Я принадлежу к писателям субъективного типа, то есть к тем, в произведениях которых яростно ясно, кого они любят, кого ненавидят, с кем борются, за кого сражаются. Вся моя творческая автобиография заключена в моих произведениях со всеми ее победами и поражениями. Писать ее — это значит пересказывать написанное.
Но поскольку в жизни своей я шел от старого мира к новому, рассказать о том, как я шел и куда пришел, небезынтересно.
II
Я родился и жил ребенком в семье, расколотой антагонизмом. Мать,
урожденная Анучина, получала комплименты от Тургенева, когда обрезала буйные косы и надела очки на ясные глаза. Потом дружила с одной из жертв Слепцовской коммуны. Отец дружил с Лесковым и Микешиным, переписывался с Владимиром Соловьевым. В роду у нас был «святой» Филарет Дроздов, автор катехизиса. Ребенком меня водили каждый день гулять в Чернышевский сквер, и царь Александр III, выезжая в девять часов на ежедневный объезд своего квартала, требовал, чтоб мы стояли у решетки сквера и кричали «ура!». Мне было девять лет, когда умер отец, но я входил в жизнь с твердым мировоззрением. Когда меня спрашивали, кем ты будешь,— я убежденно отвечал: «Сначала действительным статским советником, а потом святым».
III
Учение в гимназии в Петербурге и два года — пятый и шестой классы в Орловской гимназии,— когда осиротевшая семья переехала в Орел, родину отца и матери,— утвердила это мое мировоззрение. Оно было потревожено в седьмом классе, когда я вернулся в 6-ю Петербургскую гимназию и когда законоучитель отец Андрей Левашев перестал веровать в бога и его объявили сумасшедшим.
Я поступил на историко-филологический факультет университета и одновременно слушал лекции по биологии у Догеля, по физике у Хвольсона, по юриспруденции у Петражицкого. Профессор Введенский, внедряя нам знания по античной философии, в то же время раздавал нам свою брошюру, где доказывалось, что несуществование бога научно обосновано быть не может.
Но я до сих пор физически чувствую, как у меня второй раз после случая с отцом Левашевым шевельнулись мозги, когда маленький косноязычный человек, профессор Петражицкий, доказал мне, что моральные нормы, которые я считал незыблемыми, изменяются в зависимости от структуры общества.
Десять лет, с 1902 по 1912 год, я не мог оторваться от университета: я по два года работал по славяноведению у Сырку и Лаврова, по античности у Зелинского, по русской литературе у Жданова, по истории искусства у Айналова. Я благодарен этим своим учителям за точные знания, которые они мне сообщали, за методологию безупречной в деталях научной работы. Но, имея предложения от каждой из этих кафедр остаться при университете, я расстался со своей альма-матер, не сдав государственных экзаменов, потому что ни одна из них не давала мне путевки в жизнь на основе твердого мировоззрения.
Правда, были среди нас студенты, которые серьезно занимались марксизмом, как, например, будущий нарком юстиции Н. В. Крыленко. Но я не попал в их группу.
Я был среди тех, кто увлекался модными тогда западными философами. Мы расхватывали первые издания «Энергетики» Освальда, «Творческой эволюции» Бергсона, увлекались Ницше.
IV
Но главной причиной неудачи моей научной карьеры было знакомство со студентом, который раньше меня поступил в университет и после двухлетнего пребывания на юридическом перешел на филологический факультет, попав в одну со мной группу на лекциях профессора Лаврова по сербскому языку. Он был внимательнейшим студентом, все записывал, и я, по природе лентяй, всегда пользовался его тетрадками с записями лекций.
Это был Александр Блок.
Выяснилось, что оба мы пишем стихи, и очень скоро студенческое соседство перешло в творческую дружбу.
Стихи я бормотал с детства. Записывать стал девяти лет, после семейной катастрофы — смерти отца. Я тогда свои бредни одновременно писал стихами и рисовал. Я и Блок стали бывать друг у друга. «Приди, почитай,— сказал он мне как-то.— Приду, но с рисунками».— «Хорошо»,— улыбнулся он своей редкой, но обволакивающей все сердце улыбкой.
В большой затемненной комнате я выставлял картинки масляными красками и читал свои стихи. Присутствовали при этом мать и тетка Блока, а также Татьяна Гиппиус, сестра Зинаиды Гиппиус. Кому нравились рисунки, кому стихи.
Блок жил на Невке, на окраинах Петербурга. Он показал мне «черного человечка», который бегает с лестницей зажигать и тушить газовые фонари. Это был первый человек, которого я увидел как предмет поэзии. Это было весной 1904 года. Дивные белые ночи! Я чувствовал, как за плечами у меня растут крылья.
V
Весной этого же катастрофического для царской России 1904 года под влиянием несчастной войны от моего подсознания пластами стали мучительно отставать пережитки старого верования, как будто утверждавшего гармонию в мире и в душе каждого человека. Юноши моего круга в те годы переживали поражение родины, как свою собственную гибель. Тема смерти вскоре вспыхнула и среди моих юношеских жизнерадостных стихов.
Летом я поехал на «кондиции» (уроки) в усадьбу тогдашней Псковской губернии. Все свободное время я проводил в народе, на свадьбах и похоронах, в хороводах, в играх детей. Увлекаясь фольклором еще в университете, я жадно впитывал язык, синтаксис и мелодии народных песен. Отсюда и родилась моя первая книга «Ярь», с ее реминисценциями язычества и безудержной радостью влюбленности в жизнь, в природу, в девушку. Сила этой книги — в обнажении антагонизмов. Она так и делится на «Ярь» и «Темь», жажду счастья в природе и народе и несчастье в действительности. Есть и третья часть в этой книге, называющаяся «Исход» и состоящая из одного стихотворения: «Мы ведь можем, можем, можем! Древний хаос потревожим, Космос скованный низложим!»
Символисты уже радели в салоне Мережковского и Зинаиды Гиппиус, уже вернулся Вячеслав Иванов из Рима и открыл свои «среды». Блок властно удерживал меня от посещения этих гнезд антиреализма.
Но все-таки поэт Владимир Пяст, друг Блока, увел меня туда, и в одну ночь в конце 1905 года я, прочитав свои «ярильские» стихи в присутствии всего символистского Олимпа, то есть Вячеслава Иванова, Бальмонта, Брюсова, Сологуба, Блока, Белого, Мережковского,, Гиппиус, Бердяева, профессоров Зелинского и Ростовцева, стал «знаменитым» поэтом и на недолгое время изюминкой «сред». Когда я читал стихи, мы все сидели на полу, на коврах, при свечах, а я был в белой рубахе, и все это напоминало мне хлыстовские радения.
В. Брюсов тут же отобрал у меня стихи и напечатал их в цикле «Симфония» (в «Весах») рядом со стихами Тинякова и Гумилева. Это было бы моим первым появлением в печати, если б не одно обстоятельство.
На «средах» бывали и большевики. Одним из них был вдохновенный А. В. Луначарский, тогда богостроитель, а другим — незабвенный для меня переводчик Гегеля, Столпнер, которого я замучивал расспросами о «Феноменологии духа» Гегеля, пытаясь понять, как это дух создал вселенную и в том числе меня. Ведь на этом вопросе, не зная Гегеля, сошел с ума мой законоучитель отец Андрей Левашев.
Бывали и представители демократической поэзии, как Леонид Андрусон, Евгений Тарасов и Александр Рославлев. Там же, на «средах», Александр Рославлев взял у меня стихотворение «Папа, не ходи работать, папа, не ходи! Наше счастье впереди...» и передал в редакцию журнала «Истина», где оно вскоре и было напечатано, раньше, чем взятые Брюсовым в его «Весы» стихи про Ярилу.
Уже в советское время в «Литературной газете» было опубликовано письмо Максима Горького в «Северные записки», где он рекомендовал к печати вместе с Рославлевым и Тарасовым и меня.
В конце 1906 года моя первая книга «Ярь» вышла в свет в издательстве университетского «Кружка молодых», только что мною организованного.
Писали о ней Корней Чуковский в «Понедельнике», Максимилиан Волошин — в «Речи» и многие другие. Но дороже всех для меня отзыв Александра Блока: «такая яркая и талантливая книга». В том же году я выпустил вторую книгу «Перун», где противоречия, уже обозначенные в «Яри», выступали ярче, и вскоре третью — «Дикая воля», где тема противоречий погасла в личных переживаниях и сказках. Опыт по наблюдению жизни окраин и старой деревни при отсутствии стойкого мировоззрения оказался недостаточным для того, чтоб мое творчество развивалось плодотворно. Отдел этой книги «Тюремные песни» я написал в «Крестах» - царской тюрьме, куда я попал за перевоз из Финляндии в Петербург «Историко-революционного альманаха», только что изданного издательством «Шиповник» и запрещенного в столице. Однако тема стихотворения «Череда», где утверждалось бессилие смерти для личности, живущей в коллективе, не нашла тогда развития в моем творчестве.
Все эти стихи с большими дополнениями были в 1909 году переизданы в двухтомном «Собрании стихов» в издательстве Вольфа.
VI
Создавая «Кружок молодых» при Петербургском университете, я искал коллектива. Я просто не мог жить и расти в одиночестве.
В университете было здание, мрачно-кирпичное, с большой, всегда пустовавшей аудиторией.
Одной из маленьких побед революции 1905 года было открытие свободного входа для всех желающих на территорию университета. О, как мы радовались, когда в первый раз доказали свое право на эту аудиторию усатому педелю, который, махнув рукой, пропустил толпу почитателей поэзии.
Мы открыли литературные вечера со свободным входом для всех. Вот это была аудитория, не то, что на Олимпе символистов! Там не было серединных. Аудитория властно выражала свое мнение. Там была буря. На вечерах бывали символисты. Михаил Кузьмин пел свои «Александрийские песни», Алексей Ремизов ритмом и голосом начетчика времен Ивана Грозного скандировал свои пересказы древних легенд, выступал однажды и Вячеслав Иванов. Но там воевал и неотразимый оратор Луначарский. Более же всех заколдовывал аудиторию своими стихами поэт с выцветшим лицом Аполлона, властитель ритмов грозных лет, Александр Блок.
Но обвороженная Блоком аудитория взрывалась и раскалывалась, когда совсем не умеющий читать стихи Евгений Тарасов врезался простыми бытовыми рассказами в стихах о повседневной жизни простых людей, когда громогласный гигант Александр Рославлев, путаясь между вульгарным символизмом и недодуманным реализмом, юными, счастливо найденными лозунговыми строками пробуждал в аудитории боевые чувства, когда Илья Брауде разражался вдруг вспыхнувшей политической речью. Речи мешались со стихами.
Аудитория меня любила, но ждала ответа: куда идти; где правда?
А я и сам был духовно нищим и голодным.
Я читал и «Папа, не ходи работать, папа, не ходи! Наше счастье впереди...» и «Мы ведь можем, можем, можем, можем, // Космос скованный низложим!», то есть предлагал аудитории те же самые противоречия между действительностью и мечтой, которые и меня раздирали.
Но в «Кружке молодых» я впервые познал счастье общения с массовой аудиторией.
«Кружок молодых» закрыли, как только обозначилась так беспощадно метко определенная Горьким эпоха политической реакции и крушения пошедшей на поводу у нее интеллигенции.
Никакой четкой позиции у меня не было. Я не читал ни одной строки Ленина, не понимал необходимости борьбы материалистов с идеалистами и вообще относился к этим спорам как к чему-то не касающемуся меня. Жестокая расплата наступила в ближайшие годы.
VII
В «Кружке молодых» созрел мой разрыв со Олимпом символистов, со «средами» Вячеслава Иванова, где появились отчетливые мистические тенденции. Ссора произошла потому, что я стал печататься в «Ниве», самом популярном тогда журнале, куда привел меня Корней Чуковский, Вячеслав Иванов ругал меня отщепенцем, хоть я и не совсем понимал, от чего я «отщепился».
Много помогла моему самосознанию студентка Бестужевских курсов, начинающая актриса, Анна Алексеевна Козельская, которая, став моей женой, увлекла меня на Волгу, к истокам Суры, где я опять соприкоснулся с народной жизнью и написал первую вышедшую массовым тиражом у Сытина (тридцать пять тысяч) книгу «Русь» и вслед за ней «Иву» (изд-во «Шиповник»). Но на Волге еще бытовала древняя Русь. И в «Руси» наряду с отражением народных страданий сказались и примиренческие христианские тенденции. Они отразились и на «Иве», хотя главным там были мотивы некрасовской, а еще сильнее никитинской поэзии.
Я все более разочаровывался в душном мистицизме символистов, в ид стремлении к потустороннему. Мы организовали «Цех поэтов», куда вошли, кроме меня с Н. Гумилевым, Ахматова, Мандельштам, Зенкевич, Лозинский. Издавали журнальчик «Гиперборей». Выдумали «акмеизм» (Гумилев предлагал «адамизм»), устраивали диспуты. Нам казалось, что мы противостоим символизму. Но действительность мы видели на поверхности жизни, в любовании мертвыми вещами и на деле оказались лишь привеском к символизму и были столь же далеки от живой жизни, от народа. Я хотел привлечь и Блока в наш кружок, но он ответил убийственной статьей «Без божества, без вдохновенья».
Ближайшие годы пошли по двум руслам.
С кропотливым трудом я отредактировал собрание сочинений И. С. Никитина для издательства «Просвещение» и написал к нему добросовестное исследование в виде предисловия. В научных кругах эта работа была принята одобрительно.
С другой стороны, я написал целый ряд книжек — сказок и стихов для детей и думаю, что этим помог борьбе с господствовавшим тогда глупым сентиментализмом в детской литературе. Я попытался также рассказать в прозе свои впечатления о старой деревне, о разложении помещичьего быта, о блужданиях интеллигенции. Две поездки в Италию, где я надеялся — в эпохе Ренессанса — найти что-то для себя новое в познании России, ничего мне не дали, кроме цикла стихов, в которых торжествовала тоска по родине.
В 1913 году в издательстве «Грядущий день» я выпустил книгу восьмистиший «Цветущий посох». В этом же году вышел в свет «Велес. Первый альманах русских и инославянских писателей» под моей и Янко Лаврина редакцией.
В 1915 году ко мне пришел Сергей Есенин. «Из книги «Ярь» я узнал, что так можно писать стихи»,— сказал он мне. Появились в моем доме и Николай Клюев и Александр Ширяевец. Я организовал группу «Краса». Устраивали вечера.
VIII
Когда началась первая мировая война, я был захвачен ура-патриотическим угаром. Победный финал «защиты России» я видел во взятии «Царьграда». («Ты будешь наш, ты будешь наш в сию священную войну»,— перепевал я славянофила Хомякова.) Живые до сих пор строки я написал в день героической гибели авиатора Нестерова. Но я написал и стихи о верноподданнической демонстрации перед Зимним дворцом в день объявления войны. Не будучи призван, я записался в Союз городов, и поехал на Кавказский фронт, на «Царьград». Меня направили в город Ван, в Турецкую Армению, и там, видя нищету и разорение, собирая сирот на дорогах, где белели затоптанные в прах кости армянского народа, я начал освобождаться от империалистических иллюзий.
Я писал корреспонденции в «Русское слово», которые прекратились после сатирического очерка «Три генерала». Я написал книгу «Ангел Армении» (Тифлис, 1917) и уже много лет пишу роман «Сады Семирамиды» о гибели населения Турецкой Армении и о крушении националистических надежд тогдашних вождей этого многострадального народа, воскресшего только при советской власти.
IX
Февральская революция застала меня в Персии. Там в обстановке отступающего нашего фронта я познакомился и сдружился с большевиками — доктором С. М. Кедровым и ревизором Б. Е. Этингофом. Они меня и ласково и сурово вводили в круг идей, которыми я сейчас живу. Впечатления тех дней отражены в моем романе «Алый смерч».
После отхода наших войск я оказался в Тифлисе.
Вместе с Г. Г. Нейгаузом и К. Н. Игумновым я работал в тамошней консерватории, где читал курс эстетики. В газете «Кавказское слово» под редакцией М. А. Геворкяна, теперь академика, я печатал статьи на темы искусства и литературы, знакомя тифлисцев с классикой русской литературы и искусства и с сокровищами кавказской и восточной поэзии. На средства А. Антоновской, в будущем автора романа «Великий Моурави», издавался под моей редакцией журнал «Аре», где я писал об исконных связях Кавказа с Россией. Вместе с художниками О. Сориным, С. Судейкиным, Л. Гудиашвили выступал на выставках. Вместе е поэтами Паоло Яшвили, Тицианом Табидзе, Иосифом Гришашвили, Сандро Эули упивался стихами.
В Тифлисе я подружился с великим поэтом Ованесом Туманяном, поборником дружбы между закавказскими народами и общей их дружбы с Россией. С П. Д. Меркуровым, братом известного скульптора, организовал сатирический журнал «Нарт», где на первой странице первого номера был изображен козел с лицом тогдашнего вождя грузинских меньшевиков Ноя Жордания и доящий козла несознательный рабочий. После пяти или шести номеров журнал закрыли. А ко мне ночью явился красавец прямо с фресок эпохи Руставели и предложил альтернативу: или в Метехскую тюрьму, или вон куда хочешь. Я был с семьей. Это решило мой выбор: уехать.
Я ничего не знал точного о Советской России. Но успел напечатать статью о «Кузнице», собрав материал из цитат стихов из случайно доходивших до меня московских газет.
X
Мне и в Тифлисе хлеб давался тяжело (три копейки за строчку). В муссаватистском Баку пришлось еще труднее. Я работал в кабачках, сочиняя по договору пьеску в неделю, переделывал Андерсена, восточные сказки, устраивал выставки вместе с О. Сориным и С. Судейкиным.
В декабре 1919 года я прочитал в кабачке стихотворение «Кофе», про остров Яву, вскоре переведенное на английский, французский и голландский языки. Написал цикл стихов «Алая нефть» о жизни бакинских рабочих.
Губернатор Тлехас пригрозил мне высылкой. «Куда? — спросил я.— Если на север — не возражаю».
XI
23 апреля 1920 года в Баку на рассвете вошла Красная Армия. Город наполнился запахом свежевыпеченного хлеба, давно забытого бакинцами. С апельсинами в руках рабочие встречали освободителей. Мне было поручено написать, перевести на тюркский и армянский языки воззвание к населению, отпечатать и к полудню расклеить его по городу. Я был назначен заведующим Художественным отделом Баккавроста. Нам отвели огромный чердак, и мы стали выпускать плакаты, портреты вождей — и все вручную. Сохранился в репродукции прекрасный портрет Карла Маркса работы Лейтеса. (Им открывается альбом плакатов под ред. В. Полонского.) В Кавросте работал азербайджанский художник Азим-заде, Кочергин, скульптор Сергеев, все, кого я смог собрать. Моя страсть к организации выявилась тут вовсю. Ставили памятники, издавали журнал «Искусство» на русском и азербайджанском языках. Вышло два номера. Я был весел и молод, стихи летели.
XII
Летом вместе с Ларисой Рейснер я поехал по Волге в Нижний, где в Сормове состоялось первое мое выступление перед русской советской аудиторией. Затем работал в Москве, затем в Петрограде, где меня назначили начальником литературной части Политуправления Балтфлота.
Из старых друзей я встретился с А. Блоком, рассказывал ему о моих лекциях, о поэме «Двенадцать». Встречи с Н. Гумилевым окончились полным разрывом.
Осенью я уехал за семьей в Баку. Ехали месяц по едва наведенным мостам. Купе было заполнено литературой. Я впился в книгу «Материализм и эмпириокритицизм». Этот месяц в вагоне с книгой Ленина в руках стал для меня подлинным университетом. Продолжив работу в Кавросте в течение зимы, я весной 1921 года вернулся в Москву, где и живу до сих пор. Квартиру в палатах Бориса Годунова нашел мне Демьян Бедный. В буре бакинской работы мое сознание окончательно перековалось.
XIII
В Москве я выпустил в Государственном издательстве сборник «Серп», вслед за ним «Миролом». До 1924 года работал в литчасти «Известий», где начал печатать переводы стихов Якуба Кол аса, Янки Купалы и многих других. И своих немало. Большое внимание уделял и библиографии. Первой моей пробой пера после ленинской учебы была злая рецензия на книгу Павла Флоренского, попа и математика, «Мнимости в геометрии».
В журнале «Красная новь» напечатал работу «Творческий метод Короленко» и статьи об областной русской поэзии.
Одновременно я заведовал литературной частью в театре Революции, а позже — в театре Моссовета. Перевел «Ночь» Мартине, «Разрушителей машин» Э. Толлера. Сделал опыт в содружестве с Н. Асеевым и С. Третьяковым политической сатиры в обозрении «Вертурнаф» («Версальские туристы, напоровшиеся на фугас»). Вскоре я был назначен заместителем редактора журнала «Искусство трудящимся», который мы с Зельдовичем и Явно благополучно вели целый год без одной копейки субсидии. Правда, последний гонорар я получил в виде дивана «из покоев цесаревича Павла», как гласит надпись.
С 1921 года я выпускал книжечки стихов агитационных и пропагандистских. Назову такие, как «Пан Жупан», «Знай боярскую Румынию», «Старуха на духу», «Завоевано и записано», «Из тьмы к свету», все массовым тиражом.
И проза заняла место в моем творчестве. Она освободилась от налетов символизма, отличавших дореволюционные мои рассказы. Были написаны две повести — «Черная шаль» (про Италию) и «Памятник восстания» (про Финляндию), закончен в Москве и дважды издан роман «Алый смерч», изображающий трагикомедию интеллигента на персидском фронте в эпоху февральской революции. Упомяну и поэму «Красный Питер» про кронштадтское восстание.
XIV
В 20-х годах был организован, московский «Цех поэтов», собиравшийся на квартире А. Антоновской и приютивший поэтов всех тогдашних направлений. Там бывали П. Антокольский, В. Инбер, И. Сельвинский — последние двое вскоре ушли, образовав группу «конструктивистов». Классиком был у нас Г. Шенгели. Символистов представлял друг Блока Вл. Пяст. «Народников» — талантливый есенинец Александр Ширяевец и Иван Приблудный, акмеистов М. Зенкевич. Результатом наших собраний был сборник «Стык», вышедший с предисловиями А. Луначарского и моим.
Литературной средой, в которой я жил в это время, были «Никитинские субботники», где собирались писатели, художники; композиторы, артисты. Там бывали В. Вересаев, А. Серафимович, Д. Бедный, А. Луначарский, В. Гиляровский, В. Фигнер, В. Мейерхольд, В. Качалов,. А. Юон, Е. Лансере, Р. Глиэр и многие другие.
При «Субботниках» было издательство, выпускавшее сборники «Свиток», собрания сочинений, отдельные издания... В нем я выпустил две книжки: «Грань» — лирика 1918—1928 годов и «Московские рассказы».
XV
Но главным в эти годы для моего творчества был переход от драматического театра к оперному. Я вырос, жил и живу в музыке. Я поставил перед собой задачу создать оригинальное либретто советской оперы. Я сочинил либретто «Прорыв» на темы гражданской войны. Музыку написал С. И. Потоцкий. Опера шла в филиале Большого театра и нескольких областных театрах. Натуралистическая постановка и бледность героической темы в музыке заморозили успех этой первой советской оперы.
В плане вагнеровского театра я создал либретто «Амран» («Прометей»), получившее первую премию на конкурсе Большого театра.
Я продолжал опыты, написав для В. Юровского либретто по мотивам. «Думы про Опанаса», по мотивам «Десяти дней, которые потрясли мир» Джона Рида — для К. Корчмарева и другие.
Более чем на десятилетие оперный театр стал центром моей работы. Опыты дали опытность и увенчались успехом в моей работе над созданием либретто «Иван Сусанин» по музыке М. Глинки. Старое либретто стихотворца Розена искажало замысел композитора. Я точно воспроизвел план либретто, сочиненный Глинкой, и восстановил историческую правду. Не могу не упомянуть с благодарностью квалифицированную помощь, оказанную мне в этой работе режиссером Баратовым и дирижерами Самосудом и Пазовским.
Еще до «Сусанина» я перевел либретто «Фиделио» (Бетховен), «Водоноса» (Керубини), «Нюрнбергских мейстерзингеров» Вагнера (Большой театр), а позднее «Лоэнгрина» (Кировский театр) и переработал в либретто «Графа Нулина» для М. Коваля.
Все это время я работал также над переводами близких мне поэтов: болгарских — Христо Ботева и Христо Смирненского, белорусских— Якуба Коласа и Янки Купалы, польских — Адама Мицкевича и Марии Конопницкой, и многих других.
В 1936 году в Гослитиздате вышел мой «Изборник», как я называю (первый раз в 1915 году в издательстве «Универсальной библиотеки»). «Избранные лирические и лиро-эпические стихотворения» с авторским предисловием.
XVI
Великая Отечественная война застала меня в Ленинграде, где ставился «Лоэнгрин». В первый же день войны я написал и читал по радио стихотворение «Выходит в бой страна моя родная». Я читал стихи в госпиталях и воинских частях. После эвакуации с семьей в Ташкенте я выпустил книжку «Думы». В Ташкенте я работал в Союзе писателей и переводил узбекских поэтов. Вскоре переехал в Сталинабад, где продолжал работу с таджикскими писателями и подготовил альманах «Литературный Таджикистан», который и вышел в Сталинабаде под моей и А. Адалис редакцией в 1945 году. Вернувшись в Москву еще до окончания войны, я много писал. В Минске вышла моя книжка «Песня дружбы».
XVII
В 1945 году я потерял жену, вернейшего друга и соратника всей моей творческой жизни. Эта катастрофа застала меня в разгаре моих новых творческих планов: создать комедию в стиле А. Грибоедова, в стихах. В первом варианте она была закончена и одобрена реперткомом в 1946 году. Но окончательный вид она приобрела только сейчас, когда я пишу эти строки.
Мучась над ней, я писал и вторую комедию в том же грибоедовском стиле. Скоро надеюсь закончить и ее.
В 1956 году вышел в третий раз мой однотомник «Избранное» (Гослитиздат), потребовавший на отбор и редактирование два года.
Не один год я работал в секции музыкальных драматургов Союза писателей.
Последние два года я работаю над книгой «Мое детство». Из переводов отмечу болгарские «юнацкие песни», из статей — лирический портрет Ованеса Туманяна, написанный для Армянского издательства.
Много труда требует составление моего пятитомника.
Уже не первый год работаю в Литературном институте имени Горького с заочниками, и уже кое-кто из моих учеников вошел в литературную жизнь.
XVIII
Мне трудно и весело было писать эти строки. Трудно потому, что нужно было вспомнить, а значит и пережить весь свой противоречивый творческий путь, когда любимая древняя Русь превращалась в Советскую Россию.
Весело потому, что я преодолел идеологические блуждания и не испугался падений, веря в свой долг писателя перед народом.
Счастлива наша молодежь, которая имеет полную возможность не блуждать. Несчастным редким среди нас недомышленышам пусть поможет эта исповедь найти единственный верный путь.
Сегодняшний победительный размах нашей народной жизни, когда мо ленинскому плану раскрываются все ее силы, дает мне свежесть мысли, восторг творчества и побеждающее так называемую старость упорство в труде.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +