Один мудрый человек сказал: «Если хочешь познать поэта, посети его страну». Однако мой край после революции так сильно изменился по облику и по сущности своей, что его не узнать. Чтобы дать хоть какое-нибудь представление о том, как я воспитывался, рос и стал поэтом, я должен рассказать об этом сам.
Родился я в Белоруссии, в городе Рогачеве, 5 декабря 1897 года.
Говорят, что девятый ребенок родится счастливым. Охотно верю, что это так, — в нашем не слишком просторном, небогатом доме я родился девятым. А счастьем было, когда в высоком узком шкафу от стенки к стенке стояли, доверчиво прислонившись один к другому, круглые караваи ржаного хлеба с румяной коркой сверху, а снизу покрытые тонким слоем муки.
И надо было видеть улыбку матери, когда она после обеда снимала со стола льняную домотканую скатерть, грубую, со множеством узелков на клетчатом поле, и осторожно вытряхивала из нее в лохань горсточку мучной пыли — все, что оставалось от большого каравая.
Таковы были мои детские будни. Что же касается праздника, то он приходил вместе с отцом. Отец (бракер леса), человек по-своему весьма образованный, мыслитель и мечтатель, сидя среди нас — пяти братьев и пяти сестер — во главе стола, одной улыбкой, бывало, приобщал нас к своему настроению. Он затягивал мелодию, чаще всего это была песня без слов, иногда с белорусскими словами, вроде:
Будем лыко драти,
Будем лапти плести,
Будем деток годувати.
Мы, дети, конечно, еще не понимали, но чуяли, что в этом слиянии еврейского напева и белорусских слов выражает себя наболевшая душа двух далеко не счастливых народов. Чем печальнее мотив, тем глубже смысл. Чем глубже смысл, тем торжественнее мелодия. И кто знает — может быть, в этой упряжке будней и праздника состояло мое второе счастье.
Ни полей, ни дворцов, ни фамильных гербов мы от прадедов не унаследовали. Поэтому нам не было нужды следить за геральдической хроникой, усердно ухаживать за родословным древом.
Что же, однако, перешло к нам, детям начала века, от наших далеких и близких предков? Задушевная мелодия, доброе имя, глубокомысленное нравоучение, рассказ об удивительном событии, переходивший из уст в уста, из поколения в поколение.
— Маловато, — скажет, может быть, кто-нибудь.
— Бедняцкое наследство,— заметит другой.
— Нет, — отвечу я, — наследие это щедрое и прекрасное.
До сих пор, например, не забыл я услышанную от отца историю, благородный смысл которой оставил во мне глубокий след. Когда пришло время умирать одному из моих дедов, прожившему свой век в деревне, он, седой как лунь, одетый в льняную рубаху с широким отложным воротником, поднялся из последних сил на локтях и потянулся к маленькому окошку. Несколько благочестивых соседей, пришедших попрощаться со старцем, были удивлены: вместо того чтобы собраться с мыслями и отдать всевышнему отчет во всей своей жизни, он вдруг снова обращается к суетному миру.
— Знаете, уважаемые,— сказал им старик,— мир так хорош, что, право, не хочется расставаться с ним.
Такое вольнодумство поразило окружающих.
— Как же так, — возразил кто-то, — ведь наша грешная земля только преддверие в лучшую, истинную жизнь, где ангелы...
— Верно,— ответил старик, вконец обессилев от напряжения,— верно, однако здесь, на грешной земле, от всякого твоего благого деяния, если оно идет от чистого сердца, рождается ангел, а там, где живут одни лишь ангелы, своего, нового не сотворишь...
Надо сказать прямо: обучение опережало наш возраст. Уже в тринадцать — четырнадцать лет меня посвящали в такие головоломные проблемы, как божественное предначертание и свобода воли; заставляли размышлять о том, почему на «этом» свете праведнику живется плохо, а грешнику хорошо... Неутомимо учили нас, детей, что жизненное назначение человека в нравственном самоусовершенствовании. Каждый человек — это микрокосм, несущий ответственность за макрокосм. Судьбы их неотделимы, и мельчайший проступок, совершенный тобой в малом мире, кладет пятно на всю вселенную.
Вот такая и подобная ей слишком высокая, туманная для подростка материя заполняла мое существо и заслоняла тот простой факт, что земля вертится вокруг солнца.
А с другой стороны, мы, дети, хорошо знали, что человеку, научившему нас хотя бы одной букве, мы обязаны благодарностью и высоким уважением. Так силен был в нашем доме культ знания.
Мне же самому приходилось в этом смысле довольно туго. Так как на оплату моего учения средств не хватало (все же я девятый), то в течение многих лет со мной занимался старший брат. Мой учитель был знатоком и ценителем старинной еврейской поэзии и, как я догадывался, писал втихомолку стихи. Он сам продолжал с усердием учиться и не давал мне, что называется, ни отдыху, ни сроку. Зимою он будил меня в пять часов утра:
— Вставай, так можно проспать все на свете!
Труды наши заканчивались поздно вечером.
— Позволь мне выйти на улицу, — просил я, бывало.
— Может быть, объяснишь, что ты там будешь делать?
— Побегаю, пошумлю...
— И это все? Знаешь что — пошуми здесь и — за работу.
Так невинное мое желание порезвиться оборачивалось против меня, а в разгоравшейся дискуссии всегда брал верх брат.
Теперь я, пожалуй, очень признателен ему: чем меньше шума, тем лучше, но тогда, в тринадцать лет, мог ли я испытывать благодарность к моему мучителю? А этот мучитель отдавал мне уйму времени, сил и любил меня, кажется, больше самого себя. Это давало мне некоторую власть над ним, а он — он всей душой стремился передать мне все, чем сам владел: острое слово, поэтическое сравнение, поучительную мысль, поговорку, притчу. В весенние сумерки он ради меня, а может быть, также и ради собственного удовольствия, водил меня туда, где вьется между холмами шоссе, ведущее в ближайший большой город — Бобруйск. Высокими казались нам тогда эти «горы». И вот на одной — я, а через дорогу, на другой — он. Сидим, безмолвно созерцая заходящее солнце, отраженное широко разлившейся Друтью. Это он первый красоту назвал для меня красотой. Она и ранее возникала перед моим мальчишеским взором, но я не знал языка, на котором можно к ней обратиться.
Стихов я еще тогда не писал. Я начал с драмы о беженцах войны 1914 года. Помню, что невымышленную героиню пьесы звали «Беженка Циля», что брат, мой наставник, был в нее влюблен, и еще — она нравилась и мне. Этот «конфликт» лежал в основе первой моей драмы, которую мой учитель и соперник вынужден был скрепя сердце одобрить.
Мечтал я, однако, стать художником.
Память сохранила следующий случай. Однажды гостил у нас дядя. Отец ему пожаловался (а может быть, и похвастался перед ним), что я, восьмилетний паренек, вместо того чтобы учиться, только и делаю, что «рисую человечков», и что это стало у меня вроде болезненной страсти. Дядя слушал и, довольный, улыбался в красивую черную бороду.
— Поди-ка сюда, — позвал он меня. — Возьми бумагу, карандаш и нарисуй обыкновенную печатную букву «алеф», да так нарисуй, чтобы стояла прочно, не качалась.
Что имел в виду этим заказом дядюшка, я, признаться, тогда не понял. Но в голове у меня промелькнул весь мой «художественный» опыт: кривые хаты окраин, покосившиеся плетни и даже собственная моя зыбкая тень, которую я однажды попытался очертить палкой на песке (когда это не вышло, я стал колотить свой неудавшийся автопортрет).
Экзамен выдержан. Все довольны, что буква крепко стоит на ногах, а я... я пишу эту автобиографию и думаю, что уже тогда, много десятилетий назад, первая нарисованная мной буква была изменой рисованию и что именно с того «алефа» начинается моя писательская биография.
Музеев и картинных галерей в нашем городке, разумеется, не было. Единственным образцом изобразительного «искусства» были вывески, и одна из них запала мне в память: выцветший, местами покрытый ржавчиной усатый господин в течение многих лет на жестяной ставне галантно расшаркивается перед пестро размалеванной дамой. На голове у нее широкая шляпа с пером, а лапки лисы, облегающей плечи, коготками впиваются в высокую грудь. Не знаю почему, но всякий раз, проходя по городу, я, шестнадцатилетний рослый парень, зарабатывающий свой хлеб обучением деревенских ребят, свободно играющий двухпудовой гирей, восторженно влюбленный в землю и небо, невольно, как загипнотизированный, останавливался перед этой вывеской, пораженный ее неизменностью, символизирующей застывшую жизнь нашего городка.
Говоря об этой рутине, я отделяю ту скрытую революционную силу сознательной части (еврейских и нееврейских) рабочих и ремесленников, сохранивших традиции 1905 года и готовивших для защиты грядущей революции крепкие кулаки и преданные сердца.
Большие бедствия и смятение принесла с собой война 1914 года. Отблески ее далеких пожарищ достигали и до моего родного городка.
Угрюмая, бесконечная череда тысяч и тысяч крытых крестьянских телег, наполненных детьми, женщинами и стариками, тянулась мимо нашего дома. Волны этого страшного серого потока катились и днем и ночью. Трясясь на разболтанных и давно не мазаных колесах, подводы шли из самого пекла войны все вперед и вперед. Куда? Нередко скрипучая телега выезжала из ряда и сворачивала в поле, чтобы оставить там свеженасыпанный бугорок земли и, отметив его двумя скрещенными березовыми палками, возвращалась к дороге. Подводы, наезжавшие сзади, на минуту разрывали цепь, чтобы включить выпавшее звено.
Эта скорбная человеческая процессия не знала, куда она движется, но я чувствовал, что путь ее лежит через мое сердце и мой мозг, как будто первая из этих подвод оглоблей ударила мне в грудь и открыла ворота для неуемной боли народной.
И она, эта боль, положила предел моим юношеским годам. Больше я не мог позволить себе беззаботно шагать из деревни в город и припадать, как бывало прежде, лицом к земле, вознося хвалу небу. Земля, по которой прошло столько горя, приобрела в моих глазах иной, совсем новый смысл. И небо тоже.
Как и задолго до этого, но значительно упорнее стали бороться во мне две силы — любовь к живописи и к слову. Одна из них постоянно твердила: торопись изобразить увиденное, как можешь, но изображай. Нарисуй колесо так, чтобы оно скрипело. Другая настаивала: не теряй времени, пиши, воспой хвалу человеку, что так тяжко страдает между твоим небом и твоей землей. Я поддавался то одной силе, то другой силе, иногда обеим, но которой из них отдать предпочтение, я не знал.
«Чтобы увидеть живого поэта, я отдам десять лет жизни», — так твердил я себе в юности и искренне верил в свои слова. Еще и теперь, когда я уже десятки лет знаком с поэтами, а с некоторыми связан братской дружбой, я смотрю на истинного поэта с изумлением. Смотрю и думаю: как это у него получается?
Конечно, я не стал бы теперь, как в юности, так щедро жертвовать десятилетиями, но вовсе не потому, что поэты стали мне менее дороги, а потому, что цена годам уже иная.
Почему же, однако, могут спросить, я, мечтая стать художником, так страстно хотел увидеть поэта? Может быть потому, что уже в те годы я читал многих великих поэтов и имел о них возвышенное представление. Я хорошо знал творения пророков, средневековых еврейских поэтов испанского и позднейших периодов, знал, хотя и не очень хорошо, Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Кольцова и других русских поэтов, с которыми познакомил меня новый мой учитель — такой же самоучка, как я, но уже с аттестатом зрелости в боковом кармане короткой черной демократической куртки.
Что же касается великих художников, то я знал о немногих из них только понаслышке. Преподаватель реального училища — талантливый художник и доброй души русский человек, бескорыстно учил меня рисованию. В те годы его акварели и особенно пастели настолько очаровывали меня, что его мастерство казалось мне недостижимым. Именно этот человек внушил мне уверенность, что живопись — мое призвание. И после февральской революции меня уже не могли удержать никакие преграды.
Я сделал несколько вывесок по заказу сапожника и портного, написал декорацию для нашего фотографа, заработал, таким образом, пару «керенок» и с этим «капиталом» пустился в большое плавание.
За судьбу своего городка я был вполне спокоен — я чувствовал, что оставляю его в надежных руках. Тотчас же после февральской революции обнаружилось, что в Рогачеве существовала подпольная, хорошо организованная группа большевиков, состоявшая из знакомых мне рабочих и студентов.
Городок кипел: открывались клубы, народные дома; организовались профессиональные союзы, в которых большевики (число их заметно возрастало) имели значительный вес; резко обозначились границы между различными слоями населения. Для меня многое предстало в истинном свете.
...И вот гремит тяжелая цепь парохода, а шум городка постепенно заглушается шумом воды. Мысленно я уже ближе к большому незнакомому Киеву, где меня никто не ждет, никто не знает, не считая дальнего родственника, чей адрес бережно хранится в тайниках моего тощего кошелька.
Зато сердце полно страха и надежды.
Шевченко! Я гость в стародавней столице,
Ты свой здесь, ты дома — пригрей, защити.
В твой город вхожу я в рубашке из ситца,
Высокий и стройный, но мальчик почти.
На главных улицах Киева почти из всех витрин смотрел на меня портрет крепкого, средних лет, человека в крестьянском полушубке и высокой бараньей папахе; полукружье длинных усов незнакомца свисало вниз, а добрые бесстрашные глаза глядели прямо в душу.
Кто это? Почему я никогда не видел такого портрета в моем городке, который стоит на том же Днепре?
Некоторое время спустя благодаря одному из горячих почитателей поэзии я познакомился с потрясшими меня стихами и тяжелой судьбой этого человека. И тут я вспомнил, что некоторые его стихи я слышал еще дома. Их пела моя сестра за шитьем рубашек по заказу чужих молодых людей, но я не знал, что первым их спел, то есть создал человек, бывший одновременно поэтом и художником.
Значит, это возможно? И снова мой мозг сверлит мысль: как примирить обе эти силы? Или лучше: как преодолеть их рознь? И я сделал попытку: учился в художественном училище и писал стихи. Перед моими глазами постоянно стоял человек в высокой папахе над широким лбом, а в ушах звучали его стихи, полные забот о судьбе родного народа и порабощенной отчизны. Мне страшно хотелось писать, как он, в духе народных песен, разумеется, по-еврейски, но это мне не удавалось.
Потерпев «поражение» на поэтическом фронте, я целиком отдался делу, ради которого, собственно, и приехал в Киев. Если на этом поприще, думал я, мне не удастся так скоро добиться совершенства, то у меня есть по крайней мере оправдание: я ведь не более как ученик. Требования ко мне пока что незначительные: сделать точный рисунок, соблюсти меру света и тени (того же я впоследствии требовал и от своих учеников), и вот ты доволен собой и тобой довольны. Иное дело там, в царстве поэзии... Эти два коротких слова меня мучили и, как червь, точили.
Поэзия звала меня к себе неодолимо.
Остаться в Киеве и не учиться я не мог, поэтому решил покинуть этот город. Не закончив курса художественного училища, я переехал в Екатеринослав, ныне Днепропетровск.
И здесь я колотил уже не свою тень, а бил себя по рукам, чтобы не раздваиваться, не рисовать... разве что малевать портретики прохожих на бульваре. Чего ради? Ради хлеба.
Три дня назад я отдал тетрадку со стихами одному, немолодому уже, еврейскому писателю и в ожидании приговора не нахожу себе места. Насилу дождался назначенного дня:
— Из каждого стихотворения, молодой человек, видно, что вы поэт, но ваши мотивы стары...
— Стары, говорите вы, а что, по-вашему, ново?
— Расшибете себе башку — узнаете.
— Так, может, мне лучше не писать? Я по специальности художник.
— Захотите, так будете писать.
Через две-три недели я принес ему несколько новых стихотворений, среди них одно восьмистишие.
Прочтя его, мой критик обратился к красивому юноше, рассеянно листавшему какую-то книгу.
— Ну, Маркиш, едем в типографию Локшина. Стихи надо немедленно печатать! Я сам готов крутить колесо машины.
О дальнейших встречах моих с большим поэтом Перецем Маркишем я расскажу особо.
Трудно сказать, чем поразило критика мое короткое стихотворение, но теперь, спустя почти сорок лет, мне кажется, что в тех восьми строках уже намечался один из главных мотивов моей поэзии: это нелегкий переход от праздника к будням и стремление возвысить будни до праздника.
Великую Октябрьскую революцию я с открытым сердцем встретил на украинской земле. Если бы не Октябрь, то ни я, ни миллионы мне подобных не стали бы теми, кем стали. Это всемирно-историческое событие ни один человек, кто бы он ни был, не в силах запечатлеть на считанных страницах автобиографии. Для этого не хватило бы всей жизни.
В 1922 году я переехал в Москву. Все мое имущество составлял маленький сборник стихов, понравившийся советским еврейским писателям столицы — Гофштейну, Кушнирову, Добрушину, Годинеру, Гурштейну и другим. По инициативе известного уже тогда поэта Давида Гофштейна мой сборник стихов увидел свет.
Но если первую книгу стихов того же Гофштейна «У дорог» (как и первые книги Льва Квитко и Переца Маркиша) можно сравнить с надежным кораблем, проложившим в еврейской поэзии новый путь, то мой первенец походил скорее на утлую ладью, на которой меня отвезли на середину реки и велели прыгать в воду. Плыви, брат, плыви.
С тех пор прошло почти сорок лет, и всякий раз я стою перед новым стихотворением, как перед омутом: переплыву или нет? И я уверен, что если я еще жив и в состоянии писать эти строки, то только благодаря немеркнущей радости перехода от строки к строке, от стиха к стиху.
Как известно, ни один поэт не начинал «от себя». В той или иной мере все подвергались влиянию наследства, оставленного предшественниками. И я могу назвать влиявших на меня поэтов разных эпох и народов. Это — Пушкин и Гете, Тютчев и Баратынский; Ибн-Габироль из Испании и древние лирики Китая; Тагор и Иегуда Галеви; Омар Хайям и Маяковский.
А попробуй оценить благотворное влияние современников — писателей старшего поколения и писателей-ровесников, общественных и партийных деятелей, с которыми годами дружил, советовался. Уважая их лично, углубляясь в их творчество, я вживался в их мир — в мир нашей советской действительности.
И если уж зашла речь о влияниях, не могу не привести одну забавную историю.
Жил в провинции писатель, который трудился, сочинял книги, но про которого читатели неизменно говорили, что все у него гладко, но нет ничего своего. И только в конце жизни этот литератор в одном из своих рассказов написал: «Шел паровоз, а за ним послушные вагоны». Видишь, утешали его друзья, вот эти «послушные» вагоны — твои, не зря, значит, ты прожил жизнь.
До сих пор преследует меня этот поучительный пример. Пишу ли стихи, драму, или даже вот эту автобиографию, я не перестаю думать: где же тут мое, где мои «послушные вагоны»?
Для того чтобы подробно рассказать о моих книгах, понадобилось бы очень много страниц. Однако ясно одно: среди них есть такие, которые являются этапами в моем творчестве. «Боль и мужество» — один этап; «У нового фундамента» — второй; «Контакт» — третий; «Земные пути» — четвертый; «Древо жизни» — пятый. Но разве так уж строго разграничены этапы поэтического творчества? Нередко сильная волна перехлестывает соседний рубеж. Поэтому в каждой книге можно найти элементы всех этапов, хотя в любой из них есть свой лейтмотив. Об этом свидетельствуют самые названия книг.
Если основным мотивом книги «Боль и мужество» было мучительное рождение социалистического Сегодня, его победа над вчерашним днем, а сам я еще часто блуждал между болью и мужеством, то во второй книге я был целиком у нового социалистического фундамента.
И так — от книги к книге.
Много сил отдал я драматургии. Мои пьесы в течение многих лет шли на подмостках всех советских еврейских театров; здесь я хочу отметить и наше творческое содружество с великим мастером сцены С. М. Михоэлсом.
Во всем, что я писал, я постоянно следовал трем важнейшим правилам: первое — что такое новое в творчестве? Расшибешь башку — узнаешь. Второе — драматическое произведение пиши не только для сцены — оно должно быть рассчитано на долгое и большое литературное существование; третье — в произведении, трактующем проблемы и события, даже очень далекие от современности, должна чувствоваться творческая сущность и мировоззрение советского писателя.
Я много переводил из Пушкина, Шекспира, Лонгфелло, Маяковского, Киплинга, Есенина и других советских и зарубежных поэтов и прозаиков.
В течение многих лет я редактировал произведения еврейских поэтов разных поколений, но всего больше по сердцу была мне работа с писательской молодежью. Здесь, казалось мне, я, кроме всего прочего, выполняю важный общественный долг.
В конце 1939 года я приехал на родину — в Рогачев. Отцовское кресло во главе стола уже пустовало. Даже мать редко садилась в него, не говоря уже о нас, детях. В связи с моим приездом у нас собрались родные, соседи, знакомые. Стол накрыт, все ждут, а матери все нет. И вдруг она появляется. На ней мой пиджак с недавно полученным орденом «Знак Почета».
— За ваше здоровье, друзья! — обратилась мать к гостям, тесно сидевшим за столом.— Вы думаете, наше правительство дало орден сыну? Нет! Оно наградило меня. Десять детей мы поставили на ноги, а жили в нужде... Он ведь у меня, слава богу, девятый...
Девятнадцать лет спустя, в 1958 году, меня наградили вторым орденом — Трудового Красного Знамени, и когда я благодарил партию и правительство за внимание, мне хотелось добавить, что нет уже той, которая была бы вправе заявить, что это наградили ее и что я у нее девятый, счастливый...
Стоит ли останавливаться здесь на житейских подробностях? Пожалуй, не стоит. Я, например, не рассказал о дальнейшей своей учебе; что целых шесть лет (1924—1930) работал ночным корректором в газете «Эмес» («Правда»); что в годы войны, вместе со старым большевиком Стронгиным, выпускал антифашистскую газету «Эйникайт», сутками не выходя из типографии, где от холода руки примерзали к металлу верстатки, и еще, и еще...
Для писателя важнейшая часть его биографии — это его книги, годами выношенные и честно написанные. Это особенно относится к поэту лирическому, который обо всем на свете пишет в первом лице,— и не только ради того, чтобы высказаться и тем самым избавиться от всего, что гнетет его лично, а главное потому, что устами поэта говорит его время, муки и радости его поколения. Все свои творческие силы, всю жизнь он отдает на то, чтобы отвоевать у небытия все сколько-нибудь важное для настоящего и грядущего. В его книгах вы увидите, что жизнь поэта сложена из считанных дней, может быть месяцев творческой удовлетворенности и долгих-долгих лет тяжелого труда.
Что до меня, то поскольку шестьдесят делится без остатка на три, то две трети моей жизни — в книгах. О «пробелах» между стихотворениями, поэмами, драмами, точнее — о том биографическом подтексте, который имеется во всем, что мною сделано, я еще надеюсь написать особую книгу. Разве можно втиснуть целую человеческую жизнь в несколько страниц? И разве это только одна жизнь? Как можно изъять себя из общего круга, лучше сказать — из многих кругов, которые в течение десятилетий раскрывались впереди тебя и замыкались позади?
А жизнь ближайшего твоего друга — жены, той, которая в течение почти сорока лет так тесно вплеталась в ткань твоих радостей и горестей; которая росла рядом с тобой и стала мерой твоего роста; великодушие которой — твоя гордость, а скромность — зеркало твоей совести; чуткое ухо которой, первым ловит и впитывает все, что ты творишь,— разве ее жизнь, жизнь твоего второго я, отделима от твоей?
А биография твоих детей — взрослых уже людей, идущих по собственному творческому пути, но все же продолжающих твой путь,— разве их биография — не твоя?
Ну а товарищи твои, близкие друзья, занимавшие и занимающие твой мозг не только при их жизни, но и после нее,— не твоя ли это биография?
А враги? Те, что хотят, чтобы миллионы молодых и старых — в одно мгновение исчезли с лица земли, уничтоженные пламенем в тысячи раз более жарким, чем пламя солнца,— разве эти враги и твоя смертельная ненависть к ним не твоя биография?
Твои братья и сестры, загубленные нацистами, героическая борьба народа против фашизма — это ведь тоже твоя биография.
Твоя биография — это сорок победоносных лет твоей страны, и среди них, увы, годы, когда тебя насильно если не оторвали от этих побед, то, по крайней мере, отдалили от них.
В твою биографию входит и возрождение таких гигантских стран, как Индия, Китай, и большой дружеский круг демократических стран.
Искусственные луны на небе и поселок «Мирный» на земле, где почти так же холодно, как на луне,— не твоя ли это биография?
Мирный союз миллиарда с лишним людей во всех уголках земного шара — разве не твоя это кровная биография?
Ну а этот желтый лист, что так легко отделяется от осеннего дерева, словно он почувствовал неизбежность этого,— разве не входит и он в твою биографию?
Я сказал бы, что это довольно богатая биография для жизни одного человека...
Поэтому сделай все, что в твоих силах, и даже чуть побольше, для того чтобы люди, если не увидят в твоем творчестве того, что они сделали для тебя, пусть хотя бы увидят, что сделал ты для них.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +