.
Написать о Сталине,- как сыне моего народа,- было одной из творческих задач. Поэма о его детстве и отрочестве переведена на многие языки.
В последнее время я написал поэмы: «Знаменосец», посвященную жизни рабочего класса, «Страна Солнца» - социальная поэма, часть которой опубликована в переводе Мих. Светлова в газете «Правда» в 1957 году (№ 247), «Весна Грузии», лирическая поэма «Кахетинские рассветы»; мною написана поэтическая легенда «Почему Грузия богата и красива?», оратория «Тбилиси» (к 1500-летию города). Создано несколько циклов лирических стихов, большая часть которых уже опубликована.
Мои стихи печатались в газетах «Правда», «Известия», в «Литературной газете», в журналах «Красная новь», «Октябрь», «Новый мир», «Звезда», «30 дней», «Дружба народов», а также во всех тбилисских изданиях.
Мои русские друзья - передовые поэты России - много способствовали тому, чтобы моя поэтическая речь зазвучала по-русски. Мои произведения стали появляться и на других языках, как народов Советского Союза, так и стран народной демократии.
Переводили меня Н. Тихонов, П. Антокольский, Н. Заболоцкий, А. Тарковский, Л. Мартынов, В. Державин, М. Светлов, С. Спасский, Б. Брик, Б. Лифшиц, И. Новиков, А. Межиров, С. Евтушенко, Э. Ананиашвили и другие поэты, перед которыми я в неоплатном долгу.
Первая моя книга на русском языке вышла в Москве в 1937 году (Гослитиздат). После этого неоднократно выходили мои книги (стихи и поэмы) в издательствах Гослитиздат, «Советский писатель», Детгиз, «Молодая гвардия», Воениздат, «Огонек», «Заря Востока» и др. Что касается моей переводческой работы, то ею я занимаюсь мало. Когда-то, в юности, переводил Р. Тагора («Садовник»), А. Мицкевича, О. Уайльда («Афоризмы»), Ш. Бодлера, несколько стихов Готье, Леконт де Лиля, Г. Флобера («Иродиада»), И. Анненского. В 20-е годы - отдельные главы из «Слова о полку Игорове», из армянского народного эпоса «Давид Сасунский» и осетинского - «Нарты».
Для полноты сведений должен сознаться, что я» написал либретто балета «Сердце гор», который вот уже двадцать лет идет с успехом в театрах Советского Союза в постановке Вахтанга Чабукиани.
Являюсь также автором пяти киносценариев. За один из них («Щит Джургая») был удостоен Сталинской премии.
В дни Отечественной войны писал стихи, песни, две из них в 1946 году были записаны фольклорной экспедицией Академии наук Грузинской ССР в Северной Хевсуретии как народные. Это было для меня наивысшей наградой.
В 1942-1943 годах мне пришлось побывать на фронте с бойцами грузинами. Перед грузинской дивизией в Анапе выступил со специальным обращением в стихотворной форме - «Бойцам грузинам», которое было издано отдельной книжкой.
В 1943 году написал также для фронта популярную исследовательскую книгу «Герой Грузии».
В 1945 году был принят в члены КПСС.
Я не раз бывал за границей в качестве посланника советской писательской общественности. В Будапеште, в Бухаресте, в Праге, в Берлине и в Варшаве я обрел множество друзей, дружба с которыми делает мне честь. В 1950 году в Праге читал большую лекцию «О грузинской культуре»; в 1958 году в Бухаресте прочел доклад о грузино-румынских культурных связях.
В 1958 году в октябре был делегатом конференции писателей стран Азии и Африки в Ташкенте, где познакомился со многими видными представителями литератур Востока. С большим энтузиазмом говорили они о борьбе с колониализмом, о развитии культурных связей Советского
Союза с народами Востока.
В 1946 году участвовал в работе Всесоюзного конгресса сторонников мира и был избран постоянным членом Комитета сторонников мира.
Что же касается моей великой родины, то будь я в Москве, Киеве, Минске, Баку, Ереване, Вильнюсе или в Ташкенте, я всегда чувствую себя в атмосфере настоящего братства и любви. И должен с гордостью сказать, что советские писатели много сделали для установления и упрочения нерушимых связей литератур народов Советского Союза. В этом огромная доля принадлежит русским поэтам.
Поездка в Венгрию дала возможность написать цикл стихов о Венгрии. Сейчас пишу цикл стихов о Румынии, Польше и Чехословакии. Мои стихи и поэмы вышли также на румынском, венгерском, чешском, немецком и польском языках отдельными изданиями.
Особо должен отметить выход в Праге лирического сборника «Сад Грузии» на чешском языке (1955). Перевод сделан моим другом - грузиноведом Яромиром Эдличка.
Много времени отдано изучению грузинской поэзии прошлых веков. Еще в детстве (1912-1915) систематически публиковал в газетах компилятивные статьи о древних поэтах и исторических памятниках.
Меня очень волновали вопросы грузинской культуры. Упорно и долго сидел я в музеях, работал над старыми рукописями.
В 1920 году вышло мое исследование о древнегрузинской поэтике «Проба» грузинского законодателя поэзии Мамука Бараташвили (XVIII век). Я снабдил текст биографией автора, тогда малоизвестного поэта, а также соответствующей вводной статьей.
На протяжении ряда лет написал несколько монографий по вопросам древнегрузинской литературы: «Сулхан-Саба Орбелиани и его книга «Мудрость вымысла» (1928); «Иванэ Мачабели» - монография о грузинском писателе, блестящем переводчике Шекспира, таинственно исчезнувшем в 1898 году (1922-1928); «Саят-Нова» (1931) -по грузинским первоисточникам; «Бесики» (1942); «Николай Бараташвили» (1940- 1945); «Вольтерьянство в Грузии» (1930-1932), «Давид Гурамишвили» (1957).
С увлечением работал над проблемами грузинского исторического эпоса. В 1928 году летом я ездил в Ленинград, где работал в Публичной библиотеке и Азиатском музее над грузинскими рукописями. В 1934 году издал отдельной книгой текст исторической поэмы «Шахнавазиани» со своим предисловием, в котором устанавливается личность автора (до сих пор было известно лишь его имя) и дается всесторонний анализ поэмы.
К историческому эпосу принадлежит также знаменитая поэма XVII века о Георгии Саакадзе «Дид-моуравиани», которую я издал (третьим изданием) в 1936 году, снабдив также биографией автора, статьей и комментариями.
В 1949 году вышел первый том моих «Розысканий по истории грузинской литературы (XVII-XVIII вв.). В 1959 году выйдут второй и третий тома.
Пишу обстоятельную монографию о Давиде Гурамишвили - великом грузинском поэте XVIII века. Над материалами для монографии много поработал в архивах Москвы.
В разное время публиковались мои материалы об Илье Чавчавадзе, Акакии Церетели, Важа Пшавела, Мамии Гуриели. Все эти работы опубликованы в сборниках, журналах и газетах; и не все еще собрано. Писал также о древнем грузинском театре и древних грузинских художниках.
Отдельно должен сказать о моей работе в грузинской пушкиниане. В 1928 году я установил оригинал той «Грузинской песни», которая приводится А. С. Пушкиным в «Путешествии в Арзрум» - «Ахал-агнаго», поэта Димитрия Туманишвили (см. о моем исследовании «Временник Пушкинской Комиссии», 1936, № 2, статья Л. Модзалевского и В. Дондуа).
Я написал также статьи: «Знакомые Пушкина среди грузин», «Пушкин и Грузия», «Пушкин в Грузии».
В 1942 году закончил исследование «Грибоедов в Грузии» по грузинским первоисточникам.
Был председателем республиканских юбилейных комиссий и делал доклады о творчестве Чехова, Белинского, Островского.
В 1944 году Академия наук Грузинской ССР избрала меня своим действительным членом. Ныне состою директором Института литературы имени Руставели Академии наук Грузинской ССР.
Каковы мои планы на будущее?
Меня ждут - роман «Патардзеули», маленькие поэмы о героическом труде народа, цикл лирических стихов и лирическая поэма «Мой сад» - воспоминания пройденного пути, к которой я должен приступить этой весной.
Моя мечта: сказать свое поэтическое слово в национальной форме, показать красу и силу родного языка и таким образом передать дух моего народа, народа-труженика, созидателя;
Грузинский народ предъявляет свое требование к поэту:
Стих должен слагать стихотворец,-
Молодец, совершивший подвиг.
Это слово о гражданском долге поэта обязывает и меня слушать биение народного сердца, глубже познать нашу действительность. Сейчас, в дни успешного запуска искусственной планеты, я узнал из газет, что в Академии наук СССР есть специальная должность - председателя комиссии по исследованию Солнца.
Мы, поэты, тоже исследователи народного Солнца в условиях социализма, и мы тоже обязаны одержать блестящую победу.
В 1922 году на шумном банкете А. И. Сумбатов-Южин, обращаясь к нам, тогда молодым поэтам, так закончил свою речь:
- Друзья, наш народ, крещенный в огне революции, требует от вас, чтобы идти вперед! Хватит вариться в нашем котле! Мы обязательно должны перерезать Кавказские горы и выйти на большую арену. Мы должны отныне работать за мировую репутацию, за мировой резонанс нашей грузинской культуры!
Сбываются мечты старого писателя. Грузинская социалистическая культура уже выходит на всемирную арену благодаря тесному содружеству культур народов СССР.
Отстоять свое национальное культурное развитие, не отступать в борьбе за свободу. Сколько людей, верных этому завету, погибло в тисках самодержавия! Ныне я - очевидец великого возрождения грузинского народа. Считаю, что в эту огромную творческую работу включена работа и моего поколения.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +