Все мое детство, от рождения в 1892 году, и ранняя юность, до 1908 года, протекали в Саратове, который у нас в семье влюблено, называли
«столицей Поволжья». Сейчас я как будто ярче прежнего вспоминаю свою родительскую семью то в одной, то в другой крошечной квартирке и детские впечатления от Волги с ее неповоротливыми пароходами, бесконечными вереницами плотов, просмоленными рыбачьими дощаниками и окрестными фруктовыми садами деревень. Отсюда пошли мои первые представления о русской земле — как о Мире, о русском народе, как о Человеке. Здесь складывались начальные понятия о прекрасном — из картинной галереи Радищевского музея, где было много отличных русских мастеров и западных художников — барбизонцев, собранных известным Боголюбовым; из школьных спектаклей, в которых участвовал и я; из драматических и оперных театров; из уроков на скрипке, которые мучили меня и одно время совсем охладили к музыке.
Я начал себя помнить с четырех лет. Мы жили тогда на плац-параде — большой пыльной площади, где в длину приземистых артиллерийских конюшен стояли зеленые батарейные орудия, издалека направленные дулами на наш деревянный «флигерь» в три окошка.
Отлично вижу прохаживающегося перед пушками солдата при шашке наголо и крупных короткохвостых коней, которых гоняют на корде в облаке пыли.
Раз вечером вся площадь осветилась прыгающими языками огней в черном дыму: жгли вонючие керосиновые плошки, и люди бродили вокруг, вдыхая чад и копоть. Это была городская иллюминация, устроенная для «гулянья» в тот день, когда в Москве Николай II «отпраздновал» свое коронование трагической Ходынкой, так много сказавшей о царе русскому народу. Начиная с этих плошек, я припоминаю все больше подробностей детской жизни.
В 1899 году я пошел в начальное училище, где одним из учителей был дядя моей матери, Семен Иванович Машков, у которого она провела девичьи годы перед замужеством. Дом Машкова был очень близок нашей семье, но отличался от нее, прежде всего тем, что стоял гораздо выше по культуре. Здесь велись самые горячие разговоры взрослых, какие мне доводилось тогда слышать, читались газеты, чего я в ту пору совсем не видел дома, собирались учителя, студенты (студентов тоже не бывало у нас), и почти всегда мой отец исступленно спорил при таких встречах, ссорился и уходил домой. Жизнь Машкова представлялась мне очень стройной, ясной, внушала что-то поэтичное, и это чувство укреплялось моей матерью, относившейся к своему дяде с обожанием.
Семи лет я начал учиться игре на скрипке. С перерывами эта школа продолжалась, кажется, до 1906 года, когда я решил серьезно заняться музыкой, поступил в консерваторию, но вдруг возненавидел занятия в ней и перестал играть. Спустя двадцать лет, рассказывая о Никите Кареве в романе «Братья», я вспоминал о ранней своей любви и о ненависти к скрипке.
В 1901 году я поступил в коммерческое училище. Память об учении в нем сохранила мало хорошего. Но в его стенах я испытал с товарищами переживания, которые принесены были русско-японской войной, и особенно революцией. Открывался впервые волнующий реальный мир над пределами наших ребяческих фантазий, над уроками и учебниками.
Мир этот был связан для меня с самым ранним впечатлением больших уличных событий, которые я нечаянно наблюдал,— с разгоном демонстрации протеста против казни студента Балмашева в 1902 году, убившего министра внутренних дел Сипягина. Осенью 1905 года мне еще не исполнилось четырнадцати лет, но я был охвачен общим возбуждением; вместе со всем классом участвовал в ученической «забастовке», ходил с товарищами в 1-ю гимназию (где с лишним полвека назад преподавал Чернышевский) — «снимать» с занятий гимназистов, убегал дворами от оцепивших гимназию казаков.
Отец смотрел на мое поведение как на опасное озорство, и внушительно призвал меня к послушанию. Однако в это время у меня появился первый шанс в самообороне от отцовских назиданий: он сам не переставал возмущаться погромами, черносотенством. Когда в доме губернатора Столыпина был убит жестокий «усмиритель» саратовских крестьян генерал Сахаров, отец обошел событие суровым молчанием,— «устои», в которых держал он семью, не позволяли ему одобрить террористический акт, но казней и бесчеловечности усмирения крестьян он тоже не мог простить.
Моя мать, Анна Павловна, урожденная Алякринская, дочь народного учителя, воспитанная своим дедом-священником в глуши Пензенской губернии, внесла в дом уклад русских духовных семей. Отец, Александр Ерофеевич, был сыном крепостного крестьянина, родом тоже пензяк, учился торговле, служил «мальчиком», затем приказчиком у купцов и впоследствии стал торговцем-писчебумажником. Он был самоучкой, до женитьбы пробовал писать стихи и всю жизнь имел слабость к немудрящей рифме, собирал религиозные книги, любил церковность и в этом смысле жил в полном согласии с матерью, хотя характеры их были резко различны.
Быт был строгий, заведенный отцом раз навсегда, как календарь. Во всем ощущалось принуждение. К пятнадцати годам дом показался мне невыносимым гнетом, я стал очень худо учиться и в декабре 1907 года бежал в Москву, заложив в ломбарде свою скрипку.
Один мой школьный товарищ, учившийся живописи и когда-то заразивший меня тягой к малеванию маслом, приютил меня в своем подвале, на Кисловке, и мы вместе мечтали, что я тоже буду художником, а пока я служил ему натурой, стоя посередине мрачной комнаты в позе Бонапарта. Вскоре отец разыскал меня и мирно увез домой, взяв с меня обещание, работать в его магазине. Летом 1908 года я сделал еще попытку бегства — на лодке вниз по Волге, но не довел отчаянного предприятия до конца, вернулся домой и вскоре настоял на том, чтобы продолжать образование. Мать оказалась мне в этом доброй опорой, чем была всю свою не очень легкую жизнь. Думаю, что только благодаря ее чуткой воле я не сбился с пути.
Три следующих года были лучшими в моей юности — старшие классы коммерческого училища в Козлове (Мичуринске). Я жил теперь один, в обстановке, не тяготившей меня воспоминаниями о Саратове, где все смущало мою совесть — побеги, прерванное ученье, и отошедшие от меня товарищи, и работа в магазине.
Я многим обязан козловским педагогам, особенно словесникам, как тогда называли преподавателей русской литературы. Классные занятия выходили за рамки программ,— мы читали сборники «Знания», писали сочинения о русских «модернистах», об Ибсене, и это открывало нам взгляд на литературу как на цепь меняющихся в борьбе живых явлений, а не схоластический школьный «предмет». Новыми глазами я перечитал то, что прежде меня оставляло равнодушным, и скоро нашел в книгах ни с чем не сравнимую отраду.
Здесь, в Козлове, я и начал мечтать о писательской работе.
В 1911 году я поступил на экономическое отделение Московского коммерческого института. Студенческие годы заполнены были уже созревшим стремлением писать. Первый рассказ был сочинен еще летом 1910 года, в Уральске, где я гостил у сестры. Это было подражание Гоголю,— его «Шинель» оставалась надолго одним из глубочайших моих внутренних потрясений. Я понял, что это — подражание много позже, в зрелые годы, а когда писался рассказ, мне чудилось — я пою, как птица. Я отправил тогда эту птичью песню из Козлова в Петербург, в «Новый журнал для всех», и перенес первое, столь хорошо знакомое новичкам-сочинителям, горе: журнал возвратил мне рукопись без всякого ответа. Только в 1913 году и начале 1914 были напечатаны в петербургском «Новом сатириконе» Аркадия Аверченко мои «мелочи» и стихи,— до этого следовала неудача за неудачей.
Весной 1914 года я поехал в Германию с целью усовершенствоваться в немецком языке и поселился в Нюрнберге. В деревне Штейн, рядом с дворцом Фабера, я заработал первые пять марок — скрипичной игрой на крестьянской танцульке вместе со своим приятелем, народным учителем, который мне аккомпанировал на рояле. Больше мне скрипка никогда не пригодилась.
Я был застигнут в Баварии войной, пытался пробраться на родину, но по дороге, в Дрездене, меня задержали как гражданского пленного. Из Дрездена я вскоре был выслан.
Мне пришлось жить интернированным в Саксонии и Силезии почти до самой германской революции. Я давал уроки русского языка, служил хористом и актером в театрах Циттау и Гёрлица, продолжал писать и сочинил первый свой роман «Глушь», который впоследствии уничтожил. Литературные средства мои были переменчивыми, оставаясь наивными,— я пытался сочетать бытописание с психологизмом, увлекался, прежде всего, Достоевским, затем скандинавцами, особенно Стриндбергом и Бьернстерне-Бьернсоном, наконец — экспрессионистами с их ранним журналом «Die Aktion». По настроениям журнал был интернационален, позиция его приближалась к немецким спартаковцам, молодых представителей которых я встречал в Саксонии, а затем ближе узнал во время первого посещения Берлина, летом 1918 года, когда среди населения уже начинал сказываться протест против войны. Я был приглашен на службу в качестве переводчика в первое советское посольство в Германии, но немецкие власти, узнав об этом, поспешили включить меня в обменную партию пленных — после пятидесяти месяцев подневольного моего положения «враждебного иностранца».
Вернувшись осенью этого года в Москву, я проработал некоторое время в Народном комиссариате просвещения. Это было трудное время,— следы послевоенной разрухи были глубоки, голод давал себя знать слишком сурово. Вскоре мне представилась соблазнительная возможность работать хотя бы в провинциальной печати, и я поехал, в начале 1919 года, на Волгу, в Сызрань. Здесь, при отделе народного образования, мной был основан небольшой литературный журнал, где печаталась местная советская молодежь и некоторые «писатели из народа» (как именовались тогдашние последователи поэта Сурикова), присылавшие свои рукописи из Симбирска, Самары, Суздали, Твери и т. д. Я редактировал газету «Сызранский коммунар», работал секретарем городского исполкома, с жаром отдаваясь жизни, полной ломки, новшеств и мечтаний, которые, будучи «уездными» по масштабу, внутренне были для меня огромны, как революция.
Короткие месяцы работы в Сызрани оставили сильный отпечаток на всем моем жизненном пути. Кроме выучки газетчика, которому приходилось писать все — от передовых статей и фельетонов до театральных и книжных рецензий, или вести, наряду с городским репортажем, международный обзор,— революционные поволжские события 1919 года дали мне неиссякаемый материал для писательского труда. Перед тем почти пятилетие оторванный от родины и вынужденно замкнутый в себе, я очутился в мире общей борьбы за социалистическое будущее народа и быстро проходил свою начальную школу общественной жизни.
Осенью я был мобилизован на фронт и очутился в Петрограде — в самый разгар наступления Юденича. Сначала меня направили в Отдельную башкирскую кавалерийскую дивизию,— здесь я заведовал экспедицией, снабжая печатью четыре полка дивизии, сражавшихся на фронте. Потом я был переведен в редакцию газеты 7-й армии «Боевая правда», где и проработал помощником редактора до начала 1921 года.
Ленинград занял исключительное место во всем моем существовании. Воздействие его на сознание нельзя назвать иначе, как поэтическим. Традиции в области искусства и культуры труда, вековая романтика революционной борьбы, слава Октября и тот патриотический характер ленинградца, который известен повсюду,— все здесь создано для того, чтобы верить в жизнь и ценить ее дары. В Ленинграде я прожил, если не считать заграничных поездок, восемнадцать лет и глубоко дорожу тем, что мною почерпнуто в его революционной культуре.
В 1920 году я познакомился с Горьким. Нынче, когда прошло больше трех десятилетий с того памятного февральского дня, я могу сказать еще убежденнее, чем раньше, что факт этого знакомства с Горьким сделался громадным событием моей писательской жизни. Первая же встреча с ним положила начало сердечному общению, длившемуся до его смерти.
Живой Горький с его обаянием, его художническим и моральным авторитетом нередко бывал первым судьей моих рассказов и повестей. Его роль в формировании зарождавшейся советской литературы 20-х годов огромна, его участие в писательских судьбах часто определяло все дальнейшее развитие дарований и украшало путь молодого литератора.
Горький никогда не уставал пробуждать в писателе интерес к жизни, обращать его взор на действительность. Это воздействие его было благотворно и для большинства писателей из кружка «Серапионовы братья», к которому я принадлежал. Этот кружок был выразителем формалистических тенденций в буржуазной литературе, в первую пору остро и вредно сказавшихся на молодых писателях — «серапионах», вслед за «формальной школой» рассматривавших всякое литературное произведение не как отражение действительности с ее общественной борьбой, а только как «сумму стилевых приемов». Горьковское начало,
служившее нравственной и эстетической опорой в те ранние годы моей работы, помогло мне и сохранило свое значение для меня на всю жизнь.
Вопросы искусства меня всегда волновали не только отвлеченно, но в жизненной практике: человек искусства, художник в обществе. Пока я пришел к пониманию искусства, сложившемуся у меня со временем, я много бродил по перепутьям, и эти перепутья — история становления писателя.
По-настоящему биография художника должна быть не описанием фактов его бытия, но объяснением того, как поняты им эти факты. Красочность фактов сама по себе недостаточна для жизнеописания,— для него нужен ясный взгляд на пережитые заблуждения. Но попытки увидеть себя со стороны трудно удаются, и чем объективнее хочет быть писатель, тем, очевидно, больше его автобиография должна перерастать в повествование.
Однако не сказать хотя бы бегло о своих заблуждениях в вопросе, который занимал исключительное место в моей литературной работе, я не могу. Я долго жил с ошибочными представлениями о «специфическом» в искусстве, и две из моих ошибок должны были существенно мешать и мешали работе.
Я думал, что между отражением в литературе действительности и «чистым вымыслом», фантазией писателя существует коллизия. На самом деле такой коллизии в искусстве реалиста нет. Горький очень точно писал мне в одном из писем, что художественный образ вовсе не является «чистым вымыслом», что он — «...именно та подлинная реальность, которую создает лишь искусство, та «вытяжка» из действительности, тот ее сгусток, который получается в результате таинственной работы воображения художника». По слову Горького, черты героя, встреченные в тысячах людей,— «пыль впечатлений», слежавшаяся в камень, превращается художником в то, что я назвал «чистым вымыслом».
Отражение действительности в образе не находится в столкновении с фантазией художника. Правда образа обусловливается тем, насколько фантазия гармонирует с действительностью, способствует ее отражению.
Умозрительно понять это, может быть, совсем не сложно. Но ухватить чувственно, писательским опытом — как в произведении сделать органичным образ, возникающий из наблюдений реальной жизни и одновременно по зову фантазии,— это было трудно.
Другой ошибкой было мое представление (возможно, не всегда осознаваемое), что задача писателя состоит в выработке раз навсегда определенных качеств. Между тем качества писательского искусства беспрерывно видоизменяются в связи с общественным развитием классов и нации в целом, с движением истории и в зависимости от материала, которого художник касается.
Противоречие, в котором шли мои уже многолетние поиски, заключалось в следующем. С одной стороны, во мне жило предубеждение, что существуют раз навсегда созданные искусством формы. С другой — я легко отвергал эти формы, как мертвые. Задача же состояла в том, чтобы конкретно (то есть применительно к своей работе) увидеть формы в их развитии и признать их нераздельными с общественным содержанием искусства.
Эти и многие иные поиски нужных писателю решений Горький облегчал мне со всею щедростью своей великой души.
В течение шести лет, с конца 1919 года, я был тесно связан с ленинградской журналистикой, печатал статьи, фельетоны, рассказы, редактировал (1921—1924) критико-библиографический журнал «Книга и революция». Рассказы мои, опубликованные в газетах того времени, гораздо больше отражали впечатления действительности — войну и революцию,— чем первый мой сборник, вышедший в 1923 году.
На этой книге («Пустырь») сказались все тормозы, замедлившие мой рост,— за мной все еще тянулся накопленный до войны старый материал, не переработанный воображением, не воплощенный в меру сил, какими я обладал. Надо было сделать большое усилие, чтобы, наконец, от него освободиться. «Пустырем» я ставил точку на своих несбывшихся ожиданиях со времени первого рассказа, возвращенного мне редакцией, до первого романа, уничтоженного мной самим.
С 1922 до 1924 года я писал роман «Города и годы». Всем своим строем он как бы выразил пройденный мною путь: по существу это было образным осмысливанием переживаний мировой войны, вынесенных из германского плена, и жизненного опыта, которым щедро наделяла революция. Форма романа (особенно его композиция) явилась отражением тогдашней литературной борьбы за новшества. Собранные мною в плену газетные вырезки и по виду ничтожные документы германского военного быта выполнили свою службу, помогая воссоздавать картину пресловутого прусского филистерства, национальной нетерпимости, опьянения кровью и, наконец, жестокого разочарования немцев после разгрома и бегства Вильгельма. С приходом к власти Гитлера немецкий перевод этого романа был сожжен в Германии вместе с другими книгами, разоблачавшими первую мировую войну.
В 1923—1926 годах я подолгу живал в лесных глубоких заповедниках старого быта Смоленского края, где лишь медленно назревали события, которым предстояло вырасти до размеров социального переворота, во всем крестьянстве спустя два-три года. Сборник повестей и рассказов «Трансвааль» остался памятью этого периода моей жизни.
Еще не один раз мне довелось наблюдать Западную Европу. В 1928 году, окончив роман «Братья», я совершил большую поездку в Норвегию, Голландию, Данию, Германию в период наивысшей «стабилизации» и видел Запад веселящимся, закрывшим глаза на горе мира.
Спустя три года, тяжело больным, я поехал в Швейцарию. Горький, как уже было однажды в Петрограде, во время моей болезни в 1921 году, снова с необычайным участием вступился в мою судьбу и помог мне провести необходимое длительное лечение. Его неустанной инициативе я обязан был на этот раз знакомством с великим французом Роменом Ролланом, который пригласил меня к себе в Вильнёв, на Женевское
озеро, когда я достаточно поправился, весной 1932 года. Встречи с ним и дальнейшее общение показали мне в его лице европейца искренне общественного темперамента и непреклонной силы сердца, я бы сказал: европейца будущего. Стефан Цвейг в письме ко мне назвал Роллана «оком Европы». И, правда, никто другой из писателей не видел с такой болью трагедию, навстречу которой стремительно мчался Запад.
В это время всеобщий кризис был единственной темой Европы. Можно сказать, Запад носил траур и любой ценой готов был сорвать его с себя. Цену эту предложил ему немецкий фашизм. В конце 1932 года в Германии я был свидетелем последних догитлеровских выборов, предвещавших мрак. А когда я снова отправился в путешествие — в 1933—1934 годах — и проехал по городам Италии и Франции, официальный чванный Рим справлял десятилетие господства Муссолини; а в Париже вышли с погромом на улицу «Огненные кресты».
Поездки на Запад конца 20-х и начала 30-х годов дали толчок и материал к написанию двух романов: «Похищение Европы» (первая книга— 1933, вторая книга—1935) и «Санаторий Арктур» (1940). В первом мне хотелось показать Западную Европу в ее противоречиях с новым миром, который бурно строился на Востоке, в Советском Союзе. Во втором я даю картину западной жизни, подавленной испытаниями этих лет.
Я отошел сейчас в прозе от западной темы, но надеюсь к ней вернуться, чтобы восполнить известную недосказанность в моих прежних романах введением образа, возникшего во мне как плод знакомства с Роменом Ролланом. Многое открывается воображению, когда встречаешь, то при свете солнца, то в ночной тьме или унылых сумерках, писателей столь разных, как Ромен Роллан и Мартин Андерсен Нексе, либо как Герберт Уэлс, Леонард Франк или хотя бы Ганс Фаллада. Взгляды их свидетельствуют о великих противоречиях Запада, выражают его трагическую многоликость.
Во время Великой Отечественной войны с Германией я побывал во фронтовых городах и селах родины, сражавшейся против врага. Видел Орел и многие орловские старорусские городки, исчезнувшие с лица земли. Видел Ленинград, живущий после девятисотдневной осады, как чудо, как бессмертное украшение нашей культуры. Видел руины памятников петербургской истории — кольцо былых дворцов вокруг Ленинграда. Видел псковские пушкинские памятные места — изгаженные нацистскими блиндажами село Михайловское, Тригорское, городище Вороничи и Пушкинские Горы с могилой поэта. О многом заставила подумать русского человека Западная Европа за годы второй мировой войны.
И как ответом на эти чувства явилась новая моя поездка за границу в 1945—1946 годах в Германию, на процесс виновников войны в Нюрнберге.
Странное стечение обстоятельств привело меня, больше, нежели через три десятилетия, в ту самую деревушку Штейн, в тот самый отельчик около замка Фабера, где перед первой мировой войной я играл на скрипке. В Нюрнберге в куче щебня уцелела сводчатая дверь, из которой я бежал, надеясь покинуть Германию, в 1914 году. Отсюда началось мое познание Запада. Здесь я сейчас лицезрел плоды «европейской мудрости». С юных лет слышал я вопли о «спасении» Европы. Семь недель кряду смотрел на нюрнбергский паноптикум новейших и самых радикальных «спасителей» Европы, и то, что говорил международный трибунал об этих духах подземелья за барьером скамьи подсудимых, вселяло в меня некоторую надежду, что, может быть, Европа и правда будет спасена.
Три цикла публицистических очерков были написаны за это тяжкое для родной земли и незабвенное по народной героике время — слишком слабая дань писателя своей стране в годину ее жертвенной борьбы с врагом. И я не перестаю надеяться, что мне в своей прозе удастся полнее воплотить человека, рожденного историей Великой Отечественной войны.
В годы этой войны я начал работать над очень давно задуманной трилогией и в течение 1943—1948 годов закончил два романа: «Первые радости» и «Необыкновенное лето». Обращение к чисто русскому материалу, после того как все прежние мои романы были, больше или меньше, связаны с темой Запада, являлось не только давно созревшим сильным желанием, но было выражением моих поисков большого современного героя. Когда войной решалась судьба родной страны, еще крепче, чем прежде, упрочилось убеждение, что будущее русской жизни нераздельно с ее советским строем и что истинно большим героем современности должен и может быть признан коммунист, деятельная воля которого однозначна Победе. Главным действующим лицом последних своих романов я и стремился сделать этого героя, показав его становление в дореволюционную пору России и в гражданскую войну.
Я продолжаю работать над новым романом, который дилогию «Первых радостей» и «Необыкновенного лета» должен завершить превращением ее в трилогию. Пока я мог опубликовать лишь небольшие отрывки из третьего романа, названного мной «Костер». Действие его развивается во вторую половину 1941 года и протекает главным образом в Центральной России. Постоянное мое стремление найти образ времени и включить время в повествование на равных и даже предпочтительных правах с героями повести — это стремление выступает в моем нынешнем замысле настойчивее, чем раньше. Другими словами, я смотрю на свою трилогию как на произведение историческое.
Послевоенные годы, наполненные событиями, преображающими историю человечества, необычайно подняли значение советской литературы и увеличили ее долг перед родной страной. Задачи писателя возросли, стали еще более почетны, чем раньше. Голос советской литературы все сильнее звучит за рубежами нашей отчизны.
Вместе со многими моими товарищами по литературе, а иногда и в одиночестве, мне довелось снова и не раз побывать за границей. Я увидел бурно растущий мир освобожденных от капитализма народов, и если бы мне удалось сказать об этих новых «городах и годах» хотя бы только то, чему я сам был свидетелем, я выполнил бы отчасти свою обязанность перед нашим временем, давшим мне так много. Я посетил, начиная с 1950 года, страны, которых в прошлом не знал, — Чехословакию, Румынию, Венгрию, Англию с Шотландией, Бельгию, Финляндию, был и в таких, которые, больше или меньше, мне были известны по давним временам,— в Италии, Германии, Австрии, Польше. Поездки были связаны с общественными задачами и, прежде всего — с международной борьбой в защиту мира.
Я убежден, что из всех мыслимых целей художника главной — в идейном, моральном смысле — всегда должна быть эта борьба за сохранение мира между народами. Стремлением этим должно быть пронизано творчество писателя, и пока у него есть силы, он обязан отдавать их идее мира.
Послевоенные годы показали, что и советская художественная литература, и зарубежное писательство Востока и Запада в общем движении сторонников мира могут достичь многого своими публицистическими трудами. Мне очень хотелось бы, и я надеюсь написать книгу, состоящую из картин Запада и рассказывающую о моих зарубежных путешествиях и жизни за границей. Это должно быть своего рода «Хождениями на Запад», куда войдут впечатления русского человека, увидевшего чужеземные страны впервые еще до мировой войны 1914 года и затем сравнивающего их жизнь из десятилетия в десятилетие на протяжении более сорока лет.
Это дело будущего. Пока же я мог только собрать свою литературную публицистику в книгу под названием «Писатель, искусство, время». И если уж говорить о такого рода работе, посвященной жизни литературы и моей жизни в литературе, то в мыслях моих стоит окончание воспоминаний «Горький среди нас» — книги, две части которой вышли в 1943 и 1944 годах.
Подготавливая для настоящего издания эту мою старую автобиографическую заметку, я обратил внимание на слова: чем объективнее хочет быть писатель, тем, очевидно, больше его автобиография должна перерастать в повествование. Я чувствую, что это так. Едва воображение коснулось прошлого, как множество событий, картин, лиц, а за ними — мысли, мечты скучились в памяти — и потянуло к воспоминаниям.
Говорят, тяга к воспоминаниям — примета возрастная. Вероятно. Но это значит, что большинство пишущих только к старости собираются с силами, которыми великие писатели обладали уже в молодом возрасте. Пример—воспоминания о детстве Льва Толстого. Важно ведь только одно — чтобы сами силы не были иллюзией, а что они являются в старости — не важно.
...Сердце (да и не оно одно, а все человеческое, что во мне живет) требует, чтобы я сделал то «лучшее», о котором не перестаешь мечтать как о лучшем. Это, конечно, книга — какая-то полноценная и полнокровная, от всей души написанная книга, зовущая к себе денно и нощно. Чувство это было и прежде: вот напишу самое лучшее, на что способен, напишу так, что все ранее написанное отойдет в небытие рядом с этим новым и — может быть, «совершенным»,— вот-вот напишу! И когда приходилось писать, не переставал, конечно, надеяться, что пишу это лучшее, ради чего как бы создан (хотя надежда никогда не бывала вполне непрестанной,— наоборот! — кривая чаяний и отчаяния скакала вверх и вниз, и мучился я всегда больше, чем радовался). Но проходило время, разочаровывался и опять с тоской ожидал, когда примусь за лучшее, за дорогое сердцу дело — за какую-то книгу, которая будет «главной» во всей и для всей жизни.
Бывает так: бьешься, бьешься над уточнением какой-нибудь подробности — зачеркиваешь одно слово, ищешь другое, роешься в памяти, книгах, словарях,— а потом вдруг окажется, что сама подробность не нужна, и просто выбросишь ее, и все станет на место.
Читателю всегда нужно самое главное, и только. А главное — мысль.
Читатель, то есть тот воображаемый, нужный тебе, художнику, человек, для которого ты пишешь, умнее тебя. Он догадлив, у него тонкое чутье, он быстро все понимает, и что ты ни подумаешь, что ни замыслишь, он сразу схватит. Он — высший и строжайший критик, его не обманешь пустяками и завитушками. И он живет в тебе.
Слушайся его, и будет все хорошо.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +