Я родился в Кимрах, Тверской губернии, 24 декабря 1901 года. Раннее детство провел, однако, в Вильне, потом в Уфе. Большая часть моего детства и юности связана с Дальним Востоком, с Южно-Уссурийским краем, куда родители мои переселились не то в 1907, не то 1908 году. Отец мой, умерший в 1917 году на фронте, был фельдшер, мать - фельдшерица. Они служили в различных пунктах Уссурийского края: то на берегу Японского моря, то в верховьях реки Иман, то на реке Даубихе, последнее время в с. Чугуевке, Иманского уезда,- это большое таежное село в ста двадцати верстах от Уссурийской железной дороги. К этому селу отец мой был приписан, имел земельный надел, занимался хлебопашеством.
Я учился в городе Владивостоке, в коммерческом училище (ушел оттуда, немного не кончив восемь классов), лето же всегда проводил в деревне, помогал семье.
В коммунистической партии начал работать с осени 1918 года - в колчаковском подполье. Участвовал в партизанском движении против Колчака и интервентных войск (1919-1920), после разгрома Колчака - в рядах Красной Армии (называвшейся, впрочем, в то время на Дальнем Востоке народно-революционной армией), в кампаниях против японских интервентных войск в апреле 1920 года, в Приморье и против атамана Семенова зимой 1920-1921 года в Забайкалье.
В Москву попал ранней весной 1921 года как делегат X Всероссийского партийного съезда. В ряду других товарищей,- кажется, это была четвертая или третья часть всего съезда,- попал на подавление кронштадтского мятежа (последняя военная операция, в которой пришлось участвовать). В этой операции был серьезно ранен (вторично), долго лечился, был демобилизован. Начал было учиться в Московской горной академии, но ушел со второго курса на партийную работу. Все время с осени 1921 года до осени 1926 года был на различной партийной работе - в Москве, на Кубани, в Ростове-на-Дону.
Первую законченную повесть «Разлив» написал в 1922-1923 годах, рассказ «Против течения» - в 1923 году, роман «Разгром» - в 1925- 1926 годах.
С 1924 года работаю над романом «Последний из удэге».
...В дни войны написал ряд очерков, среди них книгу «Ленинград в дни блокады» и в настоящее время работаю над романом о героях Краснодона.
***
...Я прежде стал революционером, чем писателем, и когда взялся за перо, был уже сформировавшимся большевиком. Несомненно, от этого и мое творчество стало революционным.
***
...Вспомните время, в которое протекала наша с вами юность. Сама история, революция с ее бушующим ветром и ревущими волнами вдруг начала нас растасовывать с такою мощною силою! Вот мы все разъехались на лето, а когда вновь съехались осенью 18-го года, уже совершился белый переворот, шла уже кровавая битва, в которую был, втянут весь народ, мир раскололся, перед каждым юношей уже не фигурально, а жизненно (собственно говоря, уже годы непосредственно подводили к армии) вставал вопрос: «В каком сражаться стане?» Молодые люди, которых сама жизнь непосредственно подвела к революции - такими были мы,- не искали друг друга, а сразу узнавали друг друга по голосу; то же происходило с молодыми людьми, шедшими в контрреволюцию. Тот же, кто не понимал, кто плыл по течению, увлекаемый неведомыми ему быстрыми или медленными, иногда даже мутными волнами, тот горевал, обижался, почему так далеко оказался он от берега, на котором вот еще были видны вчера еще близкие люди, почему не бросают они ему спасательного круга? Но люди на обоих берегах -
революции и контрреволюция - были уже в пылу сражения, покрытые кровью, и им справедливо казалось, что люди, уносимые от берегов, сами предпочли эту участь, а главное, уже некогда было спасать - даже тех, кого жалели, любили, с кем расставание причиняло боль.
Размежевание началось, как я вам уже писал, и в мужской части «коммуны». Уехал Голомбик, отпал Гринштейн, как-то в стороне оказался Паша Цой. А мы, остальные, стремительно (даже сами не успели заметить, как это произошло) ринулись в подпольную работу, и у нас появилась тайна, которая была уже не нашей тайной и которой мы не имели права поделиться даже с лучшим другом, даже с любимым человеком, если он не работал вместе с нами. В большевистском подполье Владивостока мы были самыми молодыми, нас так и звали: «соколята».
Очень характерно, что мы сохраняли дружеские отношения, например, с Женей Хомяковым, с Вейсом, тем более с Пашей, мы их считали славными ребятами, мы с ними говорили и спорили, но политически мы размежевались: мы видели, что они не стучатся в ту дверь, в которую мы только что вошли, и та сторона жизни, которая стала для нас теперь главной, была уже недоступна для них. Но чем глубже мы входили в эту новую для нас, такую мощную, духовную сферу деятельности, тем больше она поглощала наши души, тем больше у нас появлялось все новых и новых друзей, а старых, кто не вошел с нами в эту дверь, уносило все дальше и дальше от нас, хотя у нас и сохранились еще дружеские чувства к ним...
... В это время был большой подъем партизанского движения, развертывались крупные боевые действия, карательные экспедиции белых всюду терпели поражения. Мы четверо - «три мушкетера и д'Артаньян», как мы, шутя, называли нашу четверку,- были зачислены в Сучанский отряд рядовыми бойцами, в Новолитовскую роту, и ушли на побережье к устью Сучана, где получили настоящее боевое крещение...
Я на всю жизнь благодарен судьбе, что у меня в боевые годы оказалось трое таких друзей! Мы так беззаветно любили друг Друга, готовы были отдать свою жизнь за всех и за каждого! Мы так старались друг перед другом не уронить себя и так заботились о сохранении чести друг друга, что сами не замечали, как постепенно воспитывали друг в друге мужество, смелость, волю и росли политически. В общем, мы были совершенно отчаянные ребята, - нас любили и в роте и в отряде. Петр был старше Гриши и Сани на один год, а меня - на два, он был человек очень твердый, не болтливый, выдержанно-храбрый, и, может быть, именно благодаря этим его качествам мы не погибли в первые же месяцы: в такие мы попадали переделки из-за нашей отчаянной юношеской безрассудной отваги.
Пока мы были вместе, мы, конечно, часто в наших задушевных разговорах возвращались к давнему и недавнему прошлому, к дням «коммуны», осуждали отколовшихся от нее, вспоминали наших девочек... Но к этому времени уже многое изменилось в наших душах. Война - большая и суровая воспитательница. К этому времени мы уже испытали много тяжелого, жестокого: видели трупы замученных карателями крестьян, потеряли в боях многих людей, которых успели полюбить, знали об арестах в городе лучших наших друзей по подполью, знали о чудовищных зверствах в контрразведках белых. И в то же время из писем наших друзей - подпольщиков Владивостока - мы узнавали, что такой-то и такой-то из наших бывших товарищей-соучеников ушел в белую армию или в офицерскую школу, такой-то подличает, такой-то молчком уходит в сторонку,- все это ожесточало наши сердца. Многое из прошлого казалось уже детски наивным, требовало пересмотра. Кое-кого из бывших товарищей мы теперь, не дрогнув, расстреляли бы, если бы он попал к нам в руки, иных мы презирали, об иных сожалели, что дороги наши пошли врозь.
...А потом мне пришлось пережить большую-большую потерю...
Как только белые были выброшены с побережья и весь Сучанский район очищен от карателей, трех моих славных «мушкетеров» штаб откомандировал в Анучино, куда все время требовали людей, так как главные партизанские бои к тому времени развивались уже под Никольск-Уссурийском и Спасском. Бедный «д'Артаньян» остался один. Не было уже вокруг меня ни одного человека моего возраста, моего воспитания. К этому времени в партизаны пришел мой двоюродный брат Игорь Сибирцев и еще кое-кто из подпольщиков, знакомых мне, но не моего поколения, а поколения Игоря, то есть на четыре-пять лет постарше; это были частью большевики из студентов, друзей Игоря, частью из рабочей молодежи, с которой вместе мы работали в подполье, но которая была постарше меня. Естественно, я потянулся к ним, людям, теперь мне наиболее близким, а через них я все больше, все глубже входил во взрослую большевистскую среду. Это общение, с точки зрения моего интеллектуального и вообще духовного развития, несомненно, принесло мне огромную пользу. Я очень быстро повзрослел, обрел качества воли, выдержки, политически обогнал свое поколение на несколько лет, научился влиять на массу, преодолевать отсталость, косность в людях, идти наперекор трудностям, все чаще обнаруживал самостоятельность в решениях и организаторские навыки - одним словом, я постепенно вырастал в еще хотя и маленького по масштабам, но политически все более сознательного руководителя. Тут начался первый, страшный разгром партизанского движения японскими силами... потянулись недели тяжких поражений, потерь, голодовок, немыслимых (по расстояниям и по быстроте движения) переходов из района в район... И в этом ожесточении борьбы, в этом новом, уже совсем взрослом мире большой политической ответственности, в мире новых дружб и привязанностей на почве совместных испытаний - как-то сам собой, незаметно для меня, милый, прекрасный образ первой моей любви все отдалялся и отдалялся от меня в дымку далекого-далекого прошлого, дымку золотого, неповторимого, навсегда ушедшего детства...
* * *
Когда я был молодым человеком и входил в революционную деятельность, то начало пути я проходил на Дальнем Востоке, ведя политическую работу среди молодежи промышленной, рабочей, и я очень многим обязан ей в своем развитии. Помню одно из первых ощущений своей юности: каким вдохновенным показался мне труд на производстве, какое очарование исходило от рабочих людей с их революционной энергией, чувством коллектива, дисциплиной, трудовыми навыками! Очень важно, чтобы это вдохновение труда и сознание своего общественного назначения приходило к юноше или девушке с первыми шагами их сознательной жизни.
* * *
Я принадлежу к тому поколению демократической интеллигенции, которое было еще в поре ранней юности, когда произошла Великая Октябрьская революция в России.
Обремененные не столь тяжким грузом среднего образования в старой школе, мы вступили в эпоху великих битв нового мира со старым.
Новый мир - это были поднявшиеся в стремлении к справедливой жизни и впервые одержавшие победу огромные массы рабочих и крестьян России.
Старый мир - это был старый мир, поддерживаемый извне страны всеми силами, подобными ему. На Дальнем Востоке России этой силой извне были главным образом Япония и Америка. Это время сохранилось в памяти народной как время гражданской войны. Время это называют также «походом четырнадцати держав против Советской России».
Нам нужно было выбирать, на чью сторону стать. Выбирать нужно было потому, что этого требовала совесть. Выбирать нужно было и потому, что людей, не ставших на ту или другую сторону, били и с той и с другой стороны.
Нам нетрудно было выбрать. Мы учились на медные деньги своих родителей. Мой отец и мать, фельдшер и фельдшерица в глухой деревне, еще сами обрабатывали землю. Таковы были и мои немногочисленные товарищи по школе. Жизнь рабочих и крестьян была нам близка.
Так, полные юношеских надежд, с томиками Максима Горького и Некрасова в школьном ранце, мы вступили в революцию.
Мы полны были пафоса освободительного, потому что над Сибирью и русским Дальним Востоком утвердилась к тому времени власть адмирала Колчака, более жестокая, чем старая власть. Мы полны были пафоса патриотического, потому что родную землю топтали подкованные башмаки интервентов.
Как писатель, своим рождением я обязан этому времени.
Я познал лучшие стороны народа, из которого вышел. В течение трех лет вместе с ним я прошел тысячи километров дорог, спал под одной шинелью и ел из одного солдатского котелка.
Я впервые познал, что за люди идут во главе народа. И я понял, что это такие же люди, как и все, но это лучшие сыновья и дочери народа. Если бы народ не нашел их в своей среде, он навсегда остался бы прозябать в нищете и бесправии.
Любимый руководитель дальневосточных партизан Сергей Лазо был схвачен японцами и заживо сожжен в топке паровоза. Вместе с ним был схвачен и сожжен мой старший двоюродный брат Всеволод Сибирцев. Это была моя «путевка в жизнь», как гласит название одного из ранних советских кинофильмов.
Я понял значение партии для судьбы народа и горжусь, что был принят в ее среду.
Как начала создаваться советская литература?
Она создавалась людьми, такими, как мы. Когда по окончании гражданской войны мы стали сходиться из разных, концов нашей необъятной родины - партийные, а еще больше беспартийные молодые люди,- мы поражались тому, сколь общи наши биографии при разности индивидуальных судеб. Таков был путь Фурманова, автора книги «Чапаев», по которой впоследствии был сделан кинофильм, прославившийся еще больше, чем книга. Таков был путь более молодого и, может быть, более талантливого среди нас Михаила Шолохова. И великим подвигом был путь Николая Островского. Лишенный зрения и разбитый параличом вследствие полученных на фронте ранений, он создал бессмертную книгу о нашем поколении - «Как закалялась сталь». Люди более старших поколений, к которым мы примкнули, в большинстве своем вышли из той же социальной среды; они только начали свой путь раньше нас. Первым среди них был Маяковский. Громадный, с громовым голосом, он бушевал и гремел с эстрад рабочих клубов и в аудиториях, высших учебных заведений, вызывая наше почтительное и несколько даже боязливое восхищение. Вместе с нашими молодыми книгами старик Серафимович, за плечами которого было уже целое собрание сочинений, написанных в старое время, выпустил свой «Железный поток» - эпопею гражданской войны.
Мы входили в литературу волна за волной, нас было много. Мы приносили свой личный опыт жизни, свою индивидуальность. Нас соединяло ощущение нового мира, как своего, и любовь к нему. А всех, кто приходил после нас, все меньший отрезок лет соединял с прошлым. Наконец стали приходить люди, целиком выросшие при новом строе...
...Главою советской литературы был и остался великий Горький. Выходец из глубоких социальных низов России, друг Ленина, он был первым и лучшим нашим художественным воспитателем.
... С каким художественным багажом вошли мы в литературу и что нового хотим мы сказать миру?
Мы просим прощения, конечно, за то, что в наших походных сумках не было Бодлера и Верлена, тем более - Малларме. В наших сумках не было бы даже Блока, крупнейшего из русских символистов, если бы Блок не написал поэмы «Двенадцать», в которой он по-своему восславил приход нового общества. Нашей душе всегда были ближе великие классики-реалисты прошлого века. Естественно, что в первую очередь классики России - Пушкин, Некрасов, Толстой, Тургенев, Чехов. Нашей душе близки великие классики-реалисты Франции.
Мы, советские писатели, рассматриваем литературу не как изнеженную обитательницу «башни из слоновой кости», а как учителя жизни и воспитателя народа. Иные говорят, будто такой взгляд на литературу принижает ее художественность. Но ведь такого взгляда на литературу придерживались Бальзак и Стендаль, Лев Толстой и Диккенс, Золя и Чехов, Горький и Ромен Роллан. Я думаю, что этим, главным образом, и объясняется огромная художественная сила их дарования. Они правдиво изображали жизнь, и от этого - необыкновенная свобода и простота их формы.
Всякие великие явления литературы обязаны народной почве. И всякий большой писатель не может не чувствовать своей ответственности перед нацией и перед народом. Этим гуманистическим содержанием своего творчества нам и близки классики-реалисты.
* * *
Напрасно Вы категорически вымели Джека Лондона из числа моих литературных учителей. Вспомните только, в каком диком краю я вырос. Майн Рид, Фенимор Купер и - в этом ряду - прежде всего Джек Лондон, разумеется, были в числе моих литературных учителей. Замысел «Последнего из удэге» не мог бы возникнуть в столь молодые годы без «Последнего из могикан» Купера.
* * *
Я думаю, не будет претенциозностью сказать, что я всю жизнь любил Пушкина, тем более если я оговорюсь, что большую часть своей жизни я любил Пушкина не полного, то есть не настоящего, и любил его в достаточной мере неосмысленно.
Писателей-моралистов, то есть писателей, рассматривающих мысли, дела и чувства людей с точки зрения «хорошего» или «дурного», таких писателей, как Диккенс, Толстой (а немного позже для меня и Стендаль), я научился понимать довольно рано, и особенно тогда, когда мне стало уже доступно историческое, социальное понимание моральных вопросов. А Пушкин, несмотря на кажущуюся его простоту, долгое время был для меня недоступен.
В детстве, например, я очень любил сказки Пушкина, но я любил их просто за то, что это хорошие детские сказки. В отрочестве я увлекался «Полтавой», «Капитанской дочкой», «Дубровским» и отчасти «Борисом Годуновым», но, как я теперь понимаю, увлекался только элементами героического в них. В юности мне открылся «Евгений Онегин» и на всю жизнь стал для меня одним из самых любимых произведений мировой литературы. Но, как я теперь понимаю, «Евгений Онегин» пленил меня тем же, чем пленяли произведения Толстого: здесь мысли, дела и чувства людей также рассматриваются с точки зрения «хорошего» и «дурного».
Позже всего открылась мне лирика Пушкина. Она помогла мне по-новому осмыслить и все его творчество, хотя, конечно, я не настолько стар, чтобы утверждать, что постиг Пушкина до конца.
Что же пленило, меня в лирике Пушкина? Это - полная свобода, естественность выражения всех человеческих эмоций, всего многообразия мыслей и чувств человека и утверждение их, этих чувств и мыслей, как совершенно естественных, закономерных и правомерных проявлений человеческого духа.
* * *
По своему художественному воспитанию, по литературным вкусам я принадлежу в известном смысле к «староверам». Я люблю монументальную форму старого реалистического романа с его обилием социальных типов, подробными, точными описаниями быта и всего материального мира, среди которого протекает жизнь людей, где все выражено языком свободным и в то же время таким же материальным и весомым, где все прочно и устойчиво по фактуре, но тем пронзительнее, и глубже, и долговечнее воздействие на душу читателя авторской большой гуманистической мысли.
* * *
... Ты принадлежишь к тому поколению писателей, на долю которого выпала честь-счастье-сказать первые слова о том, что принесла людям Октябрьская революция.
Никому не было известно, какими словами можно выразить в искусстве этот невиданный переворот в жизни, в быту, в сознании людей. Да и, казалось, возможно, ли выразить это вот так, сразу, на другой день, еще почти в огне схватки?
И ты оказал эти первые слова, сказал о том, что было тобой пережито, сказал по-своему, так, как сказалось. И «Партизаны» и «Бронепоезд 14-69» стали классическими явлениями советской прозы.
В одном из лучших своих художественных творений более позднего времени - «Встречи с Максимом Горьким» - ты чудесно рассказал о том, как великий Горький уже в то время бережно и любовно отметил и недостатки в этих твоих первых произведениях.
Но мы, люди еще более молодые, чем ты и твои ровесники, не видели в этих произведениях решительно никаких недостатков. Мы еще только собирались тогда написать о пережитом и сомневались в своих силах. И вот оказалось, что это возможно, да еще как возможно - со свободой почти головокружительной!
Студент того легендарного времени - я ходил из комнаты в комнату по общежитию и читал вслух Всеволода Иванова очень звонким голосом. Помимо всего прочего, это оказалось и выгодным во времена, когда студенческий паек состоял в основном из ржавой селедки. Упоенные, как и я, слушатели и слушательницы родом из деревни охотно делились со мной хлебом и салом.
В наши дни, когда вполне справедливо и с пользой для литературы пишут о влияниях тех или иных классиков на нашего брата, напрасно забывают о преемственности поколений советских писателей. Но мы-то не Иваны, не помнящие родства! Да, мы учились у первых советских писателей, предшествовавших нам,- мы вас любили, увлекались, зачитывались вами. Я мог бы сказать, что вы проторили нам дорогу, если бы это не была дорога в небо.
Ученье молодого писателя у писателя более старшего - это не школьное ученье, оно проходит в борении. И это прекрасно, когда это чисто, принципиально, лишено побочных соображений, осенено возвышенным отношением к литературе нового общества...
* * *
Товарищи! Профиздат поручил мне поделиться с вами, растущими писателями из рабочих, своим литературным опытом. Я должен предупредить вас, что опыт художественной работы у меня не велик. Я начал писать в 1921 году, а печататься в 1923 году. Первое произведение мое, которое появилось в печати («Разлив», 1922-1923), было произведением очень несовершенным, и опыт работы над этим произведением главным образом отрицательный. Рассказывать о том, как я работал над ним, это значит рассказать о том, как не нужно работать над художественным произведением.
Рассказ «Против течения», романы «Разгром», «Последний из удэге» (мною не законченный) были написаны несколько лучше, но и они, конечно, очень далеки от совершенства.
Я думаю, вам всем известно, что всякая художественная работа опирается на материал действительности, на жизненный опыт писателя. Жизненный опыт писателя - это не только то, что он видел сам, что прошло через его руки, через его жизнь,- в содержание его включается и все то, что узнал он из книг и из рассказов других людей о виденном и пережитом им. Самое большое значение в художественной работе имеет то, что писатель сам пережил, видел или с чем близко сталкивался.
... Свои произведения («Разгром», «Последний из удэге») я писал на материале гражданской войны, я сам прошел школу гражданской войны, в частности партизанской борьбы. В то время я не думал, что буду писателем, впечатления же от всего происходящего, пережитого откладывались в моем сознании. Очевидно, в той борьбе, в которой я участвовал, что-то особенно поражало меня, какие-то стороны этой борьбы привлекали особенное внимание, многое я отбрасывал и забывал, сам того не сознавая. Если бы я думал тогда, что буду писателем, очевидно, многое записывал бы по свежим следам событий. Но и в этом случае я мог бы не знать заранее, как использую все записанное.
... Тема «Разгрома» была задумана мною гораздо раньше, чем я приступил к ее осуществлению. Основные наметки этой темы появились в моем сознании еще в 1921-1922 годах, а писать «Разгром» я начал в. 1925 году. Темы романов «Разгром» и «Последний из удэге» в тот период (1921-1922) еще очень сильно переплетались в моем представлении: я не думал тогда, что это будет два произведения, а думал писать один роман. В процессе отбора материала я понял, что это два произведения, и сознательно начал работать в обоих направлениях, стараясь оформить главную мысль, идею каждого из них и найти средства для их художественного выражения.
По отношению к темам романов «Разгром» и «Последний из удэге» я переживал тогда второй период творчества, когда сами темы и даже отдельные сюжетные линии- стали уже конкретно вырисовываться в моем представлении. Я стал сознательно обдумывать, какими художественными средствами выразить их. В этот период много думаешь над сюжетом, то есть над тем, каким путем, через какие события, через какое чередование этих событий можно передать те мысли, выразить те идеи, которые лежат в основе произведения.
Разумеется, когда художник вступает в третий период работы и начинает писать, многое из того, что он надумал ранее, отпадает, а многое проясняется в процессе писания, с гораздо большей силой и яркостью; его первоначальные планы в большей или меньшей степени изменяются, но основные стержни задуманного произведения почти всегда остаются. Отсюда и появился известный в кругах писателей термин «вынашивание произведения». Товарищи по литературной работе говорят, что начинать писать следует тогда, когда основная идея произведения совершенно ясна, когда его основная тема и сюжет уже более или менее прояснились. Когда произведение выношено и глубоко продумано, изменения в процессе писания не будут так велики. Недоношенное произведение неизбежно получается рыхлым, идея его часто остается непонятной читателю, ибо недостаточно была она, очевидно, ясна и понятна и самому автору.
Именно по этой причине и мое первое произведение было написано несовершенно, плохо, опыт работы над ним является опытом отрицательным: как не надо писать книг.
В первой повести «Разлив» - повести, которая должна была дать картину революционного движения в Южно-Уссурийском крае в 1917 году, после февральского переворота и перед Учредительным собранием, основная тема была для меня неясна. Тогда еще я не понимал, что в основе произведения должна лежать продуманная идея. Я думал, что задача художника состоит в том, чтобы скомпоновать, сложить тот или иной материал действительности. В результате и получилось так, что в книге сказано обо всем понемногу. Материал повести остался очень сырым и необработанным, для чего он был слеплен вместе - осталось непонятным. Я просто собрал все впечатления и размышления и изложил их; смутная идея повести как-то проступает, но в ней много лишнего, неосмысленного и поверхностного.
Это одна беда. Другие недостатки повести таковы: читая появлявшиеся в ту пору в печати произведения ряда советских писателей, я не умел еще тогда отличать хорошие из них от плохих. Я многое брал на веру, и получалось так, что среди образцов, какие я брал для учебы, были и дурные.
В тот период развития литературы (1922-1923) была в моде так называемая «рубленая проза». Многие пишущие люди говорили: «Произведение будет динамическим, если писать короткими фразами, в три-четыре слова». Но такое формальное понимание динамичности создавало искусственный язык, и читатели спотыкались на точках; свободно текущей речи не получалось при таком неестественном построении речи.
Писать «рубленой прозой» я в тот период своей литературной работы считал для себя в известной мере обязательным. Много печаталось тогда, как печатается еще и сейчас, произведений неряшливых, мало обработанных, и когда я сравнивал их с тем, что писал сам, я видел, что пишу не хуже, и этим удовлетворялся. Я не выработал тогда еще в себе стремление работать лучше. «Разлив» - несерьезное и неряшливое произведение. Там есть удачные страницы описаний природы, изображения отдельных лиц, событий, но в целом произведение рыхлое, с неясной мыслью, написанное дурным языком. В то время в литературе имело место некоторое влияние школы «имажинистов». Важнейшей задачей художественного творчества имажинисты считали изобретение необыкновенных сравнений, употребление необыкновенных эпитетов, метафор. Под их влиянием и я старался выдумать что-нибудь такое «сверхъестественное». В первой повести и получилось много ложных, искусственных, вычурных образов.
Эти же недостатки были в известной мере свойственны и второму моему рассказу - «Против течения», но уже в меньшей степени. Несмотря на незавершенность сюжета и серьезные недостатки языка, основная идея произведения ясна, художественная убедительность рассказа выше.
Однако недостатки и этого рассказа вскоре для меня стали более заметными, чем его достоинства. У меня наступил в работе период (около двух лет) довольно большой заминки. В этот период я много работал. Начал писать роман «Последний из удэге», писал отдельные главы из «Разгрома», начал писать повесть, которая не увидела света. Все, что я писал тогда, меня не удовлетворяло. В результате раздумий и работы меня увлекла тема романа «Разгром», который я начал писать в 1925 году уже систематически.
Какие основные мысли романа «Разгром»? Я могу их определить так. Первая и основная мысль: в гражданской войне происходит отбор человеческого материала, все враждебное сметается революцией, все не способное к настоящей революционной борьбе, случайно попавшее в лагерь революции отсеивается, а все поднявшееся из подлинных корней революции, из миллионных масс народа, закаляется, растет, развивается в этой борьбе. Происходит огромнейшая переделка людей. Эта переделка людей происходит успешно потому, что революцией руководят передовые представители рабочего класса - коммунисты, которые ясно видят цель движения и которые ведут за собой более отсталых и помогают им перевоспитываться.
Так я могу определить основную тему романа.
Но в этом романе было и несколько других побочных тем. Одна из побочных тем состояла в следующем: я обратил внимание, что в повестях о партизанском движении последнее изображалось как чисто стихийное движение, как самостоятельное крестьянское движение, при очень слабом влиянии города и рабочих. Но на своем опыте партизанской борьбы я видел, что при больших элементах стихийности в партизанском движении решающую, организующую роль играли в нем большевики-рабочие. Эту мысль, в опровержение того, что было написано о партизанском движении другими, мне хотелось подчеркнуть в романе «Разгром».
Попутно мне хотелось развить в романе мысль о том, что нет отвлеченной, «общечеловеческой», вечной морали. Ленин требовал от каждого сознательного рабочего, каждого коммуниста и комсомольца такого понимания морального, когда все поступки и действия направлены в интересах революции, исходят из интересов рабочего класса. Не морально все то, что нарушает интересы революции, интересы рабочего класса.
Отсюда и родились в «Разгроме» два образа - Морозки и Мечика. Морозка - человек с тяжелым прошлым, человек, прошедший очень суровую школу дореволюционной жизни. Он мог украсть, мог грубо выругаться, мог грубо обойтись с женщиной, очень многого в жизни не понимал, мог врать, пьянствовать. Все эти черты его характера, бесспорно, огромные его недостатки. Но в трудные, решающие моменты борьбы он поступал так, как нужно для революции, преодолевая свои слабости. Процесс участия его в революционной борьбе был процессом формирования его личности, освобождения от наследия проклятого прошлого и приобретения новых качеств революционного борца. Он не успел пройти еще пути формирования до конца, потому что был рано убит.
Мечик, другой «герой» романа, весьма «морален» с точки зрения десяти заповедей: он «искренен», «не прелюбодействует», «не крадет», «не ругается», но эти качества остаются у него внешними, они прикрывают его внутренний эгоизм, отсутствие преданности делу рабочего класса, его сугубо мелкий индивидуализм. В результате революционной проверки оказалось, что Морозка является человеческим типом более высоким, чем Мечик, ибо стремления его выше - они и определяют развитие его личности как более высокой.
Вот примерно основные мысли, которые я хотел передать в романе «Разгром». На какой материал жизни я мог опираться, чтобы выразить эти мысли я идеи? Главным образом помогали мне личные наблюдения над большевиками, над рабочими, над интеллигентами не только в период гражданской войны, но и после нее.
Таким образом, в романе «Разгром» я стремился дать более или менее обобщенные образы людей, создать такие фигуры, чтобы в каждой из них воспроизвести не только того или иного живого человека эпохи гражданской войны, но и дать сгущенный социально-психологический образ.
Частично это мне удалось; и в той степени, в какой удалось, это произведение имело более широкое значение, чем простой рассказ об одном из эпизодов гражданской войны. Героев романа «Разгром» можно представить себе и в иных условиях,- например, в условиях «мирного» строительства.
Роман «Разгром» по своему сюжету был очень несложным. Основные мысли романа переданы через рассказ о судьбе отдельного отряда, через рассказ о том, как его начинают преследовать белые, как он сопротивляется белым, как его громят и теснят и как в итоге прорывается он сквозь кольцо белых, потеряв многих бойцов, но готовый к новым боям. Все события романа, действия героев развертываются в течение небольшого отрезка времени. В романе «Разгром» вы видите постепенное, ровное изложение всех столкновений отряда, какие происходят от начала разгрома его и кончая последним его прорывом сквозь кольцо белых. За этот короткий отрезок времени проявляются и формируются основные качества разных людей. Благодаря стойкости таких людей, как Левинсон, Бакланов, у читателя романа и после разгрома отряда остается сознание и ощущение силы революции.
Писал я этот роман два года. Какими основными принципами в работе я руководствовался? Прежде всего, в отличие от вычурности языка первого произведения («Разлив»), я старался писать как можно проще, выражать мысль наиболее ясно. Всю работу я подчинил задаче - написать так, чтобы яснее, убедительнее, наиболее точно передать все то, что я вижу, что я себе представляю. Навыки прежней работы сказывались в особенности в первых главах: я тогда не научился еще пренебрегать внешней словесной красивостью. В процессе работы я стал все более и более от этого освобождаться. Чтобы точно изложить все то, что ты себе представляешь, что живет в твоем сознании, в твоем мозгу, надо много работать над словом: русский язык очень богат, и для выражения тех или иных понятий существует много слов. Надо уметь употреблять те слова, которые наиболее точно и наиболее тонко выражали бы мысли, волнующие художника. Это не так просто, и это требует большой, настойчивой работы над словом. Я много работал над романом, много раз переписывал отдельные главы. Есть главы, которые я переписывал свыше двадцати раз (например, главы «Пути-дороги» и «Груз»). Главы, переписанной мною менее четырех-пяти раз, в романе нет.
Критики, как вам известно, отмечали, что на произведении «Разгром» сказалось влияние крупнейшего русского писателя Льва Толстого. Отчасти это верно, отчасти нет. Это неверно в том смысле, что в этом произведении нет и следа толстовского мировоззрения. Но Толстой всегда пленял меня живостью и правдивостью своих художественных образов, большой конкретностью, чувственной, осязаемостью изображаемого и очень большой простотой. Работая над произведением «Разгром», я в иных местах в ритме фразы, в построении ее невольно воспринял некоторые характерные черты языка Толстого.
Меня это обстоятельство не особенно волнует: любой художник, начинающий работать, опирается всегда на опыт прошлого.
Разумеется, если художник находится под чужим влиянием в такой мере, что некритически воспринимает и идеи и формальное мастерство другого писателя, мы называем его эпигоном, то есть человеком, целиком повторяющим своего учителя, ничего не создающим нового. Если же художнику удается поднять новый материал действительности, развить какие-то новые идеи, в этом случае влияние, которое на него оказывает более опытный мастер в процессе учебы, не лишает его самостоятельности, а последняя все более определяется в процессе роста художника. Бесспорно для каждого из нас, кто учится мастерству у писателей-классиков, что необходимо критическое изучение и идейного содержания их наследства и их формальных приемов художественной изобразительности.
В работе над «Разгромом» я впервые столкнулся с тем, что многое из задуманного раньше никак не укладывается в произведение, я столкнулся с тем, что в процессе работы появляются новые моменты, о которых раньше и не думал. Например, по первоначальному моему замыслу, Мечик должен был кончить самоубийством; когда же я начал работать над этим образом, я постепенно убеждался, что кончить самоубийством он не сможет и не должен.
После первых наметок поведения героев, их психологии, наружности, манеры держаться и т. п., по мере развития романа тот или иной герой начинает, как бы сам вносить поправки в первоначальный замысел - в развитии образа появляется как бы собственная логика. Приведу пример. Мечик лежит в госпитале в лесу - это одно положение; он, поправившись, попадает в отряд - это уже другое положение. Я стараюсь представить себе, как поведет он себя в новом положении, и получается, что герой произведения, если он верно понят художником, уже сам в известной степени ведет его за собой.
В процессе своего развития на протяжении всего романа Мечик вел себя так, что мне стало ясно, что покончить с собой он не в состоянии. Самоубийство придало бы не соответствующий всему его облику какой-то ореол мелкобуржуазного «героизма» или «страдания», на самом же деле он человек мелкий, трусливый, и страдания его чрезвычайно поверхностны, мелки, ничтожны.
Образ Метелицы в романе был мною намечен как самая десятистепенная фигура одного из взводных командиров; в процессе же работы, когда я перешел к третьей части романа, я почувствовал, что на этой фигуре надо остановиться гораздо больше, я понял, что образ Метелицы важен для характеристики Левинсона. В образе Метелицы мне показалось необходимым воплотить те черты характера, которых не хватает у Левинсона. Если бы Левинсон имел вдобавок к имеющимся у него качествам и качества характера Метелицы, он был бы идеальным человеком. Поэтому для полноты изображения идеального характера потребовался такой образ, который воплотил бы в себе черты, отсутствующие в Левинсоне, который дополнил бы Левинсона. Это заставило меня гораздо более полно разработать образ взводного командира. Трудность состояла в том, что в ранее продуманном плане романа этого не было. Во время работы, между второй и третьей частями романа, у меня произошла, поэтому заминка. Я не мог писать дальше. Когда я писал по плану, задуманному ранее, получалось нехорошо. Причину моих трудностей я осознал не сразу.
Только в процессе работы и дальнейших размышлений я понял, что нужно полнее развить образ Метелицы. Если бы я продумал это раньше, я уже в первых частях романа остановился бы больше на образе Метелицы. Перестраивать все заново уже было поздно, и потому эпизод с Метелицей в начале третьей части резко выделился, несколько нарушив гармоничность произведения.
В итоге вот такой работы и появился роман «Разгром» со всеми его достоинствами и недостатками.
В роман «Последний из удэге», как я уже сказал вначале, должна была войти и тема «Разгрома». Позднее, однако, я понял, что роман «Последний из удэге» должен затронуть другие вопросы и другие проблемы. Мало сказать, что в этом романе я хотел дать более широкую картину и гражданской войны и жизни людей того периода,- это само собой. Мне хотелось еще в романе «Последний из удэге» выразить вот какую идею: вопреки тому, как писали много лет художники из буржуазного и помещичьего мира,- те из них, кто чувствовал противоречия эксплуататорского общества,- выход из этих противоречий лежит не в том, чтобы возвратиться вспять, чтобы возвратиться к предыдущему этапу, а в том, чтобы перейти на более высокую ступень развития, завоевать и построить социалистическое общество.
Вот возьмем Толстого. Он чувствовал противоречия эксплуататорского общества, но выход из противоречий видел в возвращении к патриархальной жизни крестьян.
О возвращении к прошлому мечтали многие буржуазные художники Западной Европы.
Они видели выход из противоречий капиталистического общества в том, чтобы вернуться к первобытному строю. Жан-Жак Руссо прямо говорил, что надо вернуться к первобытному обществу, как естественному состоянию человека, что культура порочит, уродует естественную, природную красоту человека. Мы, марксисты-коммунисты, знаем, что повернуть процесс общественного развития вспять невозможно. Выйти из противоречий капиталистического общества можно, лишь сбросив революционным путем капитализм, установив пролетарскую диктатуру, чтобы, опираясь на нее, вести все общество к социализму. Эту очень большую идею мне и хотелось выразить в романе «Последний из удэге».
На эту идею натолкнул меня тот громадный материал, который я скопил за время жизни на Дальнем Востоке, ибо там можно было наблюдать в период гражданской войны, в период революции и самых передовых представителей человеческого общества - большевиков, возглавляющих рабочий класс и крестьянство в борьбе, можно было наблюдать и поведение буржуазии и интеллигенции, можно было наблюдать и жизнь весьма отсталых народностей, живущих на Дальнем Востоке, многие, из которых находились еще на ступени родового строя, почти на ступени первобытного коммунизма.
Мне хотелось показать, каким образом в процессе революции передовые представители общества, борющиеся за коммунизм, вступают в союз с отсталыми народами, помогают им в борьбе и ведут их за собой, показать, каким образом происходит в процессе революционной борьбы ниспровержение всех эксплуататорских идей буржуазии, как происходит переделка миллионов рабочего класса и крестьянства и как революция смыкается с теми представителями первобытных народностей, которые находились и находятся на стадии родового строя. Их она тоже втягивает в русло своей борьбы, заставляет перешагнуть через большое количество ступеней общественного развития и превращает в сознательных строителей социалистического общества.
Мною до сих пор написаны три части романа. Я предполагаю написать шесть частей. В эпилоге я предполагаю дать картину этой же местности, тех же людей спустя десять - пятнадцать лет после гражданской войны, чтобы показать, как выросли люди за этот промежуток времени. Я хочу показать, как те же удэгейцы, которые в первой части выступают как отсталые люди с элементами первобытного коммунизма в своем быту и в своих представлениях, как теперь они работают в туземных колхозах. Я хочу показать и шахтеров, которые были рядовыми борцами в период гражданской войны, а в наше время уже являются руководителями социалистического строительства, показать, как представители интеллигенции (весьма шаткой в своих позициях в тот период) в наше время идут уже нога в ногу с рабочим классом и участвуют с ним вместе, дружно в социалистическом строительстве. Мне приходится в этом романе изображать представителей очень различных социальных слоев, различных национальностей. Роман «Последний из удэге» мне дается с большим трудом, и именно потому, что и сюжет романа гораздо сложнее и тема и идея его более сложны и значительны, чем в «Разгроме». Мне приходится роман строить многопланно: писать об одной группе людей, переходить к другой, к третьей, в то же время, увязывая их поступки, действия между собой.
События, которые я должен изложить, охватывают более продолжительный исторический отрезок времени, период дореволюционный, период гражданской войны, а в последней части мне необходимо показать, что происходит в наши дни. Приходится много работать над планом самого произведения.
«Разгром» я писал, не имея письменного плана. Не имея письменного плана романа «Последний из удэге», я не мог бы начать его писать, потому что героев и событий, о которых пишешь, очень много. Я составил схематический план всего романа и подробные планы первых двух частей, которые были для меня более ясны.
Насколько (при том незначительном опыте, который у меня есть) мне трудно осуществить свои намерения, вы можете судить по тому, что я десятки, раз начинал «Последний из удэге» и всякий раз неудачно. То я начинал с того, что Сережа и Боярин стоят на перевале, то с того, что они проснулись в избе Боярина (с чего я впоследствии и начал роман), то с разговора в городе Ольги по телефону, то с описания жизни Лены Костенецкой, то с момента встречи партизан с хунхузами. Я написал две части романа и недавно обнаружил, что построение обеих частей нехорошее, и месяца три тому назад переделал обе части, вклинив всю вторую часть в первую с некоторыми изменениями в обеих.
Этим я хочу вам сказать, что, очевидно, нужно обладать большим художественным опытом, чем я имею, чтобы написать большой роман со сложной идеей, какую я задумал. Мне приходится в процессе самой работы над романом проходить школу создания такого произведения. После перестройки уже написанного картина романа мне стала более ясна, и я думаю, что буду дальше двигаться в своей работе без особых помех, тем более что третья часть, уже оконченная, мне кажется, не нуждается в таких кардинальных переделках.
* * *
В письмах и на собраниях читатели - молодые рабочие, студенты - мне часто задавали вопрос о том, как я работал над романом «Молодая гвардия». Интересуются обычно, каким образом я собирал материал о деятельности «Молодой гвардии» и насколько роман отражает действительные события, происходившие в Краснодоне в период немецкой оккупации.
Первый и очень обширный материал о деятельности «Молодой гвардии» мне был предоставлен Центральным Комитетом комсомола, которому я в этом отношении очень обязан.
Я выехал на место событий, пробыл там, около месяца, опросил большое число людей. Побывал в семьях молодогвардейцев, беседовал с их товарищами по школе, с учителями и, таким образом, дополнил материал, предоставленный мне комиссией. Кроме того, я ознакомился с материалом допроса предателя Кулешова, служившего при немцах, помогавшего немцам в расправах над членами «Молодой гвардии». Этот предатель, в конце концов, попал в руки советского правосудия. Я встречался с рядом партизан и подпольных работников не только Краснодона, но и других районов Ворошиловградской области.
После этого постарался представить и решить для себя, на ком из молодогвардейцев я сосредоточу главное внимание. И я решил, что основное внимание уделю руководящей пятерке членов штаба, которые посмертно получили высокое звание Героя Советского Союза - Олегу Кошевому, Ивану Земнухову, Ульяне Громовой, Сергею Тюленину, Любови Шевцовой. Кроме того, я решил вывести несколько героев, наиболее близко стоявших к руководству организацией. К ним принадлежали такие ребята, как Володя Осьмухин, Валя Борц, Анатолий Попов и еще некоторые. Для меня, как писателя, была известная трудность в том, что я все же вынужден был дать в романе много действующих лиц. Было бы несправедливо по отношению к памяти героев изображать какой-нибудь реальный подвиг, совершенный группой молодогвардейцев, забывая при этом о ком-нибудь из участников этого подвига.
В обрисовке главных действующих лиц я стремился более или менее правдиво изобразить их наружность, характеры по рассказам близких, по фотографиям или из личного знакомства с оставшимися в живых.
В изображении внешности и характеров Олега Кошевого, Ивана Земнухова, Сергея Тюленина, Любы Шевцовой, Ульяны Громовой, Вали Борц, Володи Осьмухина, Анатолия Попова и их родителей я стремился к максимальной точности, хотя в некоторых случаях и допускал известные отклонения в интересах самого романа. Скажем, мне не удалось лично повидаться и поговорить с Жорой Арутюнянцем, и я придал ему некоторые черты юмора, не будучи уверен, присущи ли ему эти черты в действительности. У меня не было данных о внешнем облике Радика Юркина, Степана Сафонова, Анатолия Орлова по прозвищу «Гром гремит», и я дал их портреты произвольно.
Я старался не пропустить ни одного из выдающихся дел «Молодой гвардии»: казнь предателя, разгон скота, который немцы перегоняли в Германию, освобождение военнопленных. Но детали того, как это происходило на самом деле, в. большинстве случаев не сохранились, и мне приходилось прибегать к вымыслу.
Без преувеличения могу сказать, что писал я о героях Краснодона с большой любовью, отдал роману много крови сердца.
Работал я над «Молодой гвардией» относительно недолго. Написал роман за год и девять месяцев, не считая времени, ушедшего на собирание материалов.
Я слышал от читателей романа, что самыми интересными и удавшимися они считают образы Сергея Тюленина и Любы Шевцовой. Это, пожалуй, правильно. Дело в том, что Сергей и Люба - люди очень непосредственные, люди «прямого действия». Поэтому писать Любу Шевцову и Сергея Тюленина было легче, чем, например, Олега Кошевого, в характере которого было мало внешнего, броского. Правда, художник должен одинаково хорошо изображать и людей «прямого действия» и людей интеллектуальной складки. Но последнее значительно труднее. Как раз этому надо учиться у наших великих художников. Вспомните Базарова в «Отцах и детях» Тургенева или Пьера Безухова и Андрея Болконского в «Войне и мире» Толстого.
Если читатель говорит, что Люба Шевцова и Сергей Тюленин лучше запоминаются, чем Кошевой, Земнухов и Громова, то это можно считать недостатком моего романа.
В заключение я хочу вас поблагодарить, товарищи, за критические замечания, которые для автора всегда представляют особенную ценность. Когда напишешь вещь в основном удачную, ее обычно хвалят. Но автор, который желает идти вперед и не собирается ложиться в Киево-Печерскую лавру, хочет слышать прямой, искренний голос читателя. Вот почему ваши замечания для нас, писателей, имеют всегда особенную ценность, и я благодарен за них товарищам студентам.
* * *
Дорогие товарищи! Спасибо, большое спасибо вам за честь, которую вы мне оказали. Я счастлив, что проходил и прохожу свой литературный путь вместе с вами, среди вас - моих славных боевых друзей! (Аплодисменты.)
Могу вас заверить, что я тоже ваш старый, верный товарищ. Я вас люблю... (аплодисменты), и я глубоко благодарен за то, что вы платите мне тем же.
Товарищи! Мы, советские писатели - и старые, и молодые, и те из нас, кто родились при советском строе, и те, кто уже свою сознательную жизнь начали при старом строе, все мы, как писатели, взращенные нашим советским обществом,- дети советского народа, воспитанники нашей партии, великой партии большевиков. И это обстоятельство сделало из нас писателей нового типа.
Да, мы - писатели, которые совершенно добровольно и сознательно отдали свое перо народу и государству и не имеем других интересов, кроме интересов нашего советского народа и государства.
Мы поняли ту великую истину, что наша литература руководствуется тем, что составляет жизненную основу советского строя,- его политикой. Мы знаем, что особенность нашего строя такова, что мы сами являемся творцами этой политики нашего государства, участниками создания этой политики. И для нас это - наше кровное дело.
Мы понимаем, что наша большая политика требует больших певцов. И когда любому из нас исполнится такая дата, как это случилось теперь со мной, вероятно, каждый испытает некоторое чувство тревоги. Каждый думает о том, что он еще не находится на высоте этой политики и что он далеко не полностью удовлетворяет тем требованиям, которые выдвигает наш прекрасный советский народ. Такое чувство тревоги испытываю сейчас и я.
Здесь даже называли меня теоретиком. Это большое заблуждение, товарищи. Я, по существу,- практик. Только в силу потребностей практики и из-за нетерпеливого характера я иногда вынужден заниматься теорией, скорее даже по должности. Но я в области теории делаю часто ошибки, и вы это знаете.
Здесь среди моих произведений назывался незаконченный роман «Последний из удэге». Я лично не удовлетворен этим романом и потому хочу этот роман переработать, в частности, ввести туда образ Сергея Лазо. Но в силу того, что этот роман приобрел исторический характер, а я еще достаточно молод, чтобы работать на современном материале, то, пожалуй, я отложу эту работу к тем годам, когда А. М. Герасимов будет поздравлять меня с семидесятилетием. (Смех, аплодисменты.)
Таким образом, я являюсь автором всего лишь двух законченных произведений и, конечно, как любой из вас, не считаю, что, во-первых, этого достаточно, а во-вторых, не думаю, чтобы я в этих произведениях сказал то главное, чего от нас еще ждут. Поэтому я, как и каждый литератор, считаю это какой-то запевкой. Я еще надеюсь спеть свою большую, настоящую песню. (Аплодисменты.)
Сейчас я хочу спеть песню о нашей черной металлургии, о нашем советском рабочем классе, о наших рабочих - младших и старших поколений, о командирах и организаторах нашей промышленности. Я хочу спеть песню о нашей партии, как вдохновляющей и организующей силе нашего общества.
Может быть, эта моя претензия покажется нескромной, но почему же не считается нескромной любая заявка рабочего в социалистическом соревновании? Ведь не считается же нескромной выработка пятилетнего плана развития области и даже района. Мне кажется, что в нашей литературе уже давно пришло время для введения своеобразного планового начала в работу писателей. Такое плановое начало в литературе было немыслимым, когда пролетариат имел дело с чуждой ему действительностью, но теперь, когда мы имеем дело с нашей действительностью,- мы вполне можем выбирать, что нужнее нашему народу, и об этом писать в первую очередь. Поэтому считайте мою заявку как заявку на пятилетку, а я постараюсь ее выполнить в три года.
Товарищи! Вся моя сознательная жизнь прошла в рядах партии. Я, действительно, только первые шестнадцать лет был беспартийным. Все лучшее, что я сделал,- на все это вдохновила меня наша партия. И я горжусь тем, что состою в нашей великой коммунистической партии, и считаю это огромной честью для себя.
Я думаю, что за всю историю человечества не существовало более величественного коллектива, чем наша партия, которая вобрала в себя лучшие силы народа и с их помощью ведет народы всех национальностей к справедливой жизни, к коммунизму.
Это величайшее торжество человеческого коллективного разума над стихией общественного развития, и я горжусь тем, что принадлежу к этой великой партии и иду за ней преданно и беззаветно.
Я могу обещать вам, что до конца дней своей жизни я буду, верен ее знамени! (Бурные, продолжительные аплодисменты. Все встают, приветствуя юбиляра.)
* * *
...Все здесь, в этом санатории, напоминает мне время, когда восстановилась прерванная жизнью на целые десятки лет связь между нами, время бурной переписки, обмена фотографиями, где по чертам более поздних лет узнавались черты наши времен давно минувших (и все же таких дорогих!). Но они, эти же фотографии, так много сказали в дополнение к письмам и о том, какая же трудная; жизнь осталась за плечами каждого из нас и как отложилась она на наших лицах своими метами,- увы, уже неистребимыми! Но в каждом возрасте, пока человек не одряхлел физически, есть и свое золотое зерно, и если бы меня спросили, хочу ли я начать сначала, я пожалуй бы отказался: не от недостатка любви к жизни, а от ясного сознания, что милого и дорогого в прошлом уже не вернешь и не переживешь наново, а все, что есть живого и ценного в настоящем и будет в дальнейшем,- все это лучше переживать и самому строить уже на уровне своего теперешнего возраста и понимания. Как и все литераторы, я, работая над вещью, думаю, что она лучшая в моей жизни. Но теперь мне кажется, что я действительно пишу лучший мой роман. А когда я читаю твои письма, я всегда радуюсь тому, как ты поразительно молода и физически и духовно: подвижна, энергична, изменчива в настроениях и разнообразна в чувствах и всегда полна все новых интересов и раздумий. Значит, мы с тобой все еще развиваемся, а где развитие - там жизнь! И мне только очень, очень хочется, чтобы ты не падала иной раз духом от мелочей, которые подчас забивают жизнь и отравляют ее, и не отступала перед теми трудностями, которые привносятся «дурными» людьми. Как-то в одном из разговоров... ты говорила, что я по роду своей деятельности и характеру жизни «не знаю» и «не вижу» многих темных сторон жизни и дурных людей, как знаешь и видишь их ты. Я и тогда говорил, что это - ложное представление о нас, писателях, обо мне в частности. Лучшие из нас (отнесу себя, черт возьми, к «лучшим»!) видят и темные стороны жизни и дурных людей более остро, чем многие из окружающих нас... По складу своего характера я больше склонен видеть все лучшее в людях и именно это изображать, чтобы был перед глазами людей хоть какой-нибудь образец. Но ты была права в том смысле, что жизнь надо изображать правдивой, реальной, не уходя .от ее тяжестей, грубостей, подлостей, трудностей. Тогда и хорошее, передовое будет выглядеть не как приукрашивание, а как результат живых человеческих усилий. В сущности, такой счет предъявляет нам теперь партия, наша печать, таково народное требование. И вот на это требование я хочу ответить своим новым романом...
Порой и грустно сознавать, но возраст уже заставляет трезво оценивать положение, я все больше убеждаюсь, что смогу поехать на родину не скоро: не раньше, чем года через три-четыре, когда роман (в новом варианте его) будет совсем закончен. Судя по всему, это будет уже последний мой роман на «современном» материале (первую книгу я стремлюсь закончить к началу 1957 г.). Потом я буду кончать «Удэге». И вот тогда-то поеду! Поеду надолго, сознавая, что мне, как писателю, приближающемуся к шестидесяти, «в самый раз» заняться темами, связанными с моим прошлым. Они также могут быть оснащены современным материалом, но уже более автобиографически окрашены. Эти темы всегда подспудно живут во мне и просятся наружу. В сущности, я так мало написал в своей жизни! Но именно поэтому мне «опасно» с незаконченной работой, местом действия которой является Урал, Москва, Украина, Ленинград, возвращаться сейчас в родные места...
Продолжаю о себе. Какие изменения произошли в моей работе? Учитывая, что я пишу большой роман и часто болею, мне предоставили возможность так изменить характер работы, чтобы она не была связана с служебными часами и частыми поездками. Как один из секретарей Союза писателей, я по-прежнему не свободен от излишних и (увы!) чрезмерных (по затрачиваемому времени) заседаний; но теперь я принимаю писателей только по своему выбору, а «не сплошняком» и - на дому; и работа у меня не административно-организационная, а более интеллектуальная: доклады, статьи, чтение рукописей, переписка с писателями на периферии, беседы с начинающими, очень много редакторской работы и т. п. За границу меня посылают теперь значительно реже - только в тех случаях, когда я здоров и сам соглашаюсь ехать. Но зато мне приходится больше уделять времени работе Советского комитета защиты мира и - особенно - встречаться с делегациями из-за границы, что является делом довольно канительным, хотя и важным и часто интересным в смысле познавательном. Но что возросло до геркулесовых столбов,- так это многосторонняя деловая переписка с самыми разными людьми, помощь им в самых различных жизненных просьбах. Я уже не говорю, насколько выросло количество депутатских дел, поскольку я уже третий раз избран от одного и того же округа и меня уже хорошо узнали в этих местах Чкаловской области. Но, видно, такова судьба всех людей «на виду», когда они уже «вошли в возраст»: сотни и тысячи граждан, с которыми по роду работы судьба сводила меня на всем протяжении моей сознательной жизни, теперь обращаются ко мне во всех трудных случаях жизни своей. Если я и вообще-то был и остался отзывчивым человеком, чувствуешь особенную невозможность отказать этим людям. Тем более я был так общителен смолоду, так со многими дружил, пользовался гостеприимством, встречал сам поддержку в трудные минуты жизни!..
Подтверждается старая истина: количество работы, занятость зависят не от должности, а от характера человека и отношения к своему делу. Секретарь низовой парторганизации занят не меньше секретаря ЦК, только масштаб разный. Какой бы класс ты ни вела, работала бы завучем или заведующей отделом народного образования, ты всегда была, есть и будешь занята, до предела. Так и у меня. Но, конечно, сейчас главная моя работа, занимающая главную часть времени,- это роман. И это, конечно, хорошо...
Теперь о «настроении», «переживаниях», «трудностях». Дорогой друг, они у меня ни больше, ни меньше, чем у всех людей, особенно когда люди уже не молоды! Но характер у меня не меняется, и жизнь я по-прежнему люблю, и умею радоваться ей. А неприятности и даже сложности возникают часто, чередуясь, однако, и с хорошим... А потом ведь мы все не «механические граждане», о которых писал в свое время Горький и которых все еще много: переживаем и глубоко и тяжко порой переживаем все, что связано с трудностями и недостатками в жизни народа, государства, а также в сферах деятельности нашей, где все проходит в борьбе, в столкновениях нового со старым. Однако ведь вся моя жизнь прошла в борьбе, и я к этому привык, и без этого жизнь казалась бы мне бедной.
* * *
В 1945 году Фадеев опубликовал роман «Молодая гвардия».
Высоко оценивая роман в целом, партийная печать вместе с тем отметила, что наряду с большими достоинствами в книге были и серьезные недостатки. Как указывала «Правда» в редакционной статье 3 декабря 1947 года, «из романа выпало самое главное, что характеризует жизнь, рост, работу комсомола,- это руководящая и воспитательная роль партии, партийной организации».
Автор «Молодой гвардии» правильно, по-партийному воспринял критику, она помогла ему творчески переработать книгу. К этому времени Фадеев получил также возможность ознакомиться с новыми, ранее неизвестными документами о деятельности подпольной коммунистической организации в Краснодоне в период оккупации города фашистами. В переработанное и дополненное издание автором введены новые герои, написаны новые главы, показана руководящая и направляющая роль партии в борьбе советского народа с гитлеровскими оккупантами.
«После творческой переработки хорошая книга стала еще лучше»,- отметила «Правда» 23 декабря 1951 года. Новый вариант романа - это большой творческий успех писателя.
Велика и разнообразна была литературно-общественная и государственная деятельность А. Фадеева. Он был депутатом Верховного Совета СССР и Верховного Совета РСФСР, членом Комитета по международным Сталинским премиям «За укрепление мира между народами», членом президиума Советского комитета защиты мира.
Талантливый писатель и пламенный борец за мир и демократию, А.Фадеев известен не только в Советской стране, но и далеко за ее рубежами. Он возглавлял делегации советской науки и культуры во многих странах, был участником двух всемирных конгрессов сторонников мира.
За выдающиеся заслуги перед родиной А. Фадеев был награжден двумя орденами Ленина.
А. А. Фадеев умер в Москве 13 мая 1956 года.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +