Это было четыре или пять лет назад.
На крутых, извилистых берегах Мургаба, в зелени виноградников и плодовых садов, тесными уютными ячейками расположился колхозный поселок. Неподалеку от правления — просторное новое здание клуба, с большим зрительным залом, комнатами для кружковых занятий и библиотекой-читальней. Заведующий клубом, мой старый друг, с которым мы вместе, полвека назад, босоногими мальчуганами бегали в аульный мектеб, с нескрываемой гордостью, тонкими морщинками лучившейся с его лица, раскрывал передо мной застекленные дверцы книжных шкафов.
— Наша библиотека еще невелика,— говорил он,— всего три тысячи двести книг. Но с каждой почтой мы получаем новые книги и журналы. Можешь не сомневаться, уже в этом году она вырастет вдвое!
Странное, противоречивое чувство охватило меня... Наверное, было в нем и что-то от гордости — той, что лучинками морщин сияла на лице моего старого друга. Но острее мне помнится невольная резкая зависть, вдруг кольнувшая мое сердце, когда я, с книгой в руках, обернулся и взглянул на девушек и юношей, пожилых дехкан и дехканок, сидевших за столиками в читальне и на террасе, и на их шумливых, любопытных детей, подобно стайке розовых скворцов, сидевших на перилах или заглядывавших в окна, как птенцы, просовывая в них круглые головенки с подвижными остроглазыми личиками, и без умолку что-то щебетавших...
Я держал в руке небольшой томик рассказов одного из первых туркменских прозаиков — Нурмурада Сарыханова. Эта книга вышла за два года до Великой Отечественной войны, во время которой автор ее героически погиб, защищая свою советскую родину. Бережно перелистывая страницы, я остановился на рассказе «Китап» («Книга») — рассказе о том, как в далекие прошлые времена бедный дехканин отдал свою единственную брюхатую верблюдицу за рукописную книгу стихов великого туркменского поэта Махтумкули. Он не знал грамоты, этот бедный любитель поэзии,— он только однажды слышал, как эту книгу читали вслух. Он думал» что и к нему, в пески, заедет какой-нибудь грамотей и что хоть раз в год он будет слушать эту книгу. А в тайне он надеялся еще на то, что подрастет его сын и он не пожалеет ничего, чтобы обучить сына грамоте...
Коротка, говорят, жизнь человека, и с этим со вздохом соглашаешься, особенно когда переваливает за шестьдесят. Но какой долгой и емкой вдруг представляется собственная жизнь в такие минуты, когда находишься среди нашей веселой, счастливой молодежи и вспоминаешь безрадостное детство и отроческие годы своего поколения! Не годы, не десятилетия,— а словно века прошли с той поры. Туркменская молодежь, родившаяся в советскую эпоху, росла вместе со своей республикой, сознание ее формировалось вместе с ростом и развитием новой советской культуры. И поэтому она эту новую культуру принимает и смотрит на нее, как ребенок на свое платье: как на обычную и обязательную принадлежность, неотъемлемую часть своего существования, быта, своей жизни.
Я смотрел на шустрых дошкольников, с независимым видом сновавших по террасе между взрослыми, на степенных первоклассников и второклассников, сидевших за столиками рядом с матерями и отцами, уткнувших не вполне еще опрятные носы в книжки с разноцветными картинками и крупными, четкими буквами, которые ровным строем шагали по бумаге и всем своим видом, казалось, звали своих читателей: «А ну-ка, шагай вместе с нами, вперед, на новую страницу! Разве не интересно тебе узнать, что случится дальше с неповоротливым мишкой, с болтливой сорокой и с этим непоседой мальчуганом Яртыкулаком, ростом всего в половину верблюжьего уха!» Смотрел и завидовал.
Я почти до десяти лет не слышал и слова «школа». В нашем и в ближних аулах школы не было. Помню, отец мой, средний по тем временам дехканин, во что бы то ни стало решивший научить меня грамоте, как-то повез меня очень далеко, к знакомым ему людям. В их ауле была школа, мектеб. Я родился в 1894 году 1. Значит, было это, примерно, в самые первые годы нашего двадцатого века. К слову сказать, наш аул Аманша-капан, Тедженского (ныне) района, Ашхабадской области, не сохранил своего названия. Он, как и многие мелкие поселения, видно, перекочевывал, сливался с другими и теперь называется Коуки-Зеренг. А школа, мектеб, в которой начался мой путь к культуре и литературе?
...Сырая землянка с плесенью на стенах, с дырявой дверью, сколоченной из трех досок. Посреди землянки на кошме — толстый человек, в пестром халате и белой чалме. Это мулла — учитель, а свежесрезанные прутья, что лежали у него под рукой на кошме,— учебные пособия. Мулла брал прут то в правую, то в левую руку, помахивал им, тонкий конец прута угрожающе посвистывал. Мы сидели, подогнув ноги, кольцом окружая муллу. Покачиваясь взад-вперед, неотрывно глядя на прутья, мы монотонно вслух зубрили то, что велел зубрить мулла. Наши жалобные детские голоса, наверно, терзали слух работавших на окрестных полях и проходивших по ближним дорогам людей. Для нас не было на свете более страшного существа, чем наш учитель в замасленном пестром халате. Частенько после завтрака он откидывался на подушку и засыпал. В тягостном оцепенении мы сидели вокруг, смотрели, как подымается и опускается под халатом толстый живот, и слушали прерывистые вздохи муллы, похожие на хрип недорезанного барана. В эти минуты мы имели возможность отдохнуть, распрямить затекшие ноги. Но упаси бог, если мулла, проснувшись, заметит, что кто-нибудь из нас переменил позу, не сидит, поджав под себя ноги. Он жестоко бил прутом нарушителя порядка и всех подряд, делая скидку лишь детям тех, кто побогаче. «Все четыре ноги верблюда под ним помещаются, а двум твоим ногам под тобой не хватает места?» — кричал мулла и хлестал по голым ногам ученика. С той поры навсегда запомнилось мне это горькое народное присловье...
И все же — мне явно повезло. Уже через несколько лет я стал одним из тех семи счастливцев-грамотеев, что с трудом насчитывались на тысячу туркмен до революции. «Грамотность — 0,7%...» — когда приходится мне теперь приводить эти сухие статистические «данные», я ощущаю в груди теплое живое чувство... Нет, не муллу я вспоминаю, конечно,— я вспоминаю отца и всю нашу семью. Если мне был «горек корень ученья», то не сладко приходилось и моему отцу, моим братьям. Нас, братьев, было шестеро, седьмая — сестра. Немудрое хозяйство наше тем и держалось, и не так-то легко было даже одного из нас оторвать от хозяйских забот, да еще тратиться на его ученье. Я был третьим (по старшинству) и до сих пор не знаю, почему судьба улыбнулась мне... Думаю, что дело было проще: двое старших уже помогали отцу, когда он решил осуществить свою давнюю мечту — иметь «ученого» сына... Верно одно — что только я пошел по этой дороге, ни старшие, ни младшие братья мои не имели возможности учиться, о сестре и говорить нечего.
Дорога не была прямой и гладкой. Месяцы и годы ученья перемежались месяцами и годами труда. Мне приходилось помогать отцу в хозяйстве и в поле и во дворе, а позднее и в мелких его базарных делах, в торговле. Ученье же шло своим чередом. После мектеба в дальнем ауле я учился в тедженском медресе, где наряду с шариатом и прочими «духовными премудростями» преподавались уже и арифметика, и геометрия, и логика. И здесь обнаружилась у меня особая склонность к чтению — именно к чтению, а не к зубрежке религиозных книг и наставлений. Я пристрастился к чтению старинных, случайно попадавших в мои руки книг, большей частью рукописных, редкопечатных (на арабском алфавите, конечно), сказаний и дестанов, полустихотворного, полупрозаического художественного творчества туркменского и других тюрко-язычных народов. Эта склонность постепенно росла, переходила в настойчивое стремление,— я уже не удовлетворялся случайными находками, а сам разыскивал новые и старинные рукописи, сближался с людьми, любящими и хранящими в памяти драгоценное сокровище народного творчества и старой туркменской литературы.
Литераторов, писателей, поэтов, как мы теперь представляем их, в те времена среди туркмен не было. На туркменском языке до революции не печатались ни книги, ни газеты, ни журналы. Но живое слово — и большого, знаменитого поэта, и поэта безвестного, безыменного — не умирало. В старой Туркмении был многочисленный слой людей, профессией которых было чтение: не по книгам, а по памяти, вслух. Часто это были бахши (певцы), исполнявшие стихотворную часть дестанов под аккомпанемент дутара. Некоторые из них сами слагали стихи и песни, лучшие из которых подхватывались народом. Были во времена моего детства и юности и известные поэты, народные шахиры, стихи и песни которых из разных мест доходили и до моего отдаленного аула Аманша-капана, потерявшего свое имя в тедженских степях. Не всегда с песнями доходили до нас имена их авторов: Байрам-шахира с медовых Балханских гор; Кермолла, бродячего «певца бедноты», как называли его в начале столетия русские исследователи; Молладурды — сына известного в прошлом веке поэта Мятаджи из-под Ашхабада; художника Молламурта, вместе с которым в начале 20-х годов я работал в первых туркменских газетах и журналах; Дурды Клыча, слепого ташаузского певца, в советскую эпоху награжденного званием народного шахира республики, умершего глубоким стариком, как и Байрам-шахир, уже в послевоенные годы, в почете и славе. Но в те времена они не всегда были известны даже друг другу,— что, впрочем, не мешало их песням жить, переходя из уст в уста, из края в край...
Не помню точно, в каком году,— может быть, еще в пору моего ученья в мектебе,— из уст одного девяностолетнего старта в родных местах слышал я старинную легенду о том, как один царь в давней древности послал другому царю в помощь вместо тысячи воинов одного поэта...
— Вы не думайте,— с непоколебимой уверенностью говорил старик, шамкая беззубым ртом,— поэт не простой человек. У поэта — божественная сила!
Один из слушателей, короткобородый, гладенький человек, прищурив маленькие глазки, ехидно спросил:
— Если так, то почему же у нашего Ата-шахира нет в народе почета и на медную монету?
Старец взглянул на него потухшими глазами и, отвернувшись, проговорил:
— Я не говорил о таких, что за миску плова угождают баям да ишанам и хвалят у одного — коня, у другого — собаку. Я говорил о тех, кто поет для народа.
Помолчав немного, он успокоился и, подняв иссохшую, как срезанный тростник, руку, нараспев начал читать стихи. Он помнил их бесчисленное множество, и редко из памяти его выпадала вдруг строка или слово. Но тогда тут же, среди слушателей, почти всегда находился кто-либо сразу же подсказывавший забытое. Помню, однажды (может быть, это было в годы первой русской революции, отзвуки которой докатились и до туркменских пустынь) старец читал своим слушателям, которых не приходилось созывать и ждать, стихи Махтумкули:
Я говорю вам: близок Страшный суд.
Насильников пятами в прах сотрут,
За каждый свист бича им воздадут...
Не плачь, бедняк: подобен льву ты будешь.
Не знаешь сам — как дашь другим совет?
Прокладывай делами верный след.
За мудрецом пойдешь — увидишь свет,
За неучем — слепцу подобен будешь...
Голос чтеца умолк — и несколько минут все молчали, пока снова не заговорил старец.
— Глаза мои смотрят вокруг, но не видят. Где светоч, за которым пошел бы народ?.. Но поэт говорит: без надежды нет жизни, а пока теплится жизнь — живет и надежда. Дорогу осилит идущий... Рано или поздно, народ найдет верный путь.
В те годы я и не помышлял еще о поэтическом творчестве и еще меньше о том, как мне пригодятся потом такие встречи, беседы и чтения... Но с какой благодарностью я вспоминал этого мудрого старца в 1924—1926 годах, когда собирал и готовил первое печатное издание стихов великого Махтумкули на его родине, в Туркменистане!
Все это я вспоминал, об этом рассказывал своим слушателям на просторной террасе колхозного клуба, окна которого ярко сияют на крутом берегу извилистого Мургаба. Их свет долго провожал меня, пока машина кружила по дороге среди садов и хлопковых полей, выбираясь на шоссе. Тонкими лучами он пронизывал ночную темноту,— а мне казалось: уходил куда-то в глубину прошлого, сквозь долгие десятилетия, озаряя мои детские годы...
Так начинался путь. Там — первые шаги, как первые шаги ребенка, еще неуверенные, то прямо, то вкривь, то вкось... Но «тропинка выведет к дороге, дорога — к людям приведет»,— гласит народная мудрость. А вместе с народом любую дорогу осилит идущий. Не сразу и только много позже раскрылось мне во всей глубине это мудрое слово старца, но сопутствовало оно мне постоянно еще с той давней поры.
Трудно с должной достоверностью вскрыть мотивы, которые определяли поведение пятнадцати-шестнадцатилетнего юноши почти полвека назад,— даже если этим юношей был ты сам. Может быть, у отца моего были и свои тайные мечты: ведь медресе давал право на высокие «духовные чины»... Но мне помнится, что немаловажным обстоятельством, в числе прочих приведшим меня в медресе Теджена, а затем в Каахка (под Ашхабадом) и — на краткий срок около полугода,— в Бухару, было все растущее мое пристрастие к родной литературе. Ведь в бухарском и хивинском медресе в свое время учились и Махтумкули и Кемине. И, надо отдать справедливость, за несколько лет, проведенных в медресе, я основательно (насколько это было возможным по тем временам и материалам) ознакомился и с туркменской литературой и дестанами, и с такими поэтами-мыслителями Востока, как Низами, Навои, Фирдоуси, Саади, Гафиз. Там же приобрел я прочные знания арабского и фарсидского языков. А за несколько месяцев в бухарском медресе я впервые познакомился с русским языком, только смутно предугадывая в то время, какое значение он будет иметь в моей дальнейшей жизни. Это были светлые стороны, но тяжело было расплачиваться за них. Нескончаемо тянулись дни, недели и месяцы, обволакивавшие и засасывающие юную душу мутной тиной исламской мистики и догматики, составлявших главное содержание и цель повседневных занятий в душных учебных комнатах и мрачных сводчатых студенческих кельях...
И вот, едва покинув эти мертвящие стены, я очутился, как застигнутый наводнением путник, в бурном стремительном потоке событий грозных и сверкающих лет революции и гражданской войны...
Говорить об этом периоде и не говорить о народе — значит, ничего не сказать. Но узки рамки очерка. О своем родном народе, о его жизни и борьбе за лучшее будущее (ныне — наше радостное настоящее!) на этом крутом, решающем повороте его многовековой истории, о его друзьях, учителях и вожаках — в первую очередь, о русских рабочих, большевиках, коммунистах, и о его врагах — белогвардейцах, националистах, интервентах, я написал роман «Решающий шаг», которому отдал много лет упорного труда. В таком романе не могло не оказаться многих автобиографических черт, не говоря уже об авторских раздумьях, взглядах и оценках. Читатель найдет некоторые личные черточки, и даже отдельные биографические детали в образе одного из персонажей этого романа — «молла» Дурды, как его иногда называли друзья, другие герои романа. Вспоминая сейчас давно написанные страницы, короткое и суховатое описание путешествия Дурды с двумя товарищами по родным степям из Теджена в Мары, с письмом тедженских дехкан в штаб наступавшей Красной Армии, его встречу в черных песках с бывшим царским охранником, верной собакой белогвардейцев и интервентов, которая едва не оборвала жизненный путь Дурды,— вспоминая все это сейчас, я говорю: «Да, путь Дурды — это и мой путь, один короткий, но трудный переход на нем. Шагай же бодрее, Дурды, друг моей молодости! Любую дорогу осилит идущий вместе с народом». Но, конечно, Дурды — это не Берды тех лет, и большую ошибку сделает тот, кто попытается их отождествить. И все же, к этому образу и к многочисленным другим страницам, на которых нашли отражение некоторые мысли и настроения автора, характерные для тех незабываемых лет, я отсылаю читателя, которого не удовлетворят краткие биографические справки, приводимые ниже.
После контрреволюционного мятежа в Теджене на некоторое время фактически захватил власть националист Эзиз-хан. В июле 1918 года он провел поспешную мобилизацию, под которую попал и я и был «определен» на хозяйственную работу при штабе Эзиза. Впоследствии это дало мне возможность использовать большой фактический материал и наблюдения для разоблачения (в романе «Решающий шаг») подлой роли этого пособника белогвардейцев и интервентов, но в то время это меня не устраивало, хотя и помогло быстрее раскрыть глаза на подлинную сущность всяческих врагов советской власти. В результате через несколько месяцев я был арестован белыми за связи с большевиками и предан военно-полевому суду. Такие связи действительно были, и мне угрожал расстрел, но вмешательство друзей, сумевших взять меня на поруки, дало мне возможность бежать в пески. Оттуда, в мае 1919 года, я был отправлен делегатом от трудового населения Тедженского оазиса для связи с наступавшей Красной Армией, вернулся обратно с заданием — вести в народе агитационную работу, готовить встречу Красной Армии. Штаб белых находился в Теджене, но задание мне все же удалось выполнить, не попадаясь больше в руки белых...
Дальше — проще. В штабе Красной Армии, затем в политотделе Закаспийского фронта я работал до конца 1919 года, затем перешел на мирную культурную работу — в уездный и волостной отдел народного образования, в волостной исполком. А после некоторого перерыва, когда я начал работать в газете «Совет Туркменистаны», окончательно определился мой дальнейший путь. Я начал заниматься литературным трудом сперва как газетчик, а с 1924 года, когда написал свое первое (сатирическое) стихотворение,— и как поэт. Да, поэт — это не обмолвка. Это и не могло быть иначе в то время. И долго еще — вплоть до 30-х годов — все современные туркменские писатели начинали с поэзии, в том числе и известные ныне прозаики. Так было недавно, но теперь — иное дело. Невольно вспоминается еще одна беседа, в том самом колхозном клубе, с описания которого я начал свой очерк.
Библиотекарь, миловидная высокая девушка, с венцом черных кос на голове, в простом, легко облегающем стан платье национального покроя, рассказывала мне о читательских запросах.
— Скоро ли выйдет новое издание романа Кауштова «У подножия Копет-Дага»? У нас есть два экземпляра первого издания, но их совсем уже затрепали: читают и в читальне и на дом берут... А вы знаете,— наш агроном ведет такую же научную работу, как и Хошгельды в романе!
Я поразился, с какой простотой и легкостью говорила эта девушка о туркменском романе. По возрасту, она была много моложе нашей республики, едва ли двадцати трех — двадцати четырех лет. Но в этом и была разгадка. Ведь она только книжно, как в школе учили, знает о том, что роман — это совершенно новый жанр в туркменской литературе. Наша дореволюционная литература, несмотря на свое богатство и многообразие, не знала такой формы прозы в ее современном виде. Поэзия была если не единственным, то преобладающим ее жанром. А ведущими жанрами современной туркменской литературы являются прозаические — во всем их богатстве и многообразии, в широких полотнах романа, в картинах повестей и рассказов Сарыханова, Исмаилова, Агахана Дурдыева, Сейтакова. Не только колхозная жизнь, но и жизнь города, новая туркменская интеллигенция, студенчество, рабочий класс нашли уже то или иное отражение в произведениях наших молодых прозаиков.
Этими мыслями я хотел поделиться с моей собеседницей, но получилось так, что, показывая мне библиотеку, девушка как бы предупреждала меня: то, что я хотел сказать, само собой явствовало, само за себя говорило с книжных полок. В разделе советской литературы Фадеев, Федин, Фурманов, Шолохов как бы перекликались друг с другом и со своими соседями — молодыми туркменскими писателями, в книгах которых без труда можно найти следы благотворного влияния их русских учителей. Целую полку, в изданиях на русском и туркменском языках, занимал Горький. Его «Мать» я заметил в руках молодого парня в синей спецовке,— видно, механика МТС или электротехника. А с этой книгой у меня свои, особые отношения, и не сказать об этом — значит, обойти, не раскрыть одну из существеннейших, глубинных черт моей писательской биографии.
Помню, с каким глубоким душевным трепетом держал я в руках еще пахнущий типографской краской томик — «Мать» Горького на туркменском языке в моем переводе... Это была уже не первая книга, переведенная мной, но в память особенно остро врезалась именно она. Это было в год смерти великого русского писателя, учителя ряда поколений писателей разных стран и наций, еще так недавно, казалось, выступавшего со своим отеческим наказом на Первом Всесоюзном съезде советских писателей. Мне запомнилась эта книга, впервые переведенная на туркменский язык, еще и потому, что в те дни все яснее и четче вырисовывались для меня очертания и образы задуманного первого моего романа, и первые страницы его, с еще не остывшими строками, лежали на моем столе рядом с ней. И в этой их близости, казалось мне,— да так оно и было на самом деле,— был залог моего писательского роста, осуществления моих литературных замыслов и дерзаний. Работая над переводом «Матери», стремясь понять и передать на моем родном языке всю ее величавую простоту и ясную глубину, я учился у Горького и великому мастерству, с каким он владеет языком, словом. У него я учился и русскому языку.
Русский язык!.. Я овладевал им, читая Пушкина, Толстого, Горького, Федина и Шолохова... А когда я, как писатель, переводил их произведения на язык своего народа, я заглядывал в них глубже, любовнее и ревнивее, я подходил к ним, как ученик к любимому учителю, всегда готовому дать совет, показать, научить. И по мере того как я овладевал русским языком, все шире и полнее раскрывалась передо мной величайшая сокровищница русской, советской и мировой литературы и культуры. Расширялся мой писательский, идейный кругозор, становилось многообразней, разносторонней мое понимание искусства письма...
Вот что хотелось мне сказать о моем «особом отношении» к Горькому и его книге «Мать», а вместе с тем и ко всей русской, литературе, к русскому языку. В порядке справки можно добавить, что переводил и перевожу я много (в Туркменгосиздате вышло больше сорока книг моих переводов) и что теперь молодые переводчики и писатели переводят много лучше, чем я, и это вполне закономерно. Хочется еще отметить, что в последнее время с особым волнением я работал над переводом книги стихов поэта-героя Мусы Джалиля.
Все с большим жаром отдаваясь писательскому труду,— словно стараясь упорством и количеством возместить, позднее начало (ведь в 1924 году, когда было напечатано мое первое стихотворение, мне было уже тридцать лет),— я продолжал работать в редакциях газет и журналов, в издательствах, в культурных организациях. В 1927 году я учился в Ленинградском Восточном институте, что особенно много дало мне в изучении русского языка, так же как и в общем развитии. К сожалению, болезнь не позволила мне закончить курса. В литературе я пробовал свои силы в различных жанрах. Подчас это приходилось делать не по собственному почину. Так, небезынтересно (даже для самого себя) отметить, что первая моя книжка, изданная в 1928 году, представляла собой... драматическое произведение, пьесу «Терьякеш и табиб», написанную еще в 1926 году по настойчивому требованию только что родившегося тогда туркменского театра. Как сейчас помню, написал я ее за одни сутки, чтобы поскорее успокоить требовательного младенца! В дальнейшем были и более серьезные опыты в этой области. Всего я написал больше десяти пьес,— думается, что хотя сейчас они и не заслуживают внимания, но все же сослужили в свое время службу. Сейчас я снова вернулся к этому жанру и работаю над пьесой по мотивам романа «Решающий шаг». Как и в других моих произведениях, основная тема моей драматургии — современность. Исключение составляют две пьесы, одна из которых («Махтумкули») наиболее близка моему сердцу и сейчас волнует меня.
Поэзия — по-прежнему моя постоянная спутница. Вначале я довольствовался традиционными поэтическими формами. Так написана одна из ранних моих поэм «Девичий мир» — замкнутыми двустишиями (месневи). Большим новатором в этой области я не являюсь и теперь, однако свободная форма стиха, обычное четверостишие, преобладает в моих стихах и поэмах последних лет. Свободным стихом, где мысль и фраза легко переходят из строки в строку и из строфы в строфу, написана «Туркменская поэма» — одна из первых моих попыток дать поэтический образ молодых производственников, нефтяников, нарисовать картину промышленного развития республики. Я упоминаю об этом потому, что в 50-х годах эта тема стала для меня основной.
Проза моя непосредственно выросла из моей газетной практики. Первый сборник очерков и рассказов, художественно еще весьма несовершенных, вышел в 1931 году. Его название — «Хакыкат», что довольно точно переводится как «Действительность», отвечало его содержанию. Это были первые попытки художественных зарисовок новой жизни, труда и быта возрожденного народа. Очерки и рассказы, а также публицистические статьи и в дальнейшем остались на моем вооружении как одно из средств «активного вторжения в жизнь». Почти всегда в основе их, в том числе и рассказов, у меня лежит живое наблюдение. Такие этюды приносят пользу и для работы над большими полотнами. Однако считаю, что как прозаик я более или менее оформился только с выходом в свет первого тома «Решающего шага» в 1940 году.
Особые страницы в мою биографию внесли годы Великой Отечественной войны. Как и повсюду, в писательской организации Туркменистана они, прежде всего, вызвали особое творческое напряжение и усиление общественной активности. Большая часть членов организации ушла на фронт. Оставшиеся в тылу, партийные и беспартийные, стали агитаторами и пропагандистами партии. Они выезжали с бригадами на фронт и во все уголки, колхозы и предприятия республики. В эти годы особенно окрепли связи писателей с читателями, с народом,— и в личных встречах, и через печать, газеты и журналы. Писатели, ушедшие на фронт, также не порывали связи с республикой и не прекращали творческой деятельности: газеты, и журналы изо дня в день печатали стихи, статьи, очерки, присылаемые с фронта. Большую работу провели писатели по подготовке и проведению первой декады туркменской литературы в Москве в 1945 году. Окрепли и обогатились связи с русской и другими братскими литературами,— подобно тому, как в боях за великую советскую родину закалилась и еще более окрепла братская дружба всех советских народов.
В эти годы каждый работал в полную меру сил. Большим творческим напряжением отмечены эти годы и для меня. С 1942 по 1950 год я работал председателем Правления союза писателей Туркменистана, в то же время много писал. Был закончен (вторая и третья книга) роман «Решающий шаг», удостоенный в 1947 году Сталинской премии второй степени, написан ряд новых произведений. Отмечу из них пьесу «Братья» и поэму «Айлар», обе на военные темы. Важнейшим же итогом не только этого периода, но и всей моей предшествовавшей жизни и творческого пути явилось принятие меня в 1947 году в коммунистическую партию Советского Союза. Но это событие было не только итогом,— оно заставило меня со всей строгостью и прямотой оглянуться на пройденный путь для того, чтобы с новой энергией, новыми дерзаниями и страстью и со всей полнотой сознания ответственности своей, как советского писателя, продолжать работать для народа и во имя его, идти вместе с ним в его неустанном и вдохновенном труде.
Укрепившиеся в годы войны живые связи с читателями, с народом продолжали развиваться и множиться и в послевоенные годы. Я чаще стал выезжать в районы республики, и особое внимание мое привлекали районы западного Туркменистана. И это было не случайно.
Лет тридцать назад я впервые был в Баку и проехал на электричке через Сураханы. Меня поразили торчавшие повсюду вышки, беспрерывно, как будто с приветом мне кланявшиеся «качалки», переплетенные трубы, громадные резервуары... В родном своем краю в то время я жил другими мыслями. Я посвящал свои поэмы великой проблеме обводнения огромных пустынных пространств Каракумов, превращения их в плодоносящие земли. И тогда, во время поездки по Сураханам, перед моими глазами возникли просторы западной Туркмении, заносимые песком и пылью. Но мысль пошла в другом направлении. Уже тогда я слышал, что ученые и геологи-разведчики — Ферсман, Губкин— считают, что в этих районах неисчислимые нефтяные богатства. «Вот бы,— мечтал я,— и к нам в Туркменистан привезти такие вышки? Они оживили бы мертвые пустыни... А ведь это — мечта народа!»
Мечты народа священны. Много ли лет прошло с той поры? Давно ли, бывало, отъедешь от Красноводска, выглянешь в окно вагона — и сжимается сердце. Вихрем вздымающаяся пыль не дает открыть глаза. А теперь едешь ночью по тем же местам и кажется, что едешь где-то в центре России, мимо больших городов. По обе стороны — огни, огни... Огни Кум-Дага, Небит-Дага. Вышки... Они соперничают с небесными звездами. Еще в годы войны в Небит-Даге был всего десяток домов. Кто думал тогда о древонасаждениях в этом поселке, куда вода поступала из Казанджика чуть не каплями,— едва-едва хватало для питья. Думала партия. Думал, и верил, и работал народ.
Могущество советского строя, советских людей, руководимых партией, вооруженных знаниями и техникой,— неизмеримо. Особое качество наше — неудержимый, все более быстрый и могучий рост производительных сил. Вызываются к жизни веками спавшие силы природы. Глухие, пустынные степи западного Туркменистана преобразило сокровище, таившееся в их же подземных недрах,— нефть. Не могли его взять и заставить служить себе нищие обитатели пустыни в старое время. Нефть, сама сочившаяся из-под земли, использовалась только как мазь от верблюжьей чесотки. Ни желания, ни силы использовать эти- богатства не было у царского правительства. Зарились на это богатство английские и американские империалисты. В годы гражданской войны они подготовили даже кое-какое оборудование для разведки и перекачки нефти в свою ненасытную утробу. Известно, чем это кончилось: алчные хищники подавились лакомой костью, как жадная лиса...
Только советская власть, для которой благо народа — высший закон, нашла силы отомкнуть подземную кладовую, добыть и поставить на службу народу неистощимые природные силы и богатства...
Вот почему, когда на читательских конференциях меня спрашивали, не думаю ли я продолжить свой роман о годах гражданской войны, живы ли его герои — Артык, Бабали — сын Артыка, и как живут и работают они сейчас,— я обращал свои взгляды и мысли на запад, в районы Небит-Дага и Красноводска. И не только взгляды и мысли. После ряда поездок и завязанных во время них новых знакомств в Небит-Даге и других промышленных районах я понял, что, для того чтобы делом ответить на запросы и требования своих читателей, этого недостаточно. Медленно созревавшая неотступная мысль становилась все более ощутимой, живой — как тема будущего произведения. Она определилась, наконец, одним коротким словом: «Небит-Даг». Это было сперва только названием города. Это стало через несколько лет названием романа. Но для того чтобы стал живым явлением роман, потребовалось еще многое.
Вся обстановка и люди, действующие в романе,— живые люди живого города, промыслов — резко отличны от той обстановки, в которой я вырос, от тех людей, с которыми до той поры жил и работал. Как понять их, этих новых людей, ставших новыми на протяжении всего одного — редко двух — поколения? Вчерашний рыбак — сегодня буровой мастер, вчерашний скотовод — сегодня геолог, разведчик подземных недр... Здесь все живут мыслями о подземных богатствах и о том, как заставить их служить народу. Здесь в почете глубокие знания специалистов, решительность и опыт бурильщиков; особое чувство личной и коллективной ответственности. Здесь, в новых взаимоотношениях людей, складываются новые характеры. Здесь родился и растет не по дням, а по часам чудо-богатырь, молодой рабочий класс социалистического Туркменистана. Как проникнуть в его помыслы, узнать его чувства, понять их? Это не легче, а труднее, чем проникнуть в подземные недра на глубину трех тысяч метров. Понять этих людей — значит отобразить перемены в судьбах народа. Перемены не менее великие, чем те, что совершались в годы революции и гражданской войны.
Я пишу об этом здесь, потому что «Небит-Даг» — это биография моя за последние пять-шесть лет. Сейчас роман уже в наборе, частично напечатан в журнале на туркменском и русском языках. Еще не получил он оценки читателя,— я жду ее, чтобы узнать, как я справился с поставленной задачей; насколько успел в ней или пустил на ветер часть быстротекущей своей жизни. Решать не мне.
Более двух лет я постоянно жил в Небит-Даге — день изо дня со своими героями — и на промыслах, около буровых и действующих скважин, и в домах нефтяников, где покоренный газ покорно служит своим победителям, и в клубах, где отдыхают, читают и учатся новые люди Туркмении. Эта страница заканчивает на сегодня мою писательскую биографию. Новые темы уже стучатся в двери моего дома, в сердце, много пожившее, но все еще живое, горячее и полное желания жить, трудиться — шагать вперед по широкому жизненному пути вместе с народом.
Велика ответственность писателя.
На одном квадратном метре узорного туркменского ковра — приблизительно миллион узелков. Если хоть один из них будет плохо завязан, он будет раздражать глаз, подобно выросшему среди посева яндаку — верблюжьей колючке. Писатель должен быть мастером своего дела: каждая буква его произведения подобна узелку на ковре. Но это еще далеко не все. Разбираясь в наших литературных делах, мы не всегда меряем их правильной мерой, единственно верной. Эта мера — общественный долг писателя, его ответственность перед читателем. Вот единственный критерий! И тогда, о чем бы мы ни говорили, — об идейной высоте произведения, о художественном мастерстве писателя или о его моральном облике,— обо всем мы будем судить с высокой позиции. Тогда мы сможем с полным правом надеяться, что наша книга станет на книжной полке нашего друга-читателя не только гостем, а его задушевным другом. Не в этом ли исполнение заветной мечты писателя?
Пройдя большой путь, я знаю: осуществление этой мечты зависит от меня самого, от моего неустанного труда, от ясного понимания, во имя чего трудишься, от того, насколько ощущаешь свою ответственность перед читателем, перед народом.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +