Дунай роскошен и нежен в своем бело-розовом платье весенних садов. Осенью он гордо несет на вспотевшей вспененной спине челноки и лодки, переполненные арбузами, яблоками, сливами. Дунай щедр и жаден — он загоняет сельдь в рыбацкие сети и он же глотает человеческие жизни.
Дунай беспощаден, когда затапливает сады и огороды по берегам и островам. Я любил и ненавидел Дунай. Это была река моего детства. Я радостно встречал восход зари, купающейся в зеленоватой, еще не тронутой ветром воде. Сидя на крутом берегу, я часто любовался солнечной дорожкой, пересекающей реку и ведущей куда-то далеко — в сказку. За это я любил Дунай. Но я боялся, ненавидел его за то, что он часто смывал с гряд все растущее на нашем огороде, который был основным источником существования моих родителей и пяти моих сестер.
Широк и могуч Дунай у моего родного города — древней Килии... Мне было восемь лет. Отец посадил меня в лодку. Мы отплыли так далеко, что берег превратился в сплошную зеленую полоску. Отец раздел меня и сам разделся по пояс. «Хватит тебе барахтаться на мели. Пора научиться плавать»,— сказал он и бросил меня в глубокую воду. Изо всех сил старался я держаться на поверхности воды, но ноги — словно к ним привязали камни — потянули ко дну. В глазах мелькнули зеленые круги, и я как будто сразу заснул. Но это был всего один миг. В следующий миг отец, бросившись в воду и громко смеясь, швырнул меня в лодку... Так меня швырнуло в глубину жизни. Вскоре я научился плавать.
Мои дни протекали в придунайском саду-огороде. Отец ухаживал за деревьями и виноградными лозами, мать и сестры сажали картофель, различные овощи. Я пас лошадь «Мургу», купался в Дунае, подолгу слушал рассказы мош Фокша. Какой это был чудесный старик! Все у него было седое — и длинный чуб, и жидкие кисти усов, и волосы на пальцах. А брови над глубокими синими глазами были черные, широкие, как крылья ворона. Мне и сейчас слышится его хриплый, то нежный, то суровый голос, всегда спрыснутый «гибридом» (молдавское простое вино). Он говорил, не обращая на меня внимания, как бы сам с собой. Но он любил меня, и, признаться, я любил его не меньше родного отца. Любил я его за сказки про людей Дуная. Фокша сторожил землю своего сына, расположенную рядом с нашим садом. Из многого рассказанного мне особенно запечатлелся в памяти рассказ про сына Дуная, который, превратясь в бурю, поднял воду к небесам и бросил ее ливнем на окраину города. Посыпалось с неба много рыбы. Фокша уверял, что он сам, будучи мальчиком, собирал эту рыбу. Не этот ли рассказ спустя много лет послужил началом для моей сказки «Андриеш»?
Однажды мош Фокша меня подвел. В одну августовскую ночь он сказал мне, что будет ночевать в нашем камышовом курене. Я остался с ним в саду. Но Фокша ушел «на минутку» и не вернулся до зари. Сколько пришлось мне пережить в эту темную ночь! Один во всем мире! Рядом сонно дышащий Дунай и шелестящий ветер. Сверху глядели звезды, золотыми гвоздями пробивавшие тучи. Что-то шуршало в траве совсем рядом — не то лягушки, не то змеи. Страх холодно расхаживал от макушки до пят и обратно. Ребяческое воображение рисовало чудовищные картины на фоне непроглядной тьмы. Ведь мне тогда было всего восемь лет. (Вообще я не отличался особой смелостью, был даже застенчив в детстве.) Подбодряя себя, я пел, бил по тьме арапником. Постепенно я поборол страх. Эта ночь мне помогла впоследствии преодолевать страх, учиться смелости в опасной обстановке.
В скором времени Дунай преобразился. У самого нашего сада спустили якоря русские военные пароходы. Матросы собирали арбузы на нашем огороде. Отец почему-то не возражал. Однажды, по дороге из сада домой, отец произнес непонятное тогда для меня слово «революция». На следующий день базарную площадь облетело слово «свобода». Молдаване его произносили «слобода». Вспыхнули факелами лавки богатых купцов. Шныряя между взрослыми, я слышал радостный смех, грубую ругань, пьяные песни. Солдаты в расстегнутых шинелях ругали царя, стреляли в кресты церквей. Непонятный для меня Дунай вливался в мою детскую душу, заливая все прежние понятия. В руках отца я впервые увидел винтовку.
По ночам у окон нашей хаты свистели пули. На улицах — драки, убийства, солдатская крепкая ругань. Однажды на зорьке по нашей улице пронесся окрашенный в красное автомобиль. Солдаты, стоявшие у наших ворот, попятились. Некоторые из них подтянулись, застегнули шинели. «Пришли большевики,— сказал один солдат, поправляя прямоугольную папаху,— с ними шутки плохи». В несколько дней был наведен порядок. Кончились погромы, ругань и пьянство. Но это было ненадолго. Большевики ушли из Килии. Начали появляться странные толпы иноземных солдат. Я тогда не знал, что это были немцы, французы, итальянцы, румыны. Необычайная пестрота мундиров, вавилония говоров. «Уланы с пестрыми флажками, драгуны с конскими хвостами — все промелькнули перед нами, все побывали тут». Все они шли «на Россию».
Отец закопал за хатой винтовку, обернув ее в рогожу.
Бессарабию оккупировала боярская Румыния. Румынские королевские чиновники ненавидели бессарабцев, ругали их словом «большевик». Сразу стало как-то скучно, жутко. Школы из хороших зданий перевели в хаты. Некоторые мои сверстники пошли в школу. И мне хотелось учиться. Об этом однажды вечером мать завела разговор с отцом. «Ему уже восемь лет, пора»,— говорила она. Отец был против школы. «Я сам выучился грамоте. Обойдется и он без школы. Нет денег на книги. Он у меня будет столяром». Я до сих пор не могу понять моего покойного отца. Он был самоучкой. Хорошо рисовал. По-настоящему, оригинально делал портреты с натуры. Всегда чем-то был недоволен. Революционного сознания у него не было. И все же в 1905 году он принял активное участие в забастовке портовых рабочих Килии. По рассказу матери это было так: на базаре килийский пристав дал пощечину отцу. Отец дал ему крепкую сдачу, за что был посажен на несколько недель.
В 1905 году в Килии была тишина. Так отрапортовал местный пристав кишиневскому губернатору. Но вдруг вспыхнуло движение рабочих в килийском порту — забастовки, демонстрации. «Виновником» этого отчасти был мой отец. Не потому, что он проникся революционными идеями. Он мстил приставу. И отомстил — пристава убрали. Но и отца арестовали. Присудили на вечное поселение в Сибирь. Была амнистия. Отец отделался тем, что просидел восемь месяцев в Измаильском каземате.
Самый грамотный человек «магалы» (окраины города) переплетчик Листрат — маленький, худенький мужичок с реденькой бородкой и с вольтеровской иронической улыбкой на синеватых губах — научил меня читать и писать. Но меня все же тянуло к настоящей школе. Все же я попал туда. Этому способствовали два обстоятельства. Первое — мама украдкой от отца продала три мешка картофеля и преподнесла учительнице денежный подарок. Второе — отца убедил учитель И. И. Стериополо в том, что я, дескать, очень способный мальчик. Я не могу здесь не сказать несколько слов о Стериополо. Высокий, смуглый, с усами как у Шевченко, очень жизнерадостный, любящий песни и шахматы, он, по его выражению, «подружил с мужиком», то есть с моим отцом. Приходил к нам. Научил отца играть в шашки и однажды очень удивился, когда «мужик» выиграл у него партию.
Часто отец спорил с ним о политике и злился, потому что Стериополо всегда в этом вопросе клал «мужика» на лопатки.
Итак, я поступил в школу.
При помощи Стериополо и хорошего человека, молодого учителя румына Нику Дорин, четырехлетнюю начальную школу я «перепрыгнул» за два года. Очутился в килийской румынской гимназии. Однажды меня за плохое поведение (на уроке закона божия попу-пьянчуге я налил вина в. чернильницу) оставили «без обеда». Со мной оставили также моего соученика, украинца Колю Крикуна. Мы взобрались на чердак и, к нашему удивлению, обнаружили там сваленные в кучу русские книги. В течение долгих дней мы тайком таскали оттуда Пушкина и Некрасова, Толстого и Лескова. Тогда-то я и начал знакомиться с русской литературой. Однажды в классе среди моих учебников был обнаружен учебник истории Иловайского и русская газета. За это меня исключили из гимназии. Только благодаря стараниям учителя пения Илиеску мне разрешили вернуться.
Дома жить было все тяжелее. Недовольный всем и вся, отец пил, буянил, избивал мать. Однажды он попытался избить и меня. Я решил уйти из дому. Задумано — сделано. Я перебрался к старшей сестре, которая жила на Портовой улице у самого Дуная. Часто туда приходила другая моя сестра Мария. Грамоту она одолела самоучкой. Влюбилась в некоего Артене. Писала ему письма в стихах. Одно из них я прочел. Не понравилось. Казалось, можно написать лучше. Я это сделал. Мария пришла в восторг. Это были мои первые стихи.
Осенью 1924 года наш огород затопили дунайские волны. Но другие более бурные волны прокатились тогда по югу Бессарабии. В сентябрьский день я вышел на базар с отцом, который пришел к сестре «проведать» меня. Было солнечно и жарко и на редкость многолюдно. Вдруг — тишина. Что случилось? Затем — громкие голоса: «Товарищи, гоните румынских чиновников! Настал день свободы! В Татарбунарах учреждена советская власть!» Смятение. Несколько выстрелов. Это стреляли из пистолетов находившиеся на рынке румынские чиновники. Их смяли. Но вот на улице Матей Басараб появились румынские пограничники. Не успев одеться, они бежали босые, в одних рубашках, с винтовками наперевес. Короткие плоские штыки были направлены в сторону густой толпы на базаре. Мне казалось, что солдаты просто разгонят людей, и я даже любовался штыками, сверкающими на солнце. Но вот эти штыки врезались в спины, в животы, куда попало. Сам, дивясь своей смелости, я подбежал совсем близко к солдатам. Впервые увидел я, как убивают людей. Отца не видно. Я затерялся в толпе. Запомнился смуглый высокий крестьянин, который упал, как сноп, и что-то лепетал страшно искаженным ртом. Из его груди, проткнутой штыком, сочилась струя крови, белая рубашка сразу стала такой же красной, как полотнище, которое час тому назад подняли какие-то люди.
Что было дальше, не знаю. Меня схватил какой-то хромой человек и потащил в переулок. «Не пугайся, мальчик... Мы еще с ними побеседуем!»— говорил он, увлекая меня на окраину города. Мы вошли в низкую комнату. Тут я увидел своего соученика Жоржа. Да ведь это его отец — небольшого роста, хромой, с очень добрым и умным лицом — нотариус Снитовский. Я слышал о нем, но сейчас видел его впервые. Вот у кого можно брать русские книги! Ведь Снитовский хранил всю русскую классику и тайком давал людям читать. Но сейчас ему было не до классиков. Он взволнованно пояснял мне смысл того, что произошло на базаре. «Я тебя знаю,— сказал Снитовский,— знаю твоего батьку. К вам приходил Стериополо. Об этом никому ни слова. Понял? Стериополо арестовали. Не знаю, останется ли он в живых. Но помни, это очень хороший человек». Я с ужасом представил себе, что моего любимого учителя сейчас могли проколоть штыком, как того смуглого крестьянина на рынке.
На следующий день по улицам города с утра до поздней ночи шла румынская пехота, кони тянули пушки. Все это направлялось в сторону придунайских сел Думитрешт, Апродул-Пурече, Нерушая, Татарбунар. Ночью я прислушивался к далекой канонаде.
Спустя несколько дней, в воскресенье, мы с двумя соучениками пошли пешком в село Апродул-Пурече. Нам сказали, что там находятся Стериополо и столяр Соловьев — отец моего товарища Мити. Мы пришли в село. Жандармы гнали нас прочь, но все же нам удалось заглянуть через щелку в сарай, где пытали повстанцев, в том числе и Стериополо.
Страшная картина представилась моим глазам. Еще свежие брызги крови на серых стенах, на полу — красные лужи, клочья волос, усов, бород... а вот что-то круглое блестящее как маленькая медуза — выдавленный человеческий глаз... Он потом долго мне снился...
Спустя два дня я был на похоронах Соловьева. Его лица я не видел. То, что осталось от лица, было закрыто полотенцем.
Ивана Ивановича Стериополо я больше не видел. Долгие годы его томили и пытали в тюрьмах. Выпустили его уже полуживого, умирающего от туберкулеза. Вскоре он скончался.
Так окончилась короткая эпопея татарбунарского восстания за власть Советов.
Однажды в килийском порту скопилось много людей. Они ожидали какого-то француза. Кто он? Он тоже идет против России, как те французские военные, которых я видел несколько лет тому назад? «Чудак ты,— сказал мне Жорж Снитовский, — это хороший француз. Писатель. Он за Стериополо». Люди не дождались этого «хорошего француза». Не знаю, проезжал ли через Килию Анри Барбюс, но позже я слышал много разговоров о нем — что он был в Татарбунарах, в Кишиневе и на суде защищал революционеров Бессарабии.
Летом 1925 года я отправился в хутор Волчок, расположенный на бессарабском побережье Черного моря. Здесь были потоплены отступающие повстанцы. Их прижала к берегу, пехота и вся артиллерия тогдашней боярской «великой Румынии», а с моря их поливала огнем Дунайская флотилия. Здесь в Волчке я начал писать длинное и, кажется мне, наивное, ребяческое, но идущее от заболевшего бурными событиями сердца, стихотворение «Красный корабль». Конечно, я его нигде не напечатал, да оно и не могло быть опубликовано в те годы террора. Я помню только начало стихотворения: «Скумпа мя Басарабие, корабие, рошие корабие...» («Родная моя Бессарабия, корабль, мой красный корабль...») Содержание было таково: мне снится — в бушующем море плывет красный корабль, по форме напоминающий продолговатую карту Бессарабии. Злые волны с пеной бьют по бортам корабля. Но он режет враждебные волны и устремляется вперед. Море становится все более яростным. Корабль кренится, погружается в воду. Люди бросаются с палубы в море, многие из них тонут. Тонет Стериополо. Я бросаюсь навстречу шторму, спасаю людей... и просыпаюсь...
В то время я жил в семье Стериополо вместе с сыновьями Ивана Ивановича — Анатолием и Валентином. Анна Иосифовна — жена И. И. Стериополо — считала меня своим средним сыном, а я называл ее «мамой номер два». Сколько хорошего сделала эта добрая женщина для моей неотесанной, мужицкой души!
В одно осеннее утро меня снарядили в путь. Я уехал пароходом в Измаил. Учился там один год в гимназии, а затем перебрался в Кишинев. Меня влекло в большой город. Кроме того, у меня была заветная думка — параллельно с гимназией заниматься в кишиневском художественном училище. Это я и сделал. Поступил в гимназию имени Хаждэу и посещал художественное училище. Одновременно пел в хоре Березовского. Это мне давало прожиточный минимум, да не только это — я давал частные уроки, писал вывески. Единственная работа, которая не вносила ни одного бана (бан — румынский грош) в мой мизерный бюджет — это литературные упражнения. Писал я тогда дунайские стихи, пересказывал в стихах рассказы мош Фокши, делал какие-то прозаические вещицы.
Но напечатать их не мог, да и не особенно стремился — писал потому, что не мог не писать.
В 1929 году я поступил в дом чиновника Макринича репетитором — я должен был учить уму-разуму своего соученика Джеку и его младшую сестренку. Хозяин дома Макринич — здоровенный, никогда не смеющийся человек — был тираном семьи. Дети его были нервные, хилые. Когда после работы приходил домой отец, в доме наступала мертвая тишина, все ходили на цыпочках. Садились за стол молча, слышна была лишь симфония жующих ртов. Джека сидел со мной рядом. Аппетита у него совсем не было. За это отец съедал его глазами. Зато у меня аппетит был слоновий. И вот мы с Джекой заключили соглашение: незаметно для других он перебрасывал со своей в мою тарелку котлеты, голубцы, порции курицы. За каждую штуку он мне платил по два лея. Это было выгодно для него, а для меня вдвойне. Макринич в конце обеда, посмотрев в пустую тарелку сына, говорил: «Браво, Джека!» Мой желудок радостно вторил этой похвале.
Однажды Макринич поймал меня с «поличным». Я писал стихи, вместо того чтобы заниматься с его сыном. Он выхватил у меня тетрадь и изорвал ее в клочки. «Чтоб ты больше этой чертовщиной не занимался!» — громко закричал он.
Вообще, атмосфера в этом доме была настолько противна, что вскоре, невзирая на все котлетные выгоды, я ушел от Макриничей. Получив плату за восемь месяцев, я сшил себе первый штатский костюм. Купил накрахмаленную рубашку, твердый воротничок «штайф», кружевной платочек для верхнего карманчика пиджака. В таком обмундировании в выходные дни шагал я петухом по Александровской улице Кишинева. Хватит ходить в мужиках! Хочу быть интеллигентом — хорошо одеваться, богато жить!
Тем более что две картины «Дунайские пейзажи» получили хорошую денежную премию на выставке художественного училища.
Но вскоре деньги кончились, износился мой черный костюм производства фирмы «Шерг». Мой «штайф» обмяк и пожелтел, как сморщившийся липовый лист. Наступили тяжелые дни. В гимназию ходил впроголодь. В это время сдружился я с моим соучеником Друк. Хороший длинноногий парень. От него я узнал, что в школах работают организации «Красный ученик» («Школарул рошу»). Но об этом — молчок. Это нелегальные коммунистические организации. Первое задание — размножить на узких полосках бумаги лозунги. Их надо было писать от руки большими печатными буквами. Для чего? Я этого сам точно не знал. Но каким-то десятым чувством я понимал, что эта работа — хорошая. Вскоре я убедился в этом воочию. 10 мая — национальный праздник боярской Румынии. Нашу школу вывели на парад на Соборную площадь. Друк и другие ученики сеяли по дороге какие-то листки, очень похожие на те, которые переписывал я.
Слева от нас на площади построились воинские части во главе с офицерами в пестрой опереточной форме. Звон колоколов. Из собора вышел митрополит, кишиневские власти, представители из-за границы. Они расположились на трибунах. Готовился военный парад и демонстрация преданности бессарабцев «великой Румынии». Но вдруг случилось что-то неожиданное. Напротив нас перед тысячами «преданных бессарабцев» поднялось полотнище. На нем надпись: «Да здравствует свободная Бессарабия! Мы требуем воссоединения с Советским Союзом!» На площади началось примерно то же, что я видел на килийском базаре в дни моего детства.
Нас, учащихся, погнали в школы. Директор гимназии Флориан что-то долго и грозно говорил нам про большевиков, про «дикарей Востока».
Через месяц, в июне 1930 года я закончил гимназию и уехал в Бухарест. Хотелось учиться дальше. Куда поступить? В консерваторию, в Художественную академию, на литературный факультет? Петь — пою, рисовать — рисую, писать — пишу... Но к чему я более способен? Ни к чему, раз нет денег. Ведь плата за право учения была огромна. Попал я совершенно неожиданно на очень своеобразный факультет — в префектуру полиции, куда меня «пригласили» во время облавы на улице Вакарешты. В префектуре я сидел несколько недель вместе с бродягами. Тогда-то я и начал писать свои автобиографические заметки «Воспоминания Буркэ». В то же время было написано одно из первых напечатанных моих стихотворений «Ницэ-бродяга».
Мне дела нет
До моих примет!
Кощей ли, толстяк,
Блондин ли, брюнет,
Так или сяк,
Я — босяк...
Вышел я из заключения «с клеймом босяка на озлобленной морде» и задумался всерьез об учении. Мне повезло. Я зашел к профессору философии Бухарестского университета Рэдулеску-Мотру. Это был добрый, демократически настроенный ученый. Я ему рассказал о своих литературных начинаниях и о том, что пока у меня нет денег для вступления на литературный факультет. Он меня допустил на лекции «в долг». Я сдержал свое слово — через три месяца уплатил «таксу». Откуда я ее взял? Поступил чернорабочим в ночную смену на пивоваренный завод «Брагадиру».
Вскоре встретился с подпольщиками коммунистами. Вступил в МОПР. И вот настал ответственный день вступления в УТЧ (Союз коммунистической молодежи). Со мной долго и подробно говорил об этом Леонте Рэуту (ныне работник ЦК Рабочей партии Румынии). Многое пришлось передумать в то время. Вступить в подпольный комсомол — это значит пойти на большой риск. Вечные преследования, угроза ареста, тюрьмы, казни. А как с литературой? Ведь я хочу стать поэтом! А как с молодой весной? Ведь сердце требовало любви! Кстати, оно тогда впервые затрепетало на свидании с одной милой девушкой. Кроме того, из-за меня пострадают мои родители, сестры. А победа ведь еще далеко — за горизонтом! Не дойти подпольщику до победного конца, не увидеть ему алой зари осуществленного социализма. Падет он на мокрых от крови камнях тюрьмы. Вспомнились мне тогда и пронзенная грудь крестьянина на килийском базаре, и труп Соловьева, с размозженным лицом, и пылающие капли крови моего учителя на стенах сарая в Апродул-Пурече, и живой призывающий глаз неизвестного повстанца Татарбунар, и слезы матери, и горькое буянство отца, вспомнился мне и день 10 мая в Кишиневе, когда народы Бессарабии проявили свою волю и неустрашимость. А разве я не бессарабец? Разве можно безразлично смотреть на то, как жандармы и агенты сигуранцы издеваются над людьми? Разве не унизительно, поцеловав порог боярского учреждения, войти чиновником в какую-то канцелярию? Нет, так жить неинтересно! Вспомнилось, как отец меня бросил в глубокий Дунай. Не броситься ли мне сейчас в бурлящие волны жизни? Ведь я уже научился плавать. Буду плыть в будущее не одиночкой, а чувствуя сильное плечо молодых собратьев по идее.
«Это тебе не помешает, а поможет стать настоящим поэтом»,— сказал мне Леонте, вводя меня ночью в комнату, где сидело десятка два незнакомых молодых людей. Разговор был товарищеский, но острый. Вопросы были прямые, беспощадные.
«Работа наша очень трудная. Ты это понимаешь?» — «Тебя могут арестовать, пытать. Выдержишь?» — «Цель велика, но ты знаешь, что дорога к ней терниста?» И чей-то тенор, влившийся теплой струей в мою душу: «Мы тебя знаем, верим тебе, поэтому и предлагаем вступить в подпольное коммунистическое движение». Помню, я сказал: «Хватит спрашивать, я не маленький, знаю, зачем пришел к вам». Вошел я в эту комнату Емилианом Буковым, а вышел Раду Василе. Это подпольная кличка и была моим первым поэтическим именем. Не десять дней, не десять недель или столько же месяцев, а целых десять лет комсомольского подполья и революционных подпольных стихов. Как об этом рассказать? Автобиография — очень неудобный для ее автора жанр. О себе надо говорить вполголоса. Человек сам себе не судья... К сожалению, я не могу здесь распространяться о своих товарищах по революционной и литературной работе. А ведь благодаря комсомолу я стал поэтом. Что я? Десятое колесо в революционной каруце. Главное — это те замечательные люди, в среде которых я рос и которые не раз подправляли мою жизненную дорогу, сдерживали во мне ненужное бунтарство или указывали на неточное понимание действительности.
Так однажды «подправил» меня Юрий Коротков — известный революционер, героически отдавший свою жизнь партизана в начале Великой Отечественной войны. Я жил с ним в одной комнате на улице Плевна в Бухаресте в 30-х годах. Тогда я написал поэму «Безработный». Слезоточивая штука. Юрий терпеливо прослушал ее и в конце, вздохнув, сказал: «Эх ты, близорукий поэт! Твой безработный — тряпичный. Он все хнычет, просит работы. Погляди на улицу, и ты увидишь, как протестуют безработные. Никудышная твоя поэма, фальшивая». Я страшно обиделся. Меня до того никто не критиковал так «грубо». Но Юрий любил мои стихи, и я не мог не поверить его доброжелательности. Он понимал поэзию и сам в душе был поэтом. После этого разговора пришлось основательно переработать поэму.
Все же хотелось узнать мнение компетентных людей, «светил», дававших официальные литературные оценки стихам. Я познакомился с известным бухарестским литературоведом и критиком Ловинеску. Прочел ему свои «Дунайские пейзажи». Ему они понравились, и он пригласил меня к себе на литературный вечер. В то время я написал поэму «Ад» — про шахтеров из Олтении (область в Румынии), забастовка которых была потоплена в крови. С этой поэмой я и явился перед лицом собравшихся старых литераторов в салоне Ловинеску. Когда я вошел под своды большой роскошно обставленной комнаты, я почувствовал, что попал не в свою хату. Мысленно увидел себя — длинного, лохматого, в потертом костюме, в латаных туфлях среди элегантных дам и мужчин. «Черт с ними! — подумал я — Все же буду читать то, что чувствую». И я загремел:
Шахты железными ветрами дышат,
Молот как сердце стучит из ночи...
Слышу я, слышу:
В небо чугунное рвутся смерчи
Выше и выше.
Это кричит ад,
Это шахтеры кричат
В недрах
Горы:
— Здесь мы, шахтеры,
Угля рабы.
Эти вот горы —
Наши гробы!
И так далее — гром с нарастающим грохотом подземного людского вулкана. Какая-то женщина несколько раз охнула. Я кончил читать. И был вознагражден ледяными взглядами, недоуменным шепотом. Потом одна дама сказала: «Это не стихи, это политика». Другой голос: «Это провинциальный язык. Молодой человек, всякое прикосновение к грубой жизни лишает поэтичности крылатое вдохновение...» Ловинеску ничего не сказал. Я мысленно плюнул на всех и выбежал на бульвар.
Спустя несколько дней я нашел свою аудиторию на подпольном собрании железнодорожников района Гривицы.
Здесь в основном была молодежь. Большинство — не участники коммунистического движения, а сочувствующие — «симпатизанты», как их называли румынские коммунисты. Длинные, скучноватые речи утомили присутствующих. Читка стихов, неожиданно для меня самого, внесла большое оживление. Впервые встретился я лицом к лицу со своими настоящими читателями.
Вскоре несколько комсомольцев (в том числе и я) внесли предложение, чтобы на рабочих массовках устраивались литературно-художественные выступления. Мы убедились, что стихи бывают не менее действенные, чем лозунги.
И вот возникли так называемые «литературные чаи». Это были легальные, полулегальные или подпольные собрания, зачастую инсценированные в виде свадьбы, именин, встречи Нового года. На «чаях» обыкновенно был доклад, читка стихов, «театр за столом», хор, танцы, лотерея, где разыгрывались изделия политзаключенных. Собирали деньги, которые потом сдавали в М.ОПР. Нам, трем комсомольцам, поручили возглавить в Румынии (в том числе в Бессарабии) организацию таких собраний. Мне пришлось вспомнить о музыке. Подучил ноты. Сколотил драматическую и хоровую группы. Сочинял песни. Но чаще писал тексты на мелодии, которые мы записывали, слушая украдкой советское радио. Каждую субботу и воскресенье наша группа обслуживала такие «литературные чаи». Вначале в Бухаресте, затем по всей Румынии. Я писал много песен, стихов, которые считал не поэзией, а просто очередным политическим выступлением. Некоторые из этих текстов вошли в обиход без имени автора. Большинство из них разнес ветер времени, и я был бы рад, если бы узнал, что эти стихотворные строки упали семенами в человеческие души, ожидавшие урожая социальной правды.
В то время я не знал, что сама верхушка сигуранцы и полиции Румынии интересовалась на протяжении почти десяти лет моей незначительной личностью и обратила особое внимание на организацию «литературных чаев».
Так, отмечая тот факт, что «Раду Буков Емилиан, революционный писатель, автор революционных книг, коммунистических стихов, озаглавленных «Речь солнца» и «Китай», организовал хор из молодых коммунистов, который будет выступать на разных сборищах...», «защитники порядка» указывали в одном из документов, ныне хранящихся в Архиве института истории партии при ЦК РРП:
«В программу, составленную организаторами хора, входит исполнение тенденциозных пролетарских песен, а также чтение стихов революционного характера из книги Раду Букова Емилиана «Речь солнца».
Имея в виду тенденциозный характер песен, которые будут исполняться этим хором, как и стихов, которые будут прочитаны, сообщаем, что об этом необходимо поставить в известность префектуру столичной полиции, дабы принять соответствующие меры».
Что представляла собой литература того времени в боярской Румынии, в моей родной Бессарабии?
Поэзия 20—30-х годов в значительной своей части находилась под влиянием различных декадентских пессимистических, болезненных идей и настроений и отошла от традиций румыно-молдавских классиков XIX и начала XX века — М. Эминеску, В. Александри, А. Влахуцэ и др. На творчество подавляющего большинства поэтов того времени давил модернизм, идущий в основном от французских поэтов-символистов. Под знаменем символизма выступал И. Минулеску, Г. Баковия, верноподданнические стихи писал Н. Крайник, мистицизмом отдавало творчество Л. Блага, традиционализм лежал в основе стихов И. Пилата, «поэтом настроения» называла себя О. Казимир, затем следовали интимисты, герметисты, имажинисты, сюрреалисты.
Нелегко было молодому, начинающему поэту разобраться во всех этих «измах». Счастлив был тот, кто под внешней оболочкой мог увидать то общее, что объединяло все эти течения — отрыв от животрепещущих проблем современности, от жизненных интересов и великой, благородной борьбы трудящихся масс.
Об этой борьбе и вообще о рабочем классе почти ничего не писали даже такие большие, демократически настроенные прозаики и поэты, как М. Садовяну, К. Петреску, Т. Аргези, Ч. Петреску.
В Бессарабии до 1940 года не было поэтов-революционеров, известных массам своим печатным словом, за исключением отдельных рабочих-революционеров, писавших стихи и песни на темы современности, борьбы рабочего класса.
Под влиянием коммунистического, прогрессивного движения в Румынии того времени начала приобретать силу литература, связанная с революционными идеями. В поэзии, в прозе, в философии, в истории можно назвать в этом отношении такие имена: А. Тома, Е. Исак, Джео Богза, А. Сахия, Н. Коча, М. Ралля, Константинеску-Яшь, С. Калимаки.
В такой обстановке чувствовалась необходимость ломать устарелые формы, искать новые средства для поэтического выражения чувств и мыслей революционного растущего рабочего класса.
Стихов Маяковского в оригинале я тогда не знал. Прочел его поэму «Хорошо» в переводе на французский язык. Не понравилась. Никакой формы, одни прозаические строки, много лозунгового материала, не согретого, как мне показалось, душой поэта. Гораздо позже, прочитав эту поэму в подлиннике, я понял, как принижено, было мастерство большого поэта посредственным переводчиком.
На румынском языке были напечатаны отрывки из «Облака в штанах». Прочитав их, я удивился зашифрованности стиля. Где же новаторство, большое мастерство Маяковского, в чем меня убеждали некоторые товарищи? Позже мне стало ясно, что румынский переводчик — поэт-сюрреалист — перевел Маяковского в своей собственной гнилой модернистской форме, исключая или герметически закрывая мысли, содержащиеся в этой поэме. Когда я глядел на страницу перевода, «лесенки» мне казались ветками дерева, у которых общипали все зеленое и цветущее. Я достал книгу ранних стихов Маяковского, которые также не давали полного представления о великом поэте, тем более что многие русские новаторские словосочетания мне тогда были недоступны. Обстановка, в которой мне приходилось писать, стремление придать практическое значение своим стихам, были причиной того, что меня очень заинтересовал подлинный Маяковский. Вскоре представился случай познакомиться с ним. В конце одного подпольного заседания старший товарищ, пришедший к нам в ячейку, прочел несколько стихотворений Маяковского в подлиннике, в том числе «Стихи о советском паспорте». Стихи произвели на меня огромное впечатление. Вскоре, я перевел и частично напечатал отрывки из поэмы «Война и мир». Переведенные мною «Стихи о советском паспорте» не могли быть тогда напечатаны. Часто я читал их на собраниях, а напечатал свой перевод лишь после того, как Бессарабия стала советской.
Первая моя книжечка стихов — «Труд кипит» — была выпущена в двух изданиях в 1932—1933 годах на средства компартии, под псевдонимом Еужен Раду. Разошлась она в основном среди рабочих и прогрессивной интеллигенции, а та часть тиража, которая попала в книжные магазины, была сразу же конфискована полицией. Второй сборник стихов — «Речь солнца» — вышел в 1937 году, после большого перерыва. Признаться, я не стремился издавать свои стихи отдельными сборниками, а распространял их устно, выступая в различных городах, размножал их на шапирографе, печатал в нелегальной газете «Скынтея» («Искра»), в прогрессивных газетах и журналах, как «Кувынтул либер» («Свободное слово»), «Адевэрул литерар» («Литературная правда»), «Шантиер» («Стройплощадка»), «Сочиетатя де мыне» («Завтрашнее общество») и др.
Приходилось выступать со стихами и в литературных кружках университета. Здесь революционные стихи были не в почете. Большинство юных поэтов-студентов, захлебываясь французским «поэтическим одеколоном», проповедовало ввозимые из Парижа различные «измы». Споры о направлениях в поэзии перерастали, как правило, в политические дебаты. Вообще в Бухарестском университете того времени свирепствовали обнаглевшие железногвардейцы, поддерживаемые рядом фашиствующих профессоров. Нелегко в такой атмосфере было учиться и работать студентам-комсомольцам. Вскоре после прихода Гитлера к власти на площадях Бухареста, Клужа, Кишинева, по примеру Берлина, вспыхнули костры, на которых сжигались прогрессивные книги. Этим занимались также и некоторые молодые литераторы, надевшие железногвардейские зеленые рубашки. В то время я написал и напечатал стихи протеста против поджигателей «Аутодафе века». Проходя по набережной Дымбовицы возле типографии «Гуттенберг», я увидел большую группу вооруженных дубинками студентов - зеленорубашечников. Один из них держал в руках газету, где были напечатаны мои стихи о поджигателях. Я был опознан и окружен хулиганами, которые не однажды избивали до смерти своих противников и на глазах покровительствующей полиции сбрасывали свою жертву в Дымбовицу. Все же я отделался легко, так как подоспели вышедшие на перерыв рабочие типографии (они меня знали — в этой типографии я не раз выступал). Завязалась драка. В результате — студенты-хулиганы были рассеяны.
Публичные легальные выступления со стихами носили тогда крайне острый характер. Помню, однажды в клубе «Кэминул културал» («Очаг культуры») поэтическое выступление закончилось довольно-таки прозаической потасовкой. Было так: несколько молодых поэтов (в том числе и я) читали свои революционные стихи. В зале была разношерстная публика. В поэтов начали бросать тухлыми яйцами и даже камнями. Фашиствующих молодчиков атаковала «левая» молодежь. Вмешались агенты сигуранцы. В ту ночь выступавшим со стихами пришлось ночевать на железных нарах в полиции.
Часто стихи служили прямой партийной агитацией. Вот один из многих случаев. В конце рабочего дня у выхода из завода «Малакса» в Бухаресте надо было провести летучее собрание. Обыкновенно для таких собраний назначалась «пятерка». Один оратор, четыре телохранителя. На этот раз мне довелось быть оратором... Заранее были написаны лозунги в стихах. Нам известно было, что недавно издан королевский декрет, разрешающий агентам сигуранцы стрелять в упор в выступающих на летучих собраниях. Были случаи, когда выступавших комсомольцев убивали на месте.
Стоял теплый июльский вечер. Веселый говор лился по улицам Бухареста. Наша дорога к месту «летучки» проходила через прекрасный парк Чишмиджиу. Роскошные ветви каштанов и лип склонялись зелеными шатрами над цветущими клумбами. Из ресторанов-поплавков лилась скрипичная лирика. На озере, подсвеченном красными и голубыми лампочками, влюбленные пары катались на лодках. Лебеди, словно белые тени любви, плавно сопровождали хмельные покачивающиеся лодки. «...Останься здесь! Ты ведь молод! Ты любишь!» Кто это приказывает? Сердце! Молчи, сердце! Есть любовь поглубже всех озер, повыше этих деревьев, светлее ярких подводных ламп, звонче заунывной скрипки... Но, по правде говоря, трудно было сойти с ковра цветов в кустарник колючек.
...Мы пришли к железным воротам завода. Из них шумными потоками начали вытекать рабочие. Мои товарищи остановили их, предупреждая о том, что им будет сказано короткое слово. Вокруг нас образовалась многосотенная масса рабочих. Я взобрался на плечи двух комсомольцев. С этой живой трибуны надо было сказать речь длиною... в полминуты.
Каждая секунда могла принести пулю. Лишнее слово, лишний эпитет были смертельно опасны. Речь свою, пересыпанную стихами, удалось уложить во время около одной минуты. В такой обстановке приходилось втискивать мысли буквально в каждую букву.
Это, как писали некоторые критики, характеризовало большую часть моих стихов того времени.
Как уже говорилось выше, была издана моя вторая книга «Речь солнца». В связи с этим хочется сказать несколько слов об издании книг в буржуазной Румынии. Тиражи были мизерные. Люди, считавшиеся лучшими писателями страны, издавали свои книги тиражом от пятисот до трех тысяч экземпляров. Десять тысяч — это считалось рекордом. Стихи зачастую издавались тиражом в двести экземпляров на двадцать примерно миллионов населения страны, в то время как в бывшей Автономной Молдавской ССР, насчитывавшей немногим больше полумиллиона населения, поэты издавали свои книги тиражами от десяти до двадцати пяти тысяч экземпляров. В тот период в Румынии стихи рассматривались как нечто предназначенное для редких ценителей. Это было естественно. Народу была чужда словесная акробатика модернистов, акмеистов, герметистов и проч.
Книга «Речь солнца» молодого поэта, каким был я тогда, вышла тиражом в пять тысяч экземпляров, а второе издание — в восемь тысяч. Следующая моя книга, озаглавленная «Китай», была изрезана ножницами цензуры так, что от нее осталась десятая часть. Это был 1938 год, время разгула фашистской реакции в Румынии, почти полностью проданной западноевропейскому капиталу.
Можно было бы рассказать много эпизодов из комсомольской жизни в условиях нелегальной работы, из писательской деятельности того времени, но не хочется вспоминать аресты, избиения, тем более что моя скромная деятельность никак не может идти в сравнение с работой старших подпольщиков.
Все же мне хочется вспомнить о кроткой и умной старушке — моей матери. В 1937 году я приехал в родной город. Приехал не с пустыми руками.
На следующий день крылья революционных листовок полетели во дворы рабочих, прилипли к стенам хат. Ночью постучались в дверь родительской хаты агенты сигуранцы во главе с комиссаром Опришем. Я успел спрятаться на чердак. Оттуда наблюдал, что происходило в «тинде» (сенях). Мать открыла дверь.
— Где сын?
— Сын... Вы должны знать, куда вы дели его. Я уже пять лет не видала сына.
— Врешь, старуха!
Мать, крестясь, продолжала сочинять. Не знаю, верила ли она в бога, или нет, но она так искусно лгала, так усердно крестилась, что сумела обмануть агентов сигуранцы. Она хорошо знала, что я сижу на чердаке, и говорила: «Да пусть меня покарает святая богородица, пусть я ослепну, если я хоть раз видела своего сына за последние пять лет». Родная моя, ты ведь не понимала моего дела, ни политического, не поэтического. Ты, безграмотная, даже не могла прочесть ни одной строчки, написанной твоим сыном. Не великая ли чуткость твоего сердца продиктовала тебе понимание той жизненной дороги, которую избрал твой сын, не оправдавший твоих надежд — стать «порядочной» опорой твоей старости!
Все же через несколько дней меня арестовали у одного из соседей. Там же обнаружили рукописи книги «Китай» и балладу о Ленине. Следователь, прочитав мои стихи, посоветовал мне писать о природе, о любви к девушке. Я ему пообещал писать впредь только о чирикании птичек. Но при написании моей очередной книги я почему-то об этом позабыл... Не сумел я убедить следователя, который не без основания подозревал меня в том, что я приехал в Килию не просто полюбоваться пейзажем дельты и что вдруг появившиеся листовки из центра — это не просто дунайские чайки. Меня отправили в Измаильский трибунал. Сопровождавшего меня агента я так зачитал стихами, что он не заметил, как я исчез в Измаильском порту, перебрался на другой пароход и направился в Бухарест. С тех пор являться в Килию я счел излишним. Тем более что удовольствие быть судимым за стихи «без птичек» я имел и в других местах. Но не только буржуазные националисты не любили революционную художественную литературу. Находились окололитературные «левые» писатели, которые подсиживали, клеветали, дезинформировали вышестоящие партийные инстанции насчет стихов и прозы революционных литераторов. С тех пор страшно ненавижу клевету, терпеть не могу людей, поддающихся дезинформации. На вопрос — как бороться против клеветы, народный ум отвечает: надо отрезать уши тем, кто слушает клеветников. Это — мудрый совет народа. Только благодаря ему, народу, благодаря комсомолу я смог скромно плыть вперед со своим литературным багажом, хоть и незначительным, но приносящим кое-какую пользу делу революции.
Конец 30-х годов был особенно тяжелым для народов, населявших Румынию того времени, и в особенности для бессарабцев. Усиливалась королевская диктатура, поддерживаемая американским, английским и немецким капиталом. Король — ставленник англичан и железногвардеец Зеля Кодряну — лакей Гитлера,— эти две темные силы грызлись между собой. Но их бичи сплетались в едином ударе по рабочему классу и по бедному крестьянству. Подпольщикам все труднее было нести правду в народ, разоблачать антисоветский смысл национализма. Тогда готовилась война против Страны Советов. Проводились частные «кончентраре», то есть сборы солдат запаса. Мы, подпольщики, не являлись на такие сборы. Уклонялись. Агитировали против подготовки к войне. Все же я попался. Это было в начале 1940 года. Был «накрыт» во время облавы в городе Галац и отправлен на «кончентраре» в Болград — в штрафной полк. Там я встретил хороших надежных парней бессарабцев. Удалось сколотить ячейку. Писал антивоенные стихи для солдат. Членов солдатской подпольной ячейки чуть было не поставили к стенке... Но... Это — большое «но»! Не потому, что заалели вишни, не потому, что колос налился небывалым золотом. Нет. А впрочем, бывает так, что с вечера мрачное небо не предвещает на завтра ничего погожего. И вдруг утром — прекрасная заря! Так случилось в конце июня сорокового года. Заря востока перешла Днестр и буквально приземлилась на холмах моего края. Бессарабия была освобождена по велению сердца советских народов.
Нас, штрафников, погрузили в поезд. Собирались отправить в Румынию. Не знаю, как там другие, но мы — пять человек — спрыгнули с поезда у города Рени. Смешными казались нам трескучие очереди пулеметов позади. Мы пошли на восток встречать советских освободителей.
Так начался новый этап человеческой и литературной жизни автора этих строк, впервые получившего советский паспорт.
Встреча с советскими писателями, в первую очередь с москвичами, непосредственное знакомство с произведениями современных русских писателей помогли мне сократить срок душевного «вхождения» в новую общественную тему. Это было не так легко. Раньше я отрицал существующий строй, утверждая лишь ростки, пробивающиеся в будущее сквозь жесткую почву настоящего. Сейчас я был пересажен на почву, которая сама выращивает ростки грядущего. И так же естественно текущая действительность подлежит утверждению. Методу социалистического реализма я ни у кого не учился. Его сама действительность вливала через глаза в душу. Первые мои литературные работы были вроде транзитных пассажиров, направляющихся к большой станции, за которой вырисовывается еще большая станция, но не остановка.
Я окончательно убедился, что быть бесконечно начинающим писателем — это залог движения вперед. Откровенно говоря, меня удовлетворяет лишь один-два процента из всего написанного и напечатанного мною до сих пор — около сорока книг стихов и прозы.
Мне кажется лучшим из написанного — поэма-сказка «Андриеш» (1946), поэма «Страна моя» (1947), переведенные на несколько языков (в том числе китайский). Затем однотомник стихов (Госиздат, Кишинев и Гослитиздат, Москва, 1954—1955), роман в стихах «Город Рэут» (Госиздат, Кишинев, 1956). Но подводить какие-либо литературные итоги еще рано и нескромно. На это есть читатель и время. А время само решит, кому из нас выделить жилую площадь в душе грядущих поколений читателей.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +