Я свое раннее детство помню в жалких обрывках: годов до восьми. А тут пристрастился читать. И с тех пор читал много, горячим запоем, особо усердно Конан Дойля, Жюля Верна, Майн Рида, Вальтера Скотта и в этом роде.
Ученье: городское шестиклассное в Иваново-Вознесенске, там же Торговая школа, потом на Волге, в Кинешме, за три года окончил пятый, шестой, седьмой классы реального.
Засим Московский университет, Закончил по филологическому факультету в 1915 году, но не успел сдать государственные экзамены — братом милосердия с поездами и летучками Земсоюза гонял на турецкий фронт, по Кавказу, к Персии, в Сибирь, на Западный фронт под Двинск, на Юго-Западный, на Сарны-Чарторийск...
В середине 1916 года приехал в Иваново-Вознесенск и вместе с близким другом по студенчеству, Михаилом Черновым, работал преподавателем на рабочих курсах.
Ударила революция 1917 года.
Пламенные настроения, при малой политической школе, толкнули быть сначала максималистом, дальше анархистом, и казалось, новый желанный мир можно было построить при помощи бомб безвластья, добровольчества всех и во всем...
А жизнь толкнула работать в Совете рабочих депутатов (товарищем председателя), дальше — в партию к большевикам, в июне 1918 года — в этом моем повороте огромную роль сыграл Фрунзе: беседы с ним расколотили последние остатки анархических иллюзий.
Вскоре работал секретарем губкома партии, членом губисполкома.
Потом с отрядом Фрунзе на фронт. И там: комиссаром 25-й Чапаевской дивизии, начальником Политуправления Туркестанского фронта, начальником политотдела Кубанской армии, ходил в тыл белым на Кубани комиссаром красного десанта, которым командовал Епифан Ковтюх. Тут контужен в ногу.
Вместе с другими шестью за этот поход награжден орденом Красного Знамени. Потом в Грузию, из Грузии на Дон, с Дона в Москву. И здесь с мая 1921 года.
1917—1918 годы писал в «Рабочем городе» и «Рабочем крае» (Иваново-Вознесенск); годы 1919—1921 много писал публицистических я руководящих статей в военно-политических журналах; в то же время сотрудничал нерегулярно в газетах («Известия ВЦИК», «Рабочий край», «Красное знамя», «Коммуна» и др.). С 1921 года, приехав в Москву с фронта, написал «Красный десант» («Красная новь»), «Чапаев» (Госиздат), «В восемнадцатом году («Буревестник»), начал сотрудничать в московских журналах.
В начале 1925 года вышла новая моя книга — «Мятеж» (Госиздат), посвященная гражданской войне в Семиречье летом 1920 года. После «Мятежа» вышло еще несколько книжек. Теперь вот года четыре литературную работу считаю главной, основной. Писал я и раньше, писать начал давно, но тогда это было словно между делом. Теперь — иное. Даже совсем иное.
* * *
Место и точная дата рождения. Город Иваново-Вознесенск, 26 октября
1891 года.
Социальное происхождение. Отец — крестьянин, позже переписавшийся
в мещане.
Краткие биографические данные:
среда. Городская, обывательская.
Влияние детских лет. Больше всего влияли книжки.
Материальные условия работы. Нищеты не было; с шестнадцати
лет своим заработком.
Путешествия. Много ездил по Востоку — Туркестану,
Кавказу, был в Крыму.
Эволюция творчества. От мемуарной формы — к роману.
Общее и специальное
образование. Университетское.
Основная специальность. Литератор.
Литературная, научная,
общественная деятельность. Вплотную пишу с 1921 года.
Веду разнообразную партийно-
политическую работу.
Первое выступление в печати. 1910 год — стихотворение в провинциальной
газете.
1914 год — очерки в «Русском слове».
1917 год — публицистические работы в
прессе.
1921 год — художник-беллетрист.
Литературные влияния. Особо сильно — Лев Толстой и
Достоевский.
Любимые писатели. Два названные. Из современников
люблю Горького, Бабеля, Сейфуллину.
В каких периодических изданиях
и сборниках участвовали. «Печать и Революция», «Октябрь», «Прожектор»,
«Пролетарская революция».
Принадлежность к литературной
организации. Член группы «Октябрь», входящей в
МАПП.
Из книг: Чапаев, Мятеж, Красный десант. В 18-ом году,
Штарк.
* * *
... Была еще мысль о себе: упругая, настойчивая, неотвязная... Пришла она средь бела дня — свежая, здоровая, чистая и ясная; пришла с явным сознанием своего права и силы, пришла, чтобы встревожить, показать себя вовсю и уйти неразгаданной. Это мысль о моем будущем.
...Филология? К ней уж, конечно, я совершенно не способен. Раскопки, ученые исследования, терпеливое сосредоточение мысли на мелочах, из которых, правда, получаются крупные и полезные труды,— такое сосредоточение мне и не под силу и не по нутру. К чистой науке я не пригоден. Этот отдел приходится совершенно отбросить. Остаются два. Официальное применение дела — в гимназии, в реальном училище. Из года в год придется долбить, повторять одно и то же — тоска, скука, ненужная усталость. Мне жизнь хотелось бы устроить по-другому. Мне в труд свой хотелось бы вложить душу так, чтобы в труде был своеобразный отдых, чтобы была в нем радость, сознание, постоянное не-умаляемое сознание его полезности и счастье этого сознания. В официальном применении труда я не найду этой радости. Уже теперь пугают меня рамки, в которые могут упрятать мою душу, уже теперь страшно мне за свою душу и свободу. Нет, и тут не дорога. Остается третий путь — путь свободного творчества, путь творческой работы, художественного творчества. Но на этот путь, столь благородный, любимый и обоготворяемый мною, — нет силы вступить, нет веры в себя, нет данных, что буду я на нем не лишним.
...Пошел бродить по Киеву. Первым долгом уехал в Киево-Печерскую лавру. Видел Успенский собор, видел пещеры и был в них. А там с трехкопеечной свечой осматривал, а иногда и ощупывал мощи — на ощупь получается отдаленное впечатление человеческого тела, хотя тело должно быть мягче. Все мощи закутаны в красные покрывала, и меня ни на одну минуту не оставляла мысль сорвать одно из них и раз навсегда — или поверить, или плюнуть в негодовании. Но на всех перекрестках черными привидениями стояли монахи и зорко следили за проходящими.
...Видел мощи Антония, Нестора-летописца: у Нестора даже остановился дольше обыкновенного, ощупал его довольно основательно с головы до живота. Много навернуто, много навздевано и наложено, определенного не узнал ничего. Ну, словом, ходил я по лавре без тени религиозного воодушевления, без капли веры, даже без должного уважения, хотя бы и к ложной, но все ж ведь многовековой святыне... с лаврой покончил. Пожертвовал я ей, правда, мало — всего шесть копеек, но будь я и при деньгах — больше все равно не дал бы: не люблю я давать на монастыри и все прочее в этом роде. Много слишком у нас и без того самой настоятельной нищеты, на которую и следует поберечь свою щедрость.
Из лавры — на Крещатик. Видел памятник П. А. Столыпину. Стоит он во весь рост — со свитком в правой руке. А сбоку надписи. Одну я запомнил: «Вам нужны великие перевороты, а нам нужна великая Россия»,— красивая, но бессмысленная фраза, потому что великую Россию могут создать лишь великие перевороты, а для великих переворотов, в свою очередь, нужны и великие люди, а потому и выходит, что великие люди лишь те, которые, так или иначе, воплощают в себе крупинки великих переворотов и событий.
У меня огромная радость. В «Русском слове» от 18 февраля 1916 года помещено мое «Братское кладбище на Стыри». Открывается дорога, потому душа переполнена солнцем и надеждой... 24 февраля «Сотрудник» получил гонорар — семнадцать рублей семьдесят пять копеек. А ведь по существу это дебют.
Когда-то печатал, и то один раз — в «Ивановском листке» свой стих на смерть Ефремова, но и только.
...На душе огромная радость, удовлетворение и много-много надежд. Теперь только и думы, как бы утвердиться на этом посту. От этой первой напечатанной вещи вдруг почувствовал я в себе уверенность, твердость и смелость. Начало есть. И, главное, напечатано почти полностью, удержки самые незначительные. Теперь, несомненно, буду серьезнее относиться к делу, потому что писать придется... для широкого круга читателей. Газета ведь широкораспространенная, популярная.
1. Много планов впереди. Прежде всего — кончить все факультеты один за другим, чтобы к зрелому возрасту быть во всеоружии науки. Если не все, то хотя бы два: свой и медицинский. Учителем пробыть года два-три, чтобы окрепнуть; кончить медицинский — ив земство. Но здесь погребать себя, однако, не должно; все ж это черновая работа, мало в ней творчества, хоть и много пользы. А для меня творчество — всегда впереди. И вот, через года, богатый опытом жизни и дела — я делаюсь публицистом. Это конец.
2. Ни в бога, ни в загробную жизнь — я ни-ни: в этом отношении не повинен ни на один глаз.
3. По окончании факультета открыть курсы для рабочих... И тогда уж всю жизнь положить для рабочих.
4. Поселиться на Кавказе и посвятить всю жизнь его изучению. А изучение это пока захватило только с одной стороны: здесь такая масса прекрасных легенд, которые так и просятся в стихи.
5. Последний план... проникает все остальные планы, это и первый и последний — литературное дело.
Так или иначе — конец желаний один — писательство. И за него ухватиться бы хоть теперь не прочь. Эта мысль, которая за свою бытность получала название глупой, несбыточной, пустой и не стоящей внимания, недостойной истинного и серьезного работника, слишком отвлеченной, придуманной самим собою — она оказалась удивительно живучей и сопутствует неустанно, следовательно, она должна жить и развиваться. Живи!
Я чувствую полную неспособность к пассивному, мертвому отношению к жизни. Непротивление мне как-то не к лицу. Когда я долго держал перед собою образ Алеши Карамазова и пытался в каждый свой поступок призвать его,— выходило какое-то юродство во имя смирения и прощения. Есть много положений, где смирение преступно, где оно граничит с безразличием или больше того — согласием. Смиренность была во мне всегда неестественна. В минуты горя или злобы, наоборот, приходило желание бороться, отстоять себя, объявить себя, испробовать скрытую силу.
Почетное звание «общественного работника» удесятеряет силы, безмерно увеличивает жажду настоящей, положительной работы, обязывает быть в высшей степени осторожным, рассудительным и строгим, приучает к сознательности, личному самосуду и личной самооценке. До сих пор я как-то не верил в свои силы, не представлял себя на общественном поприще, сомневался, колебался, не допускал возможности выработать в себе что-либо путное и твердое. Волна революции выбросила меня из болота, заставила призадуматься, а после раздумья, после кратких — последних уже — колебаний и сомнений расправились крылья, бог знает, откуда появились свежие силы. И вдруг пришло го самое, чего напрасно ждал так долго: пришла бодрость и неугомонная жажда работы. В революционной борьбе вырабатываются принципы, закаляется воля, создается система действий.
Теперь мне приходится работать во многих организациях, по многим вопросам, до которых прежде страшно и жутко было касаться: тут и библиотечное дело, и курсы, и просветительная комиссия, и общество грамотности, и рабочий клуб, и кружок пропагандистов. Особенно по сердцу именно эта последняя работа — работа пропагандистская. Я впервые увидел, что могу стройно, уверенно, а порою и жарко передавать свои мысли, верования и надежды. Я видел многих на этом поприще неуверенными, неподготовленными, слабыми. А их авторитет непоколебим... И разом явилось сознание, что в новой области каждому необходимо начинать с азов, что стыдиться тут нечего, что больше надо верить, чем сомневаться и проч., и проч. Эти простые мысли как-то прежде не приходили на ум. А теперь они меня подняли, утвердили, дали жизнь...
Теперь и то бесконечно дорогое, то единое и светлое в жизни,— литературное творчество,— теперь и оно как-то стало ближе, стало понятнее, осуществимее, достижимее... Я, наконец, поверил в себя... Эта великая революция создала во мне психологический перелом. Она зажгла передо мною новое солнце, она дала мне свободные, могучие крылья... Многого еще я не знаю, ко многому только стремлюсь, но это уж не убивает меня, не заставляет опускать беспомощно руки. Я вижу, что и многие другие так же беспомощны, как я, что они так же горят одним лишь желанием, при скудости содержания... горят — и что-то совершают. Я с ними... Я тоже что-то делаю, я тоже кому-то помогаю, облегчаю движение чему-то огромному, светлому. Радость такого сознания безмерна и неповторима.
Помню я — Иваново-Вознесенск, 1917 год, жуткий голод, неисходную безработицу, армию раздетых, голодных ткачей. А наряду с тем — кипучая работа в фабзавкомах, закреп советской власти, строительство новой, красно-ткацкой Иваново-Вознесенской губернии: из кусочков Владимирской, Ярославской и Костромской надо было сшить свою, текстильную. Фрунзе в те дни работал председателем Шуйского Совета. И его вызвали в Иваново — на это новое большое дело. В конце года были съезды, на этих съездах и решали вопросы организации губернии. В работах съездов первая роль принадлежала Михаилу Васильевичу Фрунзе.
Я первый раз увидел его на заседании и запечатлел в памяти своей добрые серые глаза, чистое бледное лицо, большие темно-русые волосы, откинутые назад густой волнистой шевелюрой. Движенья Фрунзе были удивительно легки, просты, естественны — у него и жестикуляция, и взгляд, и положенье тела как-то органически соответствовали тому, что он говорил в эту минуту: говорит спокойно — и движения ровны, плавны, и взгляд покоен, все существо успокаивает слушателей; разволнуется — и вспыхнут огнями серые глаза, выскочит по лбу поперечная строгая морщинка, сжимаются нервно-тугие короткие пальцы, весь корпус быстро переметывается на стуле, голос напрягается в страстных высоких нотах, и видно, как держит себя Фрунзе на узде, как не дает сорваться норову, как обуздывает кипучий порыв. Прошли минуты, спало волненье — и снова кротки и ласковы серые глаза, снова ровны, покойны движенья, только редко-редко вздрогнет в голосе струна недавнего бурного прилива. Я запечатлел образ Фрунзе с того памятного первого заседания в семнадцатом году, и сколько потом ни встречался с ним в работе, на фронтах ли — я видел всегда его таким, как тогда, в первый раз: простым, органически цельным человеком.
От общения с ним, видимо, у каждого оставался аромат какой-то особой участливости, внимания к тебе, заботы о тебе — о небольших даже делах твоих, о повседневных нуждах.
Недаром и теперь, когда встал он на высочайшем посту народного комиссара,— и теперь ходили к нему на прием вовсе запросто и блузники-ткачи и крестьяне-лапотники, шли к своему старинному подпольному другу, к Мише, которого еще по давним-давним дням знали и помнили как ласкового, доброго сероглазого юношу.
Теперь пришел к разрешению вопрос большой важности. Вопрос, над которым я долгими часами раздумывал, который все время точил мои мысли. Вопрос с Красной Армией. Долго я носил в душе мечту о поступлении в ряды Рабочей Армии, теперь эта мечта должна осуществиться. Нечего оттягивать дни — вопрос должен быть разрешен завтра же.
Мало теперь только одной любви к рабочим, мало одного сознания, что у тебя все самое святое и дорогое в защите угнетенных, обездоленных людей... Надо на деле показать, что ты во всякую минуту с ними и всегда готов бороться за их дело, на служение которому теперь ушло все, что есть честного и благородного. Наступил момент — пора покончить дело с мещанством и будничностью — надо твердо заявить: я борец в нашей армии, я борец за наши идеалы.
В такую бурную годину неужели я могу спокойно учиться, читать, сидеть дома и чувствовать, что там без тебя совершается великое дело, где работники трудятся, не покладая рук, где борцы сражаются, не жалея жизни. А ты думаешь позорно бежать от рабочих,— бежать, чтобы сытнее прожить. Это удел мелких людишек, а не нас, которым защита рабочих интересов дороже своих мелких, будничных забот. Вчера вдохновенный Фрунзе своими огненными словами укрепил во мне правдивость моих взглядов и стремлений, и теперь я, бодрый, полный сил, буду ждать дня, когда с винтовкой в руках я встану в ряды борцов на великое освобождение трудящихся.
Нам смерть не страшна: красивей этой смерти — смерти нет.
...Мы едем туда на большое, ответственное, опасное дело. Фрунзе назначен командующим 4-й армией. Меня пригласил ехать вместе с собой. Партийный комитет скрепя сердце отпустил и благословил. Теперь все кончено. Через несколько дней уезжаем. Какую там буду вести работу, пока точно не знаю, но полагаю, что ту же, какую вел за эти две с половиной недели скитаний по Ярославской губернии: агитация, пропаганда, организация, налаживание всевозможных контактов, смещение и назначение различных политических ответственных работников и т. д. Едем куда-то на Пермь, а может быть, и в другое место: пока что питаюсь лишь слухами...
Оставляю дорогое Иваново. Сколько тут было положено труда, сколько тут было пережито радостей и страданий! Здесь впервые получил я политическое крещение, здесь понял правду жизни, осветил ею свою юную душу и загорелся...
Вот уже скоро два года, как горю, горю, не угасая. Как робки, неопытны были мои первые революционные шаги! Как тверды, спокойны, уверенны они теперь! Неизмеримо много дали мне эти два года революции! Кажется, целую жизнь не получил бы, не понял бы, не пережил бы столько, сколько взято за время революционной борьбы. Все самое лучшее, самое благородное, что было в душе,— все обнажилось, открылось чужому горю, чужому и собственному взору. Открылись новые богатства, о которых прежде не думал. Например, умение говорить, ораторские способности — прежде как-то совершенно не замечал. Теперь они, эти способности, развиваются и крепнут. А я радуюсь их расцвету, с ними цвету и сам.
И теперь, оставляя тебя, мой родной черный город, я жалею об одном — что не буду жить и работать среди рабочей массы, среди наших твердых, доблестных пролетариев. Привык, сросся я с ними. И отрываясь — чувствую боль. Вернусь ли? А если вернусь — когда, при каких условиях, кого застану, кого не будет? Прощай же, мой черный город, город труда и суровой борьбы! Не ударим мы в грязь лицом, не опозорим и на фронте твое славное имя, твое геройское прошлое. Мы оправдаем звание борцов за рабочее дело, и все свои силы положим и там, как клали, отдавали их здесь, у тебя. Неизмеримою радостью ширится душа. Тихою грустью разлуки томится, печалится она. Прощай же, прошлое,— боевое, красивое прошлое! Здравствуй, грядущее, здравствуй, новое, неизведанное — еще более славное, еще более прекрасное!
Я все еще не теряю надежды рано или поздно заняться писательской деятельностью и ради этого веду, собираю все свои записки, подбираю материал, продумываю разные сюжеты. Когда, при каких условиях только стану я писать и вообще придется ли это когда-либо делать?
Революционером и даже «левым» революционером я был, по-видимому, от пеленок — я заключаю об этом по массе крупных и мелких случаев бунтарского, протестантского характера, которые расцветили всю мою раннюю семейную жизнь.
В то же время, помнится, я всегда с особенной любовью относился к бедняку. Годов еще семь-восемь назад, в каком-то стихотворении, я выразился что-то в таком роде: «Возненавидеть я могу за то лишь, что ты знатен, а полюбить за то, что беден ты!»
И отношения, к примеру сказать, со служащими, работавшими у нас в чайнушке, были у меня наилучшие. Панибратство у нас было полное, и поэтому совершенно ничего не было не только «неудобного» (в смысле смущения), но даже и нового в том, что с Мишухой Карповым, нашим экс-маркелом, мы очутились за одним столом, работая в городском Совете.
Я и книгами интересовался все больше вольными, но не было человека, который бы рассказал мне своевременно про социализм, про великие классовые битвы, про рабочее движение. Я ничего не знал, совершенно ничего. И очень мало я понимал из этой области, ибо не понимал еще основного деления всего общества на классы.
Революция сразу поставила меня на ноги. Теперь я тверд и разум мой ясен. Я был до революции, так сказать, потенциальным коммунистом, а теперь эту свою природную потенцию выявил на воле во всей красоте и простоте и силе. Сила еще не ушла. Простота была всегда, осталась она и теперь. Красота. Да, в этом развертывании есть и красота, ибо в душе моей живет художественное начало, ибо я жил все время как художник, мыслил и чувствовал образами. И теперь в революционном творчестве я проявляю себя порою именно как художник.
Кончаю...
Еще одна книга, где запечатлены этапы жизни, еще заканчивается целая серия печатных и радостных картин. Я счастлив.
Несмотря на частичные неприятности и неудачи — я счастлив как никто, потому что я удачник жизни! Я сталкивался с крупными несчастиями и опасностями, но они каким-то образом проходили, не уничтожая меня в прах и пыль, а только слегка царапая и ущемляя. Я болел, я жестоко скандалил, я подвергался опасностям военной жизни и... и счастлив. Весел, силен, юн; живу перспективой плодотворного, широкого труда.
Цепей нет, обузы нет — есть только радость, осязание счастья, удовлетворенность работою и блаженство полноты.
Новые мысли, новое чувство, новые перспективы. Что нас ждет в этом загадочном, знойном Туркестане?
Не знаю, но я верю в свою путеводную звезду, я верю в свое счастье. Не изменит оно мне и в песках Туркестана, как не изменяло в дымных рабочих кварталах промышленных городов, как не изменяло оно и в широких степях Приуралья.
В трудной работе я найду новые радости, ибо поле, где будем сражаться — это поле широко, просторно, не возделано пахарем. Мы едем теперь пахать богатую, многообещающую ниву туркестанской целины. Она уже теперь зачата косулей, ее уже начали бороздить первые вестники революции, но их мало, они ошибались слишком часто и много, они повредили там, где можно было бы не делать вреда. Мы идем пополнять, дополнять, делать многое сначала.
Мне захватывает дух, как подумаю, как много предстоит работы. Были минуты малодушия, когда страшно становилось перед неизбежностью открывающейся перспективы, но эти мутные мгновенья сгорали в огнях величайшей радости и захватывающего счастья от сознания, что приходится прикасаться, входить, тонуть в великом, необъятно великом и прекрасном деле.
Как только вспомнишь, что отдаешь свою мысль, свой покой, свою силу, а может быть, и всю короткую жизнь, что отдаешь все это на славную борьбу — дух захватит, сердце заколотится, рыдания сдавят горло — и застынешь в экстазе.
Я люблю минуты такого просветления, когда с особенной четкостью сознаешь, как крупна, значительна та польза, которую приносим мы своей бескорыстной, напряженной, не прерывающейся ни на час работой.
Предстоят долгие дни путешествия. Через две-три недели увидим этот чарующий, неведомый Туркестан. Ну, машина, неси быстрее! Я хочу скорее окунуться в новую, кипучую работу!
Куда я хочу?
Как куда? В Москву! В нее, Красную столицу, в нее, белокаменную и алую, гордую и благородную, великую страдалицу и героиню, голодную, измученную, но героическую и вечно бьющую ключами жизни — в Москву!
Я хочу туда, откуда мчатся по миру самые глубокие и верные мысли; откуда разносятся по миру зовущие лозунги, где гудит набат и гулом своим будит весь пролетарский мир; я хочу туда, где в первые же минуты известны новые, великие мысли великих людей, где так много героев мысли, энергии, чистоты и благородства, глубокой революционной преданности, великих помыслов и великих дел! Я хочу туда, где собраны все лучшие силы, где так часто можно видеть, слышать, читать великие слова, где так много лекций, докладов, рефератов, диспутов, чтений, концертов. Я хочу ехать к тем самым рабочим, которые покрыли себя неувядаемой славой в октябрьские дни! Давно я не был с ними, давно не прикасался близко к источникам силы, бодрости и революционной энергии!
Я теперь в Москве вообще очень много времени и внимания отдаю вопросам искусства, творчества и психологических наблюдений. После фронта мне все это особенно дорого и любо. А я, как знаете, неисправимый реалист — мне подавай голую жизнь, без греческих мантий, без вычур и без гримас — дрянных, деланных, ненужных.
Смерть братьев, сестер, отца, матери, близких людей, голодная жизнь революционных годов, лишения и страхи боевой жизни — может быть, все это и способно было бы разложить и принизить чью-нибудь жизнь, но только не мою.
Ни одно событие не оторвет всех струн моей жизни, не сделает меня несчастливым. Я с жизнью связан тысячами нитей, и когда отрывается одна — что ж, говорю я, у меня, их еще осталось бесконечно много, дух мой бодр, хотя тело и начинает пошаливать.
Красоту жизни я вижу и чувствую, живу ею непрестанно.
И так хочется, чтобы тою красотою жили все — как тогда легко переносить так называемые несчастья, как легко и весело жить!
Я буду себя растить, я буду себя хранить, я буду прививать другим то живое и бодрое, что ношу в себе. Да и общественная работа — разве это не достижение красоты, разве это не достижение полного счастья и уже счастье само по себе!
Впереди так много труда, эх, много!
И как хорошо это сознавать, коли знаешь, что вынести сможешь любую ношу!
...Кто я: учитель, организатор, пропагандист, беллетрист, поэт или критик? Может быть, все это вместе. Кажется, и вправду так. Но чего больше, которая дорога основная? Мне верится, и твердо эту веру держу, что писать — моя стихия. Что писать, как писать — вопрос другой. Без ошибки, кажется, могу сказать, что критика дельного из меня не получится, мало багажу, хотя нюх и чуткий. Небольшую критику могу дать самостоятельно, остро, метко. На большие исследования не хватит.
На стихи тоже не гожусь: они у меня не ярки, не образны, не оригинальны; плоха техника, хотя чувство порою играет увлекательно.
Художественная проза: повесть, рассказ, роман — это вот да! Это, пожалуй, и есть настоящая моя стихия! Драма — только сбоку, изредка, как бы привходяще.
...Вон целая куча журналов ждет, чтобы я ознакомился со всеми статьями, но искусству... Давно ждет и давно сделать это надо, а я... читаю газету, экономические очерки, держусь в курсе современного, я больше слежу за жизнью в целом, чем за вопросами искусства, и журналы оставляю нетронутыми. И на это у меня только-только хватает времени... А жизнь ведь все время будет идти вперед. Каждый день, час, каждая минута будут приносить новое содержание. За этим содержанием надо успевать следить, а искусство... искусство остается в тени. Нет. Видимо, надо жизнь свою и все свои занятия построить по-иному. А именно вот как:
1) ...Быть организатором единственно в пределах вопросов искусства.
2) Всем вопросам, кроме литературных, уделять внимание лишь постольку, чтобы не отстать от крупнейших современных событий. На деталях не останавливаться, не тратить на это ни сил, ни средств. Но никогда (никогда!) и мысли не допускать о том, чтобы вопросы экономические, политические, военные — отстранить. В курсе дела быть любую минуту, так, чтобы все время чувствовать свою органическую связь с движением и развитием. А в случае крайней нужды — оставить литературу и пойти работать на топливо, на голод, на холод, бойцом или комиссаром... Эта готовность — основной залог успешности в литературной работе. Без этой готовности и современности живо станешь пузырьком из-под духов: как будто бы отдаленно чем-то и пахнет, как будто и нет... Со своим временем надо чувствовать сращенность и следовать не отставая — шаг в шаг.
3) На вопросы литературы и творчества обратить исключительное внимание: читать, изучать, разбирать, критиковать, писать самому, посещать всякие заседания, собрания, диспуты, давать отзывы и рецензии, выступать самому... Словом, быть литератором на деле, а не только по трудовой книжке. Усвоить все современные течения, изучить и не выступать нигде до тех пор, пока не пойму их как следует, пока не освоюсь. А отсюда вывод — с изучением торопиться, читать скорее и больше.
4) Сократиться с писанием статей на чужие темы и рецензий на непонятные книги. В этой области — также перекинуться в сторону литературы. Статьи и очерки, а равно и рецензии должны впредь трактовать лишь темы, которые любы сердцу, понятны, знакомы самому.
Ну вот, кажется, и все, что могу я для начала посоветовать себе.
Помню, это было, кажется, в Самаре в девятнадцатом году, я каждый вечер, прежде чем ложиться спать, писал по стихотворению; хорошо ли, плохо ли они выходили (скорей плохо, чем хорошо) — во всяком случае писал. Так продолжалось несколько недель. Конечно, были дни, когда не писал, но были дни, когда писал сразу по три-четыре. Затем остыл. И не писал долго. Не знаю даже, не помню — писал ли вообще. Тогда, в Самаре, словно угар какой-нибудь охватил, шквал наскочил: все мое существо просило, требовало стиха. А потом нет. Чем объяснить — не знаю. Но такое время было.
Здесь, в Москве, как только приехал, много писал публицистических статей — в московские органы и в иваново-вознесенские.
Шло время.
От публицистических статей поотстал (сердце к ним у меня не лежало никогда, на фронте писал по необходимости), и здесь внимание свое начал сосредоточивать на художественном творчестве: обработав дважды «Красный десант», начал писать художественный очерк из эпохи партийной чистки, написал вчерне (совершенно неудачно) «Веру», набросал и продумал портреты героев «Дымогара»... Как будто работа кипела; она меля захватывала; все время только про нее и думал. Шел по улице, а голова все время занята была то вопросами композиционными и техническими, то обдумыванием психологических положений и эволюционных процессов... Да мало ли чем занята голова, когда пишешь или собираешься писать художественное произведение! И как обострилась наблюдательность: свалится с крыши ком снега — и я сейчас с чем-нибудь ассоциирую это явление; кричат торговки на Арбате — и я жадно вслушиваюсь в их крик, ловлю все интересное, запоминаю, а домой приду — записываю, советуюсь с Кузьмой, советуюсь с другими, кто понимает; хожу в «Кузницу», посещаю лекции в Политехническом... Словом, живу интенсивнейшей художественной жизнью...
И вдруг... Вот уже целый месяц, как я ничего не пишу, никуда не хожу, никого не слушаю, ни с кем, ни о чем не советуюсь, ни о чем не думаю. Читать — читаю, а творить — нисколечко. Можно даже сказать, что опустился: за чаем просиживаю по три-четыре часа; придет кто-нибудь из товарищей — беседую с ним до естественного ухода; не тороплю его, не выгоняю по-дружески, не тороплюсь сам идти работать. Покуриваю, полеживаю, слегка мечтаю... Болезни нет никакой, а как будто чем-то и нездоров. Сам не знаю, что такое. Апатии, лени тоже нет: зачитываюсь ведь сплошь и рядом до четырех-пяти часов утра. В неделю-две напишу небольшую статейку, заметку какую-нибудь, рецензию. А большое все оставил. Рассказов совершенно не пишу, а материала много.
И он все копится. Не сам, конечно, копится, а коплю: вырезаю из газет, записываю, кое о чем изредка иных выспрашиваю... Чувствую себя так, как будто чем-то начиняюсь и заряжаюсь, сам того не зная и чуть подозревая. Внутри происходит нечто совершенно неведомое, само по себе, непроизвольно. Совершается работа, которую не в силах не только превозмочь, но даже понять, определить, уловить, как следует...
Пишу мало, очень мало, почти ничего... Я пишу все ж таки, вот так:
Набрасываю схему, строю скелет, чуть-чуть облекаю его живой плотью... бреду ощупью, кое на что натыкаюсь, кое-что спаиваю, продумав заранее. Черновая работа. И все готовлю начерно. А когда черновик готов в деталях — начинаю отрабатывать начистую. Но, скажу откровенно, процесса обработки не люблю, проводить его не умею, не выдерживаю всей его утомительности... Творить легко, а вот писать — трудно...
Ехали из деревни. Дорога лесом. Дай пойду вперед: оставил своих и пошагал. Эк, хорошо как думать!
Думал, думал о разном, и вдруг стала проясняться у меня повесть, о которой думал неоднократно и прежде,— мой «Чапаев».
Намечались глава за главой, сформировывались типы, вырисовывались картины и положения, группировался материал.
Одна глава располагалась за другою легко, с необходимостью.
Я стал думать усиленно и, когда приехал в Москву, кинулся к собранному ранее материалу, в первую очередь к дневникам.
Да, черт возьми! Это же богатейший материал. Только надо суметь его скомпоновать, только...
Это первая большая повесть.
Честолюбивые мысли захватили дух: а что, если она будет прекрасна?
Ее надо сделать прекрасной.
Пусть год, пусть два, но ее надо сделать прекрасной. Материала много, настолько много, что жалко даже вбивать его в одну повесть. Впрочем, она обещает быть довольно объемистой. Теперь сижу и много, жадно работаю. Фигуры выплывают, композиция дается по частом: то картинка выплывает в памяти, то отдельное удачное выражение, то заметку вспомню газетную — приобщаю и ее; перебираю в памяти друзей и знакомых, облюбовываю и ставлю иных стержнями — типами; основной характер, таким образом, ясен, а действие, работу, выявление я уже ему дал по обстановке и по ходу повести. Думаю, что в процессе творчества многие положения родятся сами собою, без моего предварительного хотения и предвидения. Это при писании встречается очень часто. Работаю с увлечением. На отдельных листочках делаю заметки; то героев перечисляю, то положения-картинки, то темы отмечаю, на которые следует там, в повести, дать диалоги...
Увлечен, увлечен, как никогда!
Хочу собрать решительно весь материал по «Чапаеву» — как он создается, что особенно волнует, что удается, что нет, какие меры и ради чего принимаю. Это интересно и полезно.
Прежде всего — ясна ли мне форма, стиль, примерный объем, характер героев и даже самые герои? Нет!
Во-вторых, пытал ли свое дарование на вещах более мелких? Нет!
Имеешь ли имя? Знают ли тебя, ценят ли? Нет!
Приступить по этому всему трудно.
Колыхаюсь, как былинка. Ко всему прислушиваюсь жадно. С первого раза все кажется наилучшим писать образами — вот выход.
Нарисовать яркий быт так, чтобы он сам говорил про свое содержание,— вот эврика!
Я мечусь, мечусь, мечусь... Ни одну форму не могу избрать окончательно. Вчера в Третьей студии говорили про Вс. Иванова, что это не творец, а фотограф... А мне его стиль мил. Я и сам, верно, сойду, приду, подойду к этому — все лучше заумничанья футуристов...
Не выяснил и того, будет ли кто-нибудь, кроме Чапая, называться действительным именем (Фрунзе и др.). Думаю, что живых не стоит упоминать. Местность, селения хотя и буду называть, но не всегда верно — это, по-моему, не требуется, здесь не география, не история, не точная наука вообще...
О, многого еще не знаю, что будет!
Материал единожды прочел весь, буду читать еще и еще, буду группировать. Пойду в редакцию «Известий» читать газеты того периода, чтобы ясно иметь перед собой всю эпоху в целом, для того, чтобы не ошибиться, и для того, чтобы наткнуться еще на что-то, о чем не думаю теперь и не подозреваю.
Вопрос: дать ли Чапая действительно с мелочами, с грехами, со всей человеческой требухой или, как обычно, дать фигуру фантастическую, то есть хотя и яркую, но во многом кастрированную?
Склоняюсь больше к первому.
Только что закончил я последние строки «Чапаева». Отделал начисто. И остался я будто без лучшего, любимого друга. Чувствую себя как сирота. Ночь. Сижу я один за столом у себя, и думать не могу ни о чем, писать ничего не умею, не хочу читать. Сижу и вспоминаю, как я по ночам страницу за страницей писал эту первую многомесячную работу. Я много положил на нее труда, много провел за нею бессонных ночей, много, часто неотрывно думал над нею — на ходу, сидя за столом, даже на работе: не выходил у меня из головы любимый «Чапаев». А теперь мне не о чем, не о ком думать. Я уж по-другому размышляю и о другом: хороша ли будет книжка, пойдет ли, нет? Будут ли переиздания — выдержит ли она их? Как приноровить обложку, какую? Успеем ли мы к годовщине Красной Армии?
Приблизился час моего вступления в литературную жизнь. Прошлое — подготовка. Кроме того, издательство «Красная новь» выпускает дней через десять — пятнадцать отдельной книжкой мой «Красный десант»: отличное дело, радуюсь, торжествую.
Книжка вышла, но следует быть чрезвычайно осторожным, внимательным к тому, что за сим последует: не надо восторгаться похвалами, ибо они могут быть плодом и следствием дружеских отношений, какого-либо подобострастия (административного, партийно-политического и т. д.), опасения попасть впросак, нежелания прослыть «политпрофа-ном», «отставшим» от революционного прогресса, не «подбадривающим», а, наоборот, своей холодностью убивающим побеги свежего, молодого революционного творчества и т. д. и т. п. Следовательно, со стороны похвал задирать голову не годится, можно куриный помет по ошибке принять за куриные яйца. С другой стороны, отзывы отрицательные, бранчливые опять-таки не могут, не должны приводить в уныние.
Сегодня весь день за «Мятежом» — осенью хочу его окончить. Первые две части, оконченные, уже сданы: одна в «Молодую гвардию», вторая в «Пролетарскую революцию». Третью туда же, в «Пролетарскую революцию». А затем — отдельной книгой. Верю — будет успех, написана как будто неплохо.
* * *
Тов. Горький!
Посылаю (вам) две (свои) книжки. Нетерпеливо стану ждать ваше мнение о них. Я пишу вплотную только два-три года, но (уже) писательскую работу считаю (теперь) основной для себя; работаю много, чем дальше, тем внимательней, медлительней, осторожней, больше и больше предъявляю к себе требований. Ваше слово будет мне хорошей подмогой.
Какая же это непередаваемая радость: Максим Горький прислал письмо. Пишет там о «Чапаеве», о «Мятеже», о моей литературной работе. Так хорошо бранит, так умело подбадривает...
Настя вошла ко мне в кабинет:
— Тебе два письма.
Смотрю, на одном: Луганск — это товарищ. На другом: Сорренто...
Занялся дух.
— Настя,— говорю,— ты никого ко мне не впускай минут десять... Очень буду, занят.
Разорвав письмо, читаю.
Грудь распирало от радости за каждое слово, за каждый совет. Я ему умышленно сдержанно написал от себя, когда посылал книжки:
во-первых—есть, верно, перлюстрация,
во-вторых — что же буду нежность свою передавать: а может, он подумает, что я гоститься к нему, заигрывать лезу?
И потому написал сухо, хоть хотелось много-много сказать ему, как любимому.
Письмо не хвалебное это, его письмо — он, наоборот, больше бранит, указывает. Но какую же я почувствовал силу после этих бодрящих строк.
Он, такой большой и чуткий, советует писать мне дальше и говорит, что будет хороший толк.
Он мне советует больше рвать, жечь, переписывать многократно то, что пишу,— да, в этом я уже убедился сто тысяч раз, что надо именно... не жалеть того, что написал: жги, рви его, пока не сделаешь отлично.
В последних словах он дает понять, что не прочь поддержать переписку.
Я ему напишу. Теперь уж напишу что-то по-настоящему, от сердца: он ответил хорошо, он ждет письма! Значит, я имею право сказать ему про самое дорогое.
Алексей Максимыч,
дорогой человек!
Вы говорите, чтобы «скорил ответ», ежели в Вашем письме для меня что-нибудь непонятно. Ну, а если все понятно — неужто и написать нельзя? Нет уж, не согласен. Две эти книжки мои — «Чапаев» и «Мятеж»— пока единственный значительный материал из всего, что написал. Есть еще две-три книжки, но это менее ценно — так, по крайней мере, кажется мне самому. Вы мне, походя, надавали тумаков, и каждый тумак — за дело, за дело!
Если я говорю, что в письме Вашем все для меня понятно, так это потому, что все указания и сам я принимаю, разделяю, знаю и чувствую, что верные они указания.
Прежде всего — основная Ваша мысль:
«...историческое и идеологическое значение книг — превышают их значение художественное». Именно. И теперь мне очень горько видеть это и понимать — теперь, через два-три года, когда я, бесспорно, уверенно могу сказать, что вырос — хоть на вершок, но вырос как художник. Теперь я не написал бы этих любимых, любимейших моих книг так, как они написаны, я писал бы их по-иному. Не знаю, оставил ли бы я ту же основную их композицию (ни очерк, ни роман, ни рассказ) — может, и оставил бы: структура меня еще не так смущает, можно и в этих формальных рамках дать волнующее содержание, можно. Меня заставляет страдать мой скудный, убогий язык, которым книжки написаны. Теперь самому мне тошновато от этого обычненького, тускленького язычишки.
Я недавно, за последние две-три недели, поместил в «Известиях ЦИК» несколько художественных очерков. Можно быть разного мнения об их художественных достоинствах, но совершенно бесспорно одно: они написаны несравнимо свежей, несравненно лучше, нежели те мои книги. Я теперь бы сидел над страницей не час — я сидел бы над нею целую ночь; мой «Чапаев» ушел в печать едва ли не с первой корректуры (страшно и стыдно сказать!), а теперь — теперь я легкий газетный набросок переписываю... семь — десять раз.
Милый и строгий Алексей Максимыч, разве это одно не шаг вперед, когда начинаешь робеть и стыдиться своего материала? Я искренне рад пробудившемуся во мне неведомо как и когда строжайшему критицизму: он уцепил меня в колючие шоры и не дает покоя, когда пишу. Зато, какая радость, когда после седьмой, восьмой, десятой корректуры получается то, вот то, что хотелось и как хотелось сказать. Расту — это бодрит. И если б теперь писал «Чапаева» с «Мятежом» — сделал бы их лучше. Не раз подымался передо мной вопрос: не распластать ли их по листочкам, не взяться ли за кореннейшую переработку? А потом сомневаюсь: пусть их живут такие, как родились. Может, в особой обстановке и при особых условиях и займусь я этим, но не теперь, когда так много и в мыслях и в сердце нового материала, когда так много скопилось тем, что не видишь им конца, а рвешься, естественно, к новому и новому. Я не спешу, не тороплюсь теперь с обработкой и печатаньем, это меньше занимает, чем самое мастерство, чем достиженья. Но все же неохота браться снова за то, что уже читано, отпечатано,— рвусь к новому, свежему материалу.
Этими мыслями своими я косвенно ответил и на попутные Ваши замечания:
«...Вы пишете наспех, очень небрежно...»
(Не пишу, не пишу больше, Алексей Максимыч.)
«...Рассказываете как очевидец, но не изображаете как художник».
И это тороплюсь изжить, это явление все то же, общего, более широкого порядка.
«...обе книжки — говорите Вы — написаны не экономно, многословно, изобилуют повторениями и разъяснениями».
Отчего так получилось? Да Вы сами же отчасти и отвечаете:
«Разъяснения эти — явный признак Вашего недоверия к себе самому, да и к разуму читателя».
Разъяснение Ваше верное, но не исчерпывающее. Главное, может, и в этом, но еще было вот что:
1. Книжкам своим я ставил практическую, боевую, революционную цель: показать, как мы боролись во дни гражданской войны, показать без вычурности, без выдумки, дать действительность, чтобы ее видела и чуяла широчайшая рабоче-крестьянская масса (на нее моя ставка). Вот не удалось, может,— это да, а разъяснения мои вызывались аудиторией, на которую книжки я писал.
2. Второе соображение таково, что я не смотрел на эти книжки как на чисто художественные произведения (в прежнем толковании этого термина), как на повесть, рассказ, роман. Потому и форма необычная, потому там и документы, телеграммы, воззвания и т. п. Я писал исторические, научно проработанные вещи, дав их в художественной форме.
Многословие и неэкономность — от неумения, а разъяснения (может, тоже неумелые) —это давал сознательно. И верно, верно, Алексей Максимыч, что для художественного произведения в чистом смысле этого понятия, разъяснения мои не нужны, излишни, вредны.
Открою вам свою сокровенную мысль, свой план: я, вероятно, проработаю так же детально и серьезно, как в «Чапаеве» и «Мятеже», материал по гражданской войне на других фронтах. Когда буду вполне им владеть, когда научно буду подкован — стану писать эпопею гражданской войны — это уж в форме романа, там уж руки у меня не будут так связаны историзмом, как связаны, были они в этих двух книжках.
В конце — еще одну мысль: Вы говорите о том, что надо «...беспощадно рвать, жечь рукописи». До этого дойти — большая трудная дорога. Я как будто начинаю подходить, начинаю именно так беспощадно относиться к своим рукописям,— это единственный путь к мастерству. И все-таки — не всегда хватает духу: видно, болезнь роста. У меня сложилось даже такое парадоксальное мнение: «жечь рукописи куда труднее, чем писать их».
На себе я все еще грузом чувствую мертвую власть написанных строк.
Я до сих пор говорил только о дефектах. Но у Вас в письме, Алексей Максимыч, много и бодрых строк, эти строки мне, как живая вода. Уж если Вы мне крепко жмете руку, так дайте, и я Вам пожму, а вот приедете к нам в Россию, в нашу, в Вашу — в Советскую Россию, тогда и на деле пожмем друг другу руки.
Адрес на Москву, Госиздат, Д. Фурманову. Прощайте, Алексей Максимыч, за письмо спасибо.
* * *
Д. А. Фурманов умер в Москве 15 марта 1926 года.
«Для меня нет сомнения,— писал, узнав о его смерти, Горький,— что в лице Фурманова потерян человек, который быстро завоевал бы себе почетное место в нашей литературе. Он много видел, хорошо чувствовал, и у него был живой ум. Огорчила меня эта смерть. Я с такой радостью слежу за молодыми, так много и уверенно жду от них...»
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +