Родился я 1 декабря 1873 года в Москве, в купеческой семье. Дед по отцу был еще из крепостных и откупился от барина на волю. Пришедши в Москву молодым человеком, дед начал с ремесла печника, но потом, получив маленькое наследство от своего дяди, открыл торговлю пробками. Сначала дело шло тихо, но во время Крымской кампании деду посчастливилось, и явилась возможность торговлю расширить. К концу своей жизни дед обладал значительным достатком, купил в Москве каменный дом и по завещанию оставил, сверх того, более двухсот тысяч рублей. Что касается образования деда, то оно, разумеется, было самое скудное, и он не без труда подписывал свое имя.
Совсем иного склада человек был мой второй дед, по матери, Александр Яковлевич Бакулин. Это был лебедянский мещанин, занимавшийся преимущественно земледелием: он арендовал имения и вел жизнь помещика, но с ранних лет истинной страстью его была литература. Он писал лирические стихи, поэмы, повести, романы, драмы, но особенно сильным считал себя в баснях. Воспитавшийся еще в пушкинскую эпоху (он родился в Ельце в 1813 году), он признавал только Державина, Крылова, Пушкина и поэтов пушкинской плеяды; уже к Лермонтову он относился несколько пренебрежительно, «новых» же поэтов, как, например, Фета или Полонского, он отрицал совершенно. Кое-что из своих произведений деду удавалось пристроить в разные мелкие издания, а в 1864 году он даже издал отдельной книжкой свои басни (под псевдонимом «Басни провинциала»). Предоставляя сыновьям заниматься хозяйством (он был женат дважды, и у него была огромная семья), дед обычно целые дни проводил за письменным столом, исправляя свои старые сочинения, и неустанно исписывал новые груды бумаги. Сыновья и дочери, конечно, подсмеивались над тем, что считали чудачеством отца, но дед до конца жизни ждал, что его, наконец, оценят по справедливости, и умер с уверенностью, что придет когда-нибудь его день и Россия поставит после имен Державина, Крылова и Пушкина равное им имя - Александра Бакулина.
Отец мой, Яков Кузьмич, родился в 1848 году, когда дела пробочной торговли шли еще очень скромно. Об образовании отца, разумеется, его родители не особенно заботились: научили его у приходского дьячка грамоте и арифметике и сочли, что этого довольно. С детства отцу пришлось «заниматься при лавке». Но близились 60-е годы; «лучи света» стали проникать и в «темное царство» московского купечества. Отцу посчастливилось сблизиться с кружком молодых людей, стремящихся к самообразованию. Отец засел за книги и стал учиться серьезно. Впоследствии он мог считаться человеком довольно широко образованным. Он прочел всех корифеев русской литературы, изучил математику, знал немного медицину, читал Маркса и Бокля, Дарвина и Молешота - все те сочинения, названия которых в то время были у всех на языке. Одно время отец слушал лекции в Петровской сельскохозяйственной академии (курс которой был тогда гораздо обширнее, нежели теперь), но курса не кончил. Изучал отец и языки и хотя неважно, но французским владел. Пробовал он и писать, написал роман, несколько повестей и статей; кое-что из этого, а также несколько его стихотворений, было впоследствии напечатано в московских газетах, когда у отца нашлись «приятели» среди газетных работников.
Отец женился на моей матери (Матрена Александровна, урожденная Бакулина) в 1872 году, когда дела пробочной торговли шли уже вполне хорошо и в расходах можно было не особенно стесняться. Естественно, что мне, старшему ребенку в семье, постарались дать наилучшее, какое могли, воспитание. С младенчества я видел вокруг себя книги (отец составил себе довольно хорошую библиотеку) и слышал разговоры об «умных вещах». Читать я научился очень рано, когда мне еще не было четырех лет, и, пристрастившись к чтению, усердно прочитывал все «фребелевские» издания, появлявшиеся тогда. От сказок, от всякой «чертовщины» меня усердно оберегали. Зато об идеях Дарвина и о принципах материализма я узнал раньше, чем научился умножению. Нечего и говорить, что о религии в нашем доме и помину не было: вера в бога мне казалась таким же предрассудком, как и вера в домовых и русалок.
Очень рано ко мне стали приглашать гувернанток и учителей. Но их дело ограничивалось обучением меня «предметам»: воспитываться я продолжал по книгам. После детских книжек настал черед биографий великих людей: я узнавал эти биографии как из отдельных изданий, которые мне покупали во множестве, так и из известной книги Тиссадье «Мученики науки» и из журнала «Игрушечка» (издание Пассек), который для меня выписали и который уделял много места жизнеописаниям. Эти биографии произвели на меня сильнейшее впечатление; я начал мечтать, что сам непременно сделаюсь «великим». Преимущественно мне хотелось стать великим изобретателем или великим путешественником. Меня соблазняла слава Кеплеров, Фультонов, Ливингстонов. Во время игр (я рос без товарищей, так как мой брат Николай, ныне покойный, второй ребенок в семье, был моложе меня на четыре года) я всегда воображал себя то изобретателем воздушного корабля, то астрономом, открывшим новую планету, то мореплавателем, достигшим Северного полюса.
Другим любимым родом литературы были для меня сочинения по естественной истории. Я чуть не наизусть знал всякие рассказы о животных из книг «по Герману Вагнеру» и Поля Бера, а несколько позже положительно зачитывался Брэмом и целые часы проводил над зоологическими атласами.
В семье у нас держались того взгляда, что особой «детской» литературы существовать не должно, что дети должны читать то же, что взрослые. Поэтому мне рано были открыты не только шкафы нашей домашней библиотеки, но и вся та общественная библиотека, в которой мы были «записаны» (известная в Москве библиотека Черенина, позднее Отто). Чтение скоро стало моей страстью, и я без разбора поглощал книгу за книгой. От биографий великих людей был нетруден переход к романам Жюля Верна, а потом к Куперу, Майн Риду, Марриэту, Эмару. Их книги тоже произвели на меня впечатление сильнейшее. Но рядом с ними я читал французские бульварные романы: Понсона дю Террайля, Ксавье де Монтепена, Габорио, а в то же время и все научные книги, какие попадались под руку: «Небесные светила» Митчеля и «Происхождение видов» Дарвина, «Минералогию» Медведева и даже «Частную патологию и терапию» Нимейера. Наконец, в эту же пору жизни, лет восьми, я прочел впервые Добролюбова и Писарева. Но зато классическую литературу я знал плохо: не читал ни Толстого, ни Тургенева, ни даже Пушкина; изо всех поэтов у нас в доме было сделано исключение только для Некрасова, и мальчиком большинство его стихов я знал наизусть. Можно еще добавить, что параллельно с чтением я увлекался еще «научными опытами». Игрушек мне не дарили, да я и презирал их, зато дорогими подарками были для меня модели паровых машин, приборы для простейших физических опытов и особенно набор для опытов с электричеством (маленький электроскоп, лейденская банка и т. п.).
Большим переворотом в моей жизни было то, что меня наконец отдали в школу, в частную гимназию Фр. Креймана, сразу во второй класс. Мне было тогда одиннадцать лет. Я не привык к обращению со сверстниками (встречался с ними только летом на даче) и в толпе товарищей совершенно потерялся. Я знал многое, о чем большинство мальчиков моих лет и не слышали, но я не знал тысячи простейших вещей, о которых они были прекрасно осведомлены, а главное, я не умел ни драться, ни ругаться. Ученики второго класса, перешедшие в него из первого, составляли уже сжившееся товарищество, и я долго оставался в нем как бы инородным телом. В тайне души я презирал их за то, что они понятия не имели о каналах на Марсе, о свойствах электричества, о строении кристаллов, а они меня презирали за то, что я не умел играть «в перышки» и не знал значения «непечатных» слов. Мечтая в будущем стать «великим», я привык смотреть на других как-то свысока, но меня постарались разубедить в моем самомнении доводами кулака.
Понемногу, однако, нашлось в классе несколько мальчиков, с которыми я сблизился. Соединила нас общая любовь к литературе. Я с ранних лет, едва научившись писать, уже пробовал «сочинять». Писал я прозой, частью повести в духе Жюля Верна, частью «научные» статьи, в которых излагал свои взгляды ни более, ни менее как на «систему мира», поправляя воззрения Коперника и Ньютона. Правда, случалось мне писать и стихи, конечно, в некрасовском духе, но редко и без особой страсти. Товарищи мои, напротив, все были «поэты». Не без их влияния я тоже обратился к стихам, постиг «стихов российских механизм» и стал соперничать с новыми друзьями в сочинении стансов, элегий и даже сонетов. Мы основали рукописный журнал «Начало», и я сделался его усерднейшим сотрудником. Общение с товарищами показало мне, как слабы мои познания в литературе, и я со страстностью бросился пополнять их. В течение какого-нибудь года я прочел тогда едва ли не всю русскую литературу, от Пушкина и Лермонтова, через Тургенева, Толстого, Достоевского, до Лескова и Крестовского - псевдоним. Разумеется, то было чтение слишком поверхностное, и позднее мне пришлось все перечитывать заново.
В гимназии Креймана я провел четыре с половиною года. Сначала я учился очень хорошо, потом очень плохо...
Однако покинуть гимназию Креймана мне пришлось все же по другому поводу.
Уже в четвертом классе я числился на самом дурном счету у гимназического начальства за свои «вольнодумные» суждения, которые мне случалось, по детской заносчивости, высказывать в лицо учителям. Перейдя не без труда в пятый класс, я вздумал возобновить издание рукописного гимназического журнала. Но на этот раз литературе в моем «Листке V класса» было отведено лишь второстепенное место. Листок был посвящен гимназическим «злобам дня» и, страшно сказать, политике. Почти единственным сотрудником был я сам, и еженедельно, в пяти-шести экземплярах, распространял среди товарищей свой «Листок», наполненный памфлетами против учителей, гимназического начальства и отчасти критикой различных явлений общественной жизни. В наши дни, когда в редкой гимназии нет среди гимназистов кружка, в котором начальство усматривает «преступное сообщество, имеющее целью ниспровержение существующего строя», мои писания показались бы невинным лепетом. Не то было в 80-х годах: тогда даже директору частной гимназии, нашему Францу Ивановичу (в руки которого «Листок», конечно, попал), мои робкие памфлеты и ребяческое прославление республиканской формы правления (я, само собой разумеется, с детства был республиканцем) представились, чуть ли не чудовищным преступлением. Вспомнили, что еще раньше наш «батюшка» (известный протоиерей Сергиевский) жаловался на то, что я распространяю среди товарищей атеистические идеи. В результате отцу моему предложили «взять» меня из гимназии, как мальчика, способного совратить других с доброго пути.
В сущности, я рад был покинуть гимназию Креймана. Я уже сильно тяготился беспутной жизнью, которую вел последнее время, но, оставаясь в кругу прежних товарищей, я не в силах был изменить ее. Деятельно я принялся готовиться к поступлению в другую частную гимназию, Л. И. Поливанова, и могу сказать с уверенностью, что за полгода самостоятельных занятий изучил больше, чем за последние два - два с половиной года пребывания в гимназии. Я вовсе не хочу этим сказать, что я «раскаялся», переменил жизнь и т. п., нисколько,- я не порывал связи с прежними товарищами своих кафешантанных и бульварных увеселений, но у меня оказался свободным целый день, от утра до вечера, и этого было вполне достаточно, чтобы пополнить те пробелы, какие были в моем знании школьных учебников. Осенью я держал экзамен в шестой класс гимназии Поливанова и выдержал это испытание «весьма успешно».
У Поливанова я попал в совершенно другую среду, нежели та, которая меня окружала в гимназии добрейшего Франца Ивановича. Поливанов умел внушить ученикам своей гимназии серьезное отношение к учению: все как один человек (по крайней мере, в моем классе) относились к науке как к настоящему делу, а не как к скучной повинности, все интересовались литературой, много читали, охотно спорили по литературным вопросам и т.д. Правда, «друзей» я не нашел и в этой гимназии и здесь до конца остался чужд общей жизни «класса», но я с удовольствием вспоминаю как вообще о трех годах, проведенных мною в школе Поливанова, так в отдельности о многих из своих сотоварищей, с которыми мне случалось говорить о вопросах, интересовавших меня живо. Ближе других был ко мне кн. С. А. Щербатов, ныне известный коллекционер и художник. Товарищи знали, что я пишу стихи, кое-кто подсмеивался над этим, но, кажется, большинство относилось к моим опытам серьезно. Знал о них и Поливанов и тоже скорее «сочувствовал» им: так, по крайней мере, он один раз прямо заявил на уроке; другой раз он даже написал ко мне шутливое «послание» в стихах.
Учился я в гимназии Поливанова хорошо и считался в числе лучших учеников. Наилучшими были мои успехи в математике. Я всегда любил непобедимую логику математики, но в те годы, между своими шестнадцатью - восемнадцатью годами, особенно увлекался ею и долгое время держался намерения - по окончании курса гимназии избрать математический факультет. Забегая вперед, я даже принялся за изучение тех математических наук, которые не входят в гимназический курс, изучил аналитическую геометрию, познакомился до некоторой степени с высшим анализом и теорией чисел. Другим моим увлечением того времени была философия: я прочел несколько курсов историй философии, читал Канта, Шопенгауэра, но более всего заинтересовался системой Спинозы, настолько, что читал «Этику» в подлиннике и написал к ней обширный комментарий.
В эти годы я уже сознательно работал над своим стихом, начиная определенно сознавать себя поэтом. После ребяческих опытов, написанных в духе Некрасова, я одно время подпал под влияние Надсона, которым в те годы увлекалась вся молодежь. Следующим моим учителем был Лермонтов. Его манеру я усвоил в такой степени, что иные мои стихи, написанные в конце 80-х годов (они не напечатаны) можно принять за юношеские стихотворения Лермонтова (разумею, конечно, его слабые опыты 1828-1829 годов). Только после Лермонтова настала для меня пора, когда я смог оценить величие и значение Пушкина. После юбилейного 1887 года сочинения Пушкина были в моей личной библиотеке, но действительно понял его и действительно принял его в душу я не ранее, как в 1890 году. В этом же сказалось влияние самого Поливанова, который, как известно, был прекрасный знаток Пушкина и умел раскрывать перед своими учениками всю красоту и всю глубину его созданий.
Около того же времени (то есть около 1890 года) я впервые познакомился с поэзией французских символистов: с Верленом, Малларме и Рембо. Это было для меня целым откровением: не будучи знаком с западноевропейской литературой последнего полустолетия, я только из их стихов понял, как далеко ушла поэзия от творчества романтиков. Все, что было достигнуто парнасцами и реалистами 60-х годов, все, что было сделано прерафаэлитами и школой Теннисона, конечно в смутных отголосках, но донеслось до меня из ранних стихов Верлена, из обдуманных строф Малларме, из «мальчишеских» выходок Рембо. Влияние Пушкина и влияние «старших» символистов причудливо сочетались во мне, и я то искал классической строгости пушкинского стиха, то мечтал о той новой свободе, какую обрели для поэзии новые французские поэты. В моих стихах того времени (тоже ненапечатанных) эти влияния перекрещиваются самым неожиданным образом.
Я кончил гимназию в 1892 году и после некоторого колебания поступил все же на филологический факультет. Переход из гимназии в университет для меня не был особенно чувствителен, так как и, учась в гимназии, я пользовался совершенной свободой личной жизни. Я переменил только форму одежды, но не переменил образа жизни. К. тому же и занятия на филологическом факультете, где слушателей было весьма мало, не очень многим отличались от гимназических уроков. Проф. В. И. Герье заставлял нас писать «сочинения», проф. А. Н. Шварц, будущий министр, задавал на дом «уроки», с проф. Ф. Е. Корщем мы занимались на семинарии переводом классиков, словно в школе. Со студенческим кругом я не сблизился, вероятно, все по той же своей неспособности легко сходиться с людьми. Кроме того, студенты все, прежде всего, интересовались политикой, я же в те годы, простившись со своим детским республиканством, решительно чуждался вопросов общественности и все более и более отдавался литературе.
В университете я провел пять лет: один год лишний, потому что был я и на отделении классической филологии, которое потом переменил на отделение историческое. Кроме классиков, я более специально занимался в университете философией, и мое «зачетное сочинение» было написано на тему «Теория познания у Лейбница». Лейбниц стал моим любимейшим философом, после того как я разочаровался в Спинозе. О Лейбнице я прочел груды книг, что, впрочем, не помешало проф. Л. М. Лопатину оценить мою работу довольно скромно - «вполне удовлетворительно». Если же спросить, какие знания я вынес из университета, ответ будет не слишком пространный. Под руководством того же Лопатина я достаточно хорошо изучил философию критицизма (Кант и некоторые его последователи). Проф. Герье заставил меня изучить историю великой революции и внимательно вникнуть в вопросы древней римской историографии и в критику первой декады Ливия. Незабвенный Ключевский и меня увлекал своим изложением некоторых периодов русской истории, но настоящего знания я из его лекций не вынес (разумеется, не по его вине). Профессор П. Г. Виноградов позволил мне совершенно формально отнестись к предметам, которые он читал: истории Греции и истории средних веков. Много блистательных, а порой и прямо гениальных соображений довелось мне слышать на семинариях Ф. Е. Корша... Это, кажется, и все. Курс университета я кончил (то есть сдал, экзамены) в 1899 году, с «дипломом первой степени».
Впрочем, интересы науки для меня определенно отступали на второй план перед интересами литературными. В 1894 году небольшая серия моих стихотворений была напечатана в сборнике, вышедшем под заглавием «Русские символисты». (Раньше этого, еще совсем мальчиком, я напечатал две «спортивных» статейки в специальных журналах - в «Русском спорте» 1889 г. и в «Листке спорта» 1890 г.) Как известно, этот первый выпуск «русских символистов», так же как и последовавшие вскоре два других, осенью 1894 и летом 1895 года, вызвали совершенно не соответствующий им шум в печати. Посыпались десятки, а может быть, и сотни рецензий, заметок, пародий, и, наконец, их высмеял Вл. Соловьев, тем самым сделавший маленьких начинающих поэтов, и прежде всех меня, известными широким кругам читателей. Имя «Валерий Брюсов» вдруг сделалось популярным,- конечно, в писательской среде,- и чуть ли не нарицательным. Иные даже хотели видеть в Валерии Брюсове лицо коллективное, какого-то нового Кузьму Пруткова, под которым скрываются писатели, желающие не то вышутить, не то прославить пресловутый в те дни «символизм». Если однажды утром я и не проснулся «знаменитым», как некогда Байрон, то, во всяком случае, быстро сделался печальным героем мелких газет и бойких, неразборчивых на темы, фельетонистов.
По правде сказать, весь этот шум, конечно в общем «маленький», но достаточный для юноши, которого еще вчера никто не знал, меня, прежде всего, изумил. В своих напечатанных стихах (в первом выпуске «Символистов») я не видел ничего особенно изумительного или хотя бы странного: многие из этих стихотворений были написаны мною под влиянием совсем не «символистов», а, например (как верно указал Вл. Соловьев), Гейне. Я с наивностью думал, что можно быть «символистом», продолжая дело предшествующих русских поэтов. Критики объяснили мне, что этого нельзя. Они насильно навязали мне роль вождя новой школы, maitre de l'ecole школы русских символистов, которой на самом деле и не существовало тогда вовсе, так как те пять-шесть юношей, которые вместе со мной участвовали в «Русских символистах» (за исключением разве одного А. Л. Миропольского), относились к своему делу и к своим стихам очень несерьезно. То были люди, более или менее случайно попытавшие свои силы в поэзии, и многие из них вскоре просто бросили писать стихи. Таким образом, я оказался вождем без войска.
Приходилось, однако, fair bonne mine a mauvais jeu. Со мной не хотели считаться иначе как с «символистом»: я постарался стать им - тем, чего от меня хотели. В двух выпусках «Русских символистов», которые я редактировал, я постарался дать образцы всех форм «новой поэзии», с какими сам успел познакомиться: vers libre, словесную инструментовку, парнасскую четкость, намеренное затемнение смысла в духе Малларме, мальчишескую развязность Рембо, щегольство редкими словами на манер Л. Тальяда и т. п., вплоть до «знаменитого» своего «одностишия», а рядом с этим - переводы-образцы всех виднейших французских символистов. Кто захочет пересмотреть две тоненькие брошюрки «Русских символистов», тот, конечно, увидит в них этот сознательный подбор образцов, делающий из них как бы маленькую хрестоматию. Свой план я думал закончить в четвертом выпуске, для которого заготовил переводы Верхарна, Вьеле-Грифина, Анри де Ренье и др. Но этому четвертому выпуску не суждено было появиться по причине, которую легко угадать: по недостатку средств даже на издание тоненькой брошюрки.
Вместе с третьим выпуском «Символистов» я издал свой первый сборник стихов. Озаглавил я его faute de mieux «Chefs d'oeuvre». В те дни все русские поэты, впервые появляясь перед публикой, считали нужным просить снисхождения, скромно предупреждая, что они сознают недостатки своих стихов, и т. п. Мне это казалось ребячеством: если ты печатаешь свои стихи, возражал я, значит, ты их находишь хорошими; иначе незачем их и печатать. Такой свой взгляд я и выразил в заглавии своей книжки. Сколько могу теперь судить сам о своих стихах, «шедевров» в книжке не было, но были стихотворения хорошие, было несколько очень хороших, и большинство было вполне посредственно. Совсем плохих было два-три, не более. Критики, однако, прочли только одно заглавие книжки, то есть запомнили только одно это заглавие, и шум около моего имени учетверился. Я был всенародно предан «отлучению от литературы», и все журналы оказались для меня закрытыми на много лет, приблизительно на целый «люстр» (пять лет). Последнее обстоятельство, кстати сказать, я считаю весьма благоприятным для себя. Оно не только позволило, но заставило меня работать вполне свободно: я не должен был приноравливаться ко вкусам редакторов, ибо все равно ни один из них не принял бы меня в свое издание, а ко вкусам публики мне было приспосабливаться бесполезно, ибо она все равно была уверена, что все, подписанное моим именем,- вздор. Я, так сказать, насильственно был принужден руководиться только своим личным вкусом, а что может быть полезнее для начинающего поэта?
Кроме сборника «Chefs d'oeuvre» в эту первую пору моей деятельности мной были изданы еще крохотный сборник стихов «Me eum esse» (позднее значительно увеличенный мною), брошюра «О искусстве» (не кто другой, как Л. И. Поливанов, уверил меня, что предлог «об» ставится только перед местоимениями) и перевод «Романсов без слов» П. Верлена (перевод в достаточной мере слабый).
Выступление в печати, однако, в одном отношении сыграло важную роль в моей жизни: оно помогло мне завязать кое-какие литературные знакомства. Из числа этих знакомств два оказали на меня и на развитие моей поэзии огромное влияние: знакомство с К. Д. Бальмонтом и с Александром Добролюбовым.
С Бальмонтом я встретился впервые в студенческом «Обществе любителей западной литературы», деятельнейшими членами которого были составившие себе впоследствии некоторое, имя в литературе (тогда студенты) В. И. Фриче, П. С. Коган, В. Шулятиков и Марк Криницкий, а также А. А. Курсинский, даровитый поэт, выпустивший позднее два сборника стихов. Это маленькое общество (были и другие члены) собиралось довольно часто, обсуждало рефераты, спорило, а потом все кончалось обычно дружеской пирушкой, за которой читались стихи, написанные ее участниками. Бывал на этих собраниях и Бальмонт. Он тогда только начинал свою писательскую деятельность (издал первый выпуск переводов Шелли и сборник стихов «Под северным небом»), был жизнерадостен и полон самых разнообразных литературных замыслов. Его исступленная любовь к поэзии, его тонкое чутье к красоте стиха, вся его своеобразная личность произвели на меня впечатление исключительное. Многое, очень многое мне стало понятно, мне открылось только через Бальмонта. Он научил меня понимать других поэтов, научил по-настоящему любить жизнь. Я хочу сказать, что он раскрыл в моей душе то, что в ней дремало и без его влияния могло дремать еще долго.
Вечера и ночи, проведенные мною с Бальмонтом, когда мы без конца читали друг другу свои стихи и читали друг другу стихи своих любимых поэтов: он мне - Шелли и Эдгара По, я ему - Верлена, Тютчева (которого он тогда не знал), Каролину Павлову,- эти вечера и ночи, когда мы говорили с ним de omni re scribi- останутся навсегда в числе самых значительных событий моей жизни. Я был одним до встречи с Бальмонтом и стал другим после знакомства с ним. Впрочем, не без гордости могу добавить, что, несомненно, и я оказал свое влияние на Бальмонта; он сам сознается в этом в одном из своих воспоминаний.
Александр Добролюбов приезжал ко мне вместе с В. Гиппиусом; они имели в виду предложить свои стихи для следующего выпуска «Русских символистов». Сотрудничество их в этих сборниках, по разным причинам, не осуществилось, но из знакомства с Добролюбовым я тоже вынес многое. Он был тогда крайним «эстетом» и самым широким образом начитан в той «новой поэзии» (французской), из которой я, в сущности, знал лишь обрывки. Малларме, Рембо, Лафорг, Вьеле-Грифин, не говоря о Верлене и о предшественниках «нового искусства», как Бодлер, Теофиль Готье и другие «парнасцы», были ему знакомы «от доски до доски». Он был пропитан самым духом «декаденства». и, так сказать, открыл предо мной тот мир идей, вкусов, суждений, который изображен Гюисмансом в его «A rebour». Истинную любовь к слову как к слову, к стиху как к стиху показал мне именно Добролюбов. Его влиянию и его урокам я обязан тем, что более или менее искусно мог сыграть навязанную мне роль «вождя» русских символистов.
Дальнейшая судьба Добролюбова - известна; В. Гиппиус до сих пор продолжает работать в литературе; его стихи (под псевдонимами) печатались в разных журналах и недавно были собраны автором в отдельном сборнике.
Чтобы здесь покончить с «влияниями», мне остается сказать еще, что несколько лет спустя тоже значительное влияние оказал на меня Иван Коневской, хотя он был моложе меня лет на пять. Если через Бальмонта мне открылась тайна музыки стиха, если Добролюбов научил меня любить слово, то Коневскому я обязан тем, что научился ценить глубину замысла в поэтическом произведении,- его философский, или истинно символический, смысл. Страстный поклонник Верхарна, Вьеле-Грифина, Анри де Ренье (в его поэмах), Суинберна, юноша, до изумительности начитанный во всемирной литературе (он свободно читал на пяти языках), Коневской своим примером, своими беседами заставил меня относиться к искусству серьезнее, благоговейнее, нежели то было «в обычае» в тех кругах, где я вращался прежде, не исключая и кружка Бальмонта. Бальмонт любил поэзию, как любят женщину, страстно, безрассудно. Коневской поэзию чтил сознательно и поклонялся ей, как святыне.
В дальнейшем (если не говорить здесь о «романах» моей жизни, для чего, конечно, еще не настало время) моя биография сливается с библиографией моих книг и моих других печатных работ.
Первый журнал, открывший мне свои страницы, был «Русский архив», где я стал печатать свои историко-литературные и библиографические изыскания. Одно время (в течение трех лет) я даже был секретарем редакции в «Архиве». С благодарностью вспоминаю я внимательное отношение ко мне «патриарха» русской журналистики, старца П. И. Бартенева; за годы близости с ним я полюбил его своеобразную, сильную личность, в которой самые кричащие «недостатки» уживаются рядом с достоинствами исключительными. После «Архива» я получил доступ в «Ежемесячные сочинения», которые издавал И. И. Ясинский, где я поместил, кроме ряда стихотворений, несколько статей, и затем в «Мир искусства» - единственный в те годы журнал (после прекращения «Северного вестника»), сочувствующий «новому искусству». В то же время я писал и в некоторых других изданиях: по рекомендации И. А. Бунина - в одесской газете «Южное обозрение», по рекомендации Бальмонта - в английском журнале «The Athenaeum», куда я давал ежегодно обзоры русской литературы, в «Ребусе», так как интересовался вопросами оккультизма.
Всех этих журналов было, однако, для меня мало, чтобы высказать все, что мне хотелось (не говоря уже о том, что, кроме «Athenaeum'а», другие из названных изданий не находили возможным платить мне гонорар). Вот почему я не отказался от предложенного мне Н. Д. Облеуховым (братом милого поэта, А. Д. Облеухова, с которым я познакомился через Бальмонта) - сотрудничать в московской газете «Русский листок». Говоря так, я имею в виду не столько то, что газета по политическому направлению была «правая» (в. те дни, по причинам, которые объяснять было бы слишком долго, я сам до известной степени склонялся к тогдашнему «консерватизму», или, еще точнее, чувствовал какую-то враждебность к «либерализму», как он тогда проявлялся), но то, что газета была определенно «бульварная». Но выбора у меня не было, я устал «публично молчать» в течение более чем пяти лет и рад был даже в бульварном листке высказать свои взгляды. Писал я, конечно, исключительно на литературные темы: помещал в газете рецензии на сборники стихов, маленькие статьи о поэзии, стихи, рассказы и письма из своего первого заграничного путешествия.
Около 1899 года в Москве организовалось книгоиздательство «Скорпион». Его основателем, поныне ведущим все дело, был С. А. Поляков, в те дни молодой человек (немного моложе меня), едва окончивший университет (по математическому факультету), очень образованный, знающий много языков, европейских и азиатских, широко начитанный и большой поклонник «новой поэзии». Меня с Поляковым сблизил Бальмонт. Четвертым постоянным участником «Скорпиона» был Ю.Балтрушайтис, талантливый поэт, личный друг Полякова. С самого основания книгоиздательства я принял в нем самое деятельное участие, сначала чисто дружеское, позже официальное, с определенным кругом обязанностей и определенным за них вознаграждением. «Скорпион» сделался быстро центром, который объединил всех, кого можно было считать деятелями «нового искусства» и, в частности, сблизил московскую группу (я, Бальмонт и вскоре присоединившийся к нам Андрей Белый) с группой старших деятелей, петербургскими писателями, объединенными в свое время «Северным вестником» (Мережковский, Гиппиус, Сологуб, Минский и др.). Объединение это было, как бы засвидетельствовано изданием альманаха «Северные цветы», в котором впервые появились на тех же страницах и вся группа «московских символистов», и большинство сотрудников «Северного вестника».
С этим петербургским кругом писателей познакомился я раньше во время своих поездок в Петербург, где две зимы провел Бальмонт. Я бывал тогда на пятницах К. К. Случевского, где встречал «весь литературный Петербург». Сам Случевский отнесся ко мне очень приветливо, и мне случалось беседовать с ним вдвоем по целым часам. Мережковские, напротив, встретили меня сначала довольно враждебно, и сблизились мы лишь на почве «Скорпиона». С Сологубом, напротив, с самого начала у нас установились отношения дружественные: может быть, нас сближала сходная судьба в литературе.
В 1900 году вышел в книгоиздательстве «Скорпион» третий сборник моих стихов «Tertia vigilia». С него началось мое «признание» как поэта. Впервые в рецензиях на эту книгу ко мне отнеслись как к поэту, а не как к «раритету», и впервые в печати я прочел о себе похвалы (М. Горького, с которым мне тоже приходилось встречаться лично, И. Ясинского и др.). Около того же времени В. М. Миролюбов предложил мне сотрудничать в его «Журнале для всех», где я и поместил ряд стихотворений. Несколько позже С. А. Венгеров дал мне возможность работать для выходящей под его редакцией «Библиотеки великих писателей». Я переводил для него сонеты Шекспира и стихи Байрона (впоследствии писал статьи о жизни и произведениях Пушкина и перевел «Амфитриона» Мольера).
Когда в 1903 году Мережковские основали «Новый путь», они предложили мне быть секретарем нового журнала. Я, однако, переехать в Петербург не решился и был, так сказать, секретарем «почетным». Впрочем, в составлении первых книжек я принимал деятельнейшее участие и поместил в «Пути», кроме стихов, много чисто журнальных статей и заметок. В «Новом пути» я на опыте освоился с техникой журнального дела. По предложению редакции я взялся также вести в журнале «Политическое обозрение». Сознаюсь, что воспоминания об этой работе относятся к числу особенно неприятных изо всего моего прошлого. Прежде всего, я вовсе был не подготовлен для такой работы, взялся же за нее по юношеской самонадеянности, воображающей, что она может «все». Далее, то направление, в каком я должен был вести обозрение, было мне заранее предписано редактором-издателем П. П. Перцовым (с которым, кстати сказать, я был знаком уже издавна, после издания им сборника «Молодая поэзия», 1895 г., куда он включил и мои стихи). В-третьих, несмотря на «монархический» дух моих обозрений (политическим идеалом «Нового пути» была теократия), цензура немилосердно искажала их, и за несколько статей я решительно не могу нести ответственности, потому что самая сущность их была вычеркнута нашим «зоологическим» цензором (он жил на Вас. острове, в Зоологическом переулке). Такова, например, статья «Папство», в которой я хотел указать на живучесть идеалов папства. Наконец, то были именно годы (1903-1904), когда я начинал чувствовать всю неправду моего бравурного пренебрежения к русскому либерализму, пренебрежения, выросшего преимущественно из чувства протеста ко всему «признанному», укоренившемуся (а в той среде, где я жил, либеральные идеи, разумеется, были «священными заветами», на которые никто не смел посягать). По счастию, эти мои «обозрения» скоро прекратились.
В 1904 году книгоиздательство «Скорпион» основало свой журнал «Весы», и я, бросив «Новый путь», всецело отдался ему. В течение четырех лет я, совместно с С. А. Поляковым, редактировал «Весы» и могу сказать, что за эти годы не было в журнале ни одной строки, которую я не просмотрел бы как редактор и не прочитал бы в корректуре. Мало того, громадное число статей, особенно начинающих сотрудников, было мною самым тщательным образом перебрано, и были случаи, когда правильнее было бы поставить мое имя под статьей, подписанной кем-нибудь другим. Позднее мне приходилось читать, что «Весы» сыграли свою роль в истории нашей литературы. Но в те годы, когда я «Весы» редактировал, отзывы печати о них были совершенно иного рода, и то обстоятельство, что сотрудники журнала осмеливались критиковать писателей с своей точки зрения, объявлялось просто «наглостью».
В 1903 году вышел четвертый сборник моих стихов «Urbi et Orbi». Его заглавием я хотел сказать, что обращаюсь не только к тесному «граду» своих единомышленников, но и ко всему «миру» русских читателей. Отзывы печати о книге были весьма разнообразны, но мне известно, что восторженная заметка о ней, написанная А. Блоком, так и не могла себе найти приюта ни в одном из журналов. В 1906 году, в самый разгар декабрьского восстания в Москве, вышел пятый сборник - «Венок». Отпечатанная книга некоторое время не могла быть роздана по книжным магазинам потому, что вся жизнь в Москве остановилась. К «Венку» я первоначально написал совершенно другое предисловие, в котором говорил о «свободе искусства в свободной стране», и лишь по настоянию Вячеслава Иванова (с которым познакомился за год перед этим в Париже) изменил намерение, о чем теперь жалею. (Первоначальное предисловие позднее было напечатано в журнале «Искусство».) «Венок» был моим первым, сравнительно крупным успехом. (Издание в две тысячи экземпляров разошлось в полтора года, тогда как прежние мои книги едва, расходились в пять лет.) После «Венка» я уже стал получать приглашения участвовать от наших «толстых» журналов и одно время писал в «Мире божьем», в «Образовании» и т. д.
В эти годы (1903-1908) я часто выступал как лектор, с публичными чтениями, в разных московских аудиториях. Некоторые из этих лекций имели большой успех, как, например, мое чтение о «Театре будущего», которое мне пришлось повторить несколько раз, всегда при переполненном зале.
Последний год издания «Весов» я, по некоторым обстоятельствам, уклонился от дел редакции. В это время я приготовил и издал длинный ряд книг, частью написанных раньше. Так, за годы 1907-1909 появились: книга переводов Верхарна, «Земная ось» (рассказы), «Огненный ангел» (исторический роман), переводы: драмы д'Аннунцио «Франческа да Римини», драмы Метерлинка «Пеллеас и Мелизанда», драмы Верхарна «Елена Спартанская», книга переводов французских поэтов «Французские лирики XIX века», исследование «Лицейские стихи Пушкина», «Испепеленный», речь о Гоголе (за которую, как, вероятно, многим памятно, я был освистан на торжественном заседании Общ. люб. рос. слов). Тогда же мне пришлось приступить к переизданию всех сборников моих стихов, что я и сделал в трех томах, озаглавленных «Пути и перепутья». Несколько раньше я издал отдельно сборник собранных мною писем Пушкина и к Пушкину.
С прекращением «Весов» в 1909 году я стал помещать свои произведения преимущественно в «Русской мысли» и через год, с осени 1910 года, был приглашен редакцией журнала - заведовать литературно-критическим отделом. Эта моя деятельность в редакции «Русской мысли» длилась более двух лет, до конца 1912 года, причем мною было исполнено для журнала немало чисто редакционных работ. За те же годы и за самое последнее время (до осени 1913 г.) мною было издано отдельно (кроме переиздания прежних книг): сборник стихов «Зеркало теней», сборник рассказов «Ночи и дни», роман из римской жизни IV века (в двух томах) «Алтарь победы», сборник статей о русских поэтах «Далекие и близкие», сборник переводов П. Верлена, перевод драмы О. Уайльда «Герцогиня Падуанская», несколько маленьких брошюр: «Великий ритор» (жизнь и сочинения Авсония), «За моим окном» (воспоминания) и др. В то же время довольно много статей и переводов было мною помещено в различных журналах, газетах, альманахах, сборниках (в том числе в приложениях к «Ниве» перевод «Баллады Рэдингской тюрьмы» О. Уайльда), в разных коллективных трудах (в «Библиотеке великих писателей», под ред. С. А. Венгерова, в «Истории русской литературы» и «Истории западной литературы» т-ва «Мир», в «Новом энциклопедическом словаре» и т. д.) и в виде предисловий к различным книгам.
С 1913 года новое издательство «Сирин» предприняло издание «Полного собрания» моих сочинений и переводов. Издание рассчитано на двадцать пять довольно объемистых томов, но оно, конечно, не вместит все, что я написал за двадцать пять лет своей литературной работы... Более или менее полный список написанного (вернее, напечатанного) мною за эти двадцать пять лет можно найти в «Библиографии Валерия Брюсова», изданной к-вом «Скорпион» (М. 1913).
Что касается фактов моей личной жизни, то здесь уместно будет сказать лишь то, что я совершил немало маленьких «путешествий». Еще ребенком я был с родителями в Крыму. Студентом я ездил опять в Крым и на Кавказ, потом в Ригу и Варшаву и совершил маленькое путешествие по Германии. По окончании университета я с женой (я женился в 1897 году) провел два лета в Крыму и одно в Ревеле. Потом мы несколько раз ездили за границу. Первая наша поездка ограничилась Северной Италией, произведшей на меня сильное впечатление. Вторая поездка имела целью Париж, где мы и провели несколько недель. В революционный год (1906) мы летом жили в Швеции. Следующая наша (1908) поездка охватила всю Италию, Южную Францию, часть Испании и закончилась в Париже, где я сблизился с кружком молодых французских поэтов. Из Парижа я совершил паломничество в Бельгию, чтобы лично познакомиться с Э. Верхарном. В следующем (1909) году мы опять совершили довольно большое путешествие по всей Южной Германии и Швейцарии, где провели лето. Из Швейцарии я опять ездил в Париж (на полтора месяца) и в Бельгию к Верхарну. Последний раз (летом 1913 г.) мы посетили Голландию. Таким образом, из европейских стран мне остались незнакомы только Англия и Балканский полуостров... Несколько раз, кроме того, я бывал в Финляндии (которая мне очень полюбилась) и на Рижском взморье.
Последние годы я вступил членом в большинство литературных и художественных обществ Москвы. Во многих из них я участвовал в составе правления. Особенно деятельно я занимался и продолжаю заниматься делами Московского литературно-художественного кружка, где состою председателем дирекции. Много времени я посвящаю также основанному при моем участии Обществу свободной эстетики.
Могу еще добавить, что, пользуясь некоторой популярностью в литературных кругах Москвы, я имею удовольствие последние годы видеть и принимать у себя большинство иностранных писателей и художников, почему-либо попадающих в Россию. Это объясняется, между прочим, и тем, что как во время своих поездок за границу, так и по переписке я вошел в сношения с очень многими иностранными писателями и художниками - немецкими, французскими, итальянскими, английскими, а также тем, что значительное число моих произведений переведено на иностранные языки.
Многие мои стихи положены на музыку композиторами: Ребиковым, Ивановым-Борецким, Гречаниновым, Рачинским, Панченко, Энгелем, Толоконниковым, Вильбушевичем, Василенко, Яворским, Гартманом, Глиэром, Саминским, Купером и др.
В настоящее время, кроме разных более мелких работ, меня занимают особенно: перевод «Энеиды» Вергилия, перевод «Божественной комедии» Данте, повесть «Юпитер поверженный» (окончание романа «Алтарь победы»), роман из будущей жизни «Семь земных соблазнов» (отрывки из которого уже были напечатаны) и большая книга стихов (предположено четыре тома) «Сны человечества», которая должна будет представить «лирические отражения жизни всех народов и всех времен».
Автобиография
Родился я 1 декабря (ст. ст.) 1873 года в Москве. Дед по отцу был крепостным крестьянином Костромской губернии. Отец родился (в 1848 году) тоже крепостным. Позднее дед получил «волю» и занялся торговлей, был купцом, и довольно успешно. Отец этих способностей не унаследовал, принужден был по смерти деда торговлю бросить и перейти в сословие мещан. Дед по матери, А. Я. Бакулин, был лебедянский мещанин; будучи самоучкой, он увлекся литературой, писал и отчасти печатал стихи (особенно басни) и рассказы.
В 60-х годах мой отец, раньше учившийся только грамоте у дьячка, поддался общему движению и деятельно занялся самообразованием; одно время был вольнослушателем Петровской академии. В те же годы отец сблизился с кружками тогдашних революционеров, идеям которых оставался, верен до конца жизни. Между прочим, в 70-х годах отец был близок с Н. А. Морозовым, будущим шлиссельбуржцем, образ которого я помню из дней моего раннего детства. Над столом отца постоянно висели портреты Чернышевского и Писарева. Я был воспитан, так сказать, «с пеленок» в принципах материализма и атеизма.
Учился я сначала в частных гимназиях Москвы (ибо то были годы, при жизни деда, наибольшего благосостояния нашей семьи), потом в Московском университете, курс которого по историческому отделению историко-филологического факультета окончил в 1899 году. Из профессоров с благодарностью вспоминаю Ф. Е. Корша, с которым остался знаком и позже. Больше знаний, однако, чем в школе, я почерпнул из самостоятельного чтения. Выучившись читать еще трех лет от роду, я с тех пор непрерывно поглощал книги. Еще до поступления в гимназию я прочитал их огромное количество как чисто литературных, так и научных; особенно интересовался естественными науками и астрономией. В гимназии всего более увлекался математическими науками,- пристрастие, сохранившееся у меня и поныне. В университете много занимался историей философии.
Писать я начал тоже очень рано, еще ребенком, сочиняя (еще «печатными буквами») стихи, рассказы и «научные» статьи. Впервые напечатаны мои строки (какая-то статейка по вопросам спорта) еще в 80-х годах; стихи - в начале 90-х годов. Более регулярно стал я печатать свои произведения после 1894 года, когда появилось первое маленькое собрание моих стихов. После того ежегодно я выпускал не менее как по книге, иногда по две, по три в год, так что к настоящему времени всех книг, появившихся с моим именем, насчитывается (считая переиздания) около восьмидесяти или даже более (некоторые не попали в печатные списки, и я их не припомню). Среди этих книг - сборники стихов, сборники рассказов, драмы, романы, научные исследования, собрания статей и длинный ряд переводов в стихах и прозе.
Написано мною гораздо больше, нежели собрано в книгах. С конца 90-х годов я стал сотрудничать в разных журналах и газетах. За двадцать пять лет я состоял сотрудником большинства выходивших за этот период повременных изданий, в том числе сборников и альманахов. В этих изданиях напечатано мною бесчисленное число статеек, заметок, рецензий (за моей подписью, под псевдонимами и вовсе без подписи), собирать которые в книги я считал совершенно излишним. Там же есть немалое количество стихов, рассказов и драматических сцен, также не включенных в отдельные издания. Пожалуй, еще большее количество написанного мною остается в рукописях. Там есть и законченные крупные произведения (поэмы, романы, драмы), доделать которые я как-то не удосужился, и разные научные исследования, которые долгими годами ждут своего довершения, и стихи, по разным причинам не напечатанные, и, конечно, всевозможные начала и наброски, в стихах и в прозе.
Неоднократно я принимал участие в редактировании разных журналов или как единоличный редактор, или как редактор отдела. Особенно близко я участвовал в редакции «Нового пути», «Весов», «Русской мысли». Мои драмы и мои переводы драматических произведений много раз ставились на сценах в Москве, в Ленинграде, в провинции. В 900-х и 910-х годах я состоял членом большинства московских литературных организаций. В некоторых из них занимал выборные должности председателя; особенно близко я стоял к Московскому литературно-художественному кружку и к Обществу свободной эстетики. Много раз я выступал как лектор с публичными лекциями. Виделся я с большинством выдающихся людей моего времени и с особой любовью вспоминаю дружбу, которой меня удостаивал Э. Верхарн.
Произведения мои вызвали интерес за границей. Очень многие переведены на большинство европейских языков и на некоторые внеевропейские. В отдельных изданиях мои сочинения имеются, сколько я знаю, на языках немецком (много), французском, английском, итальянском, латышском, армянском, польском и др.; в журналах - на языках шведском, голландском, ряде славянских, новогреческом, японском и др. Оба мои романа, два сборника рассказов и одна драма имеются по-немецки как отдельные издания.
Несколько раз я совершал поездки по Западной Европе и по России. Бывал неоднократно во Франции, в Бельгии, в Италии, в Германии, в Швеции, в Голландии, в Испании; был на Волге, в Крыму и на Кавказе, где доезжал до Эчмиадзина. В годы империалистической войны я был на фронте корреспондентом от газеты «Русские ведомости»; одному из первых мне удалось с товарищем проехать в освобожденный Пшемысль. После занятия немцами Варшавы я вернулся в Москву, глубоко разочарованный войной, что тогда же и выразил в стихотворении, напечатанном в «Новой жизни» М. Горького.
После Октябрьской революции я еще в конце 1917 года начал работать с Советским правительством, что повлекло на меня тогда некоторое гонение со стороны моих прежних сотоварищей (исключения из членов литературных обществ и т. п.). С того времени работал преимущественно в разных отделах Наркомпроса. Был заведующим Московской книжной палатой, Отделом научных библиотек, Отделом Лито НКП, Охобра (отдел художественного образования), Главпрофобра и др. Работал также в Госиздате, в Фотокиноотделе, одно время в Наркомземе и др.; с 1921 года состою профессором 1-го Московского государственного университета (раньше, в 1915-17 годах, читал лекции в бывшем «вольном» Университете имени Шанявского). С 1921 года состою также ректором (и профессором) Высшего литературно-художественного института.
* * *
Нужно ли говорить, как я глубоко признателен всем вам, которые вошли сюда, чтобы так внимательно приветствовать меня, и всем докладчикам, которые говорили обо мне столько добрых слов, которые я так мало привык слышать. Но, слушая эти добрые слова, я невольно вспоминал стихи Фета, написанные тоже по поводу его юбилея, когда праздновалось 50-летие его литературной деятельности. Фет говорил тогда:
Нас отпевают в этот день.
Никто не подойдет с хулою.
Всяк благосклонною хвалою
Немую провожает тень...
Понимаете, товарищи, что хотя и очень лестно и почетно быть объектом таких отпеваний, но играть роль немой тени все-таки очень тяжело, особенно когда чувствуешь себя способным говорить, а не совсем еще онемелым. И, слушая все эти добрые слова, я удивлялся вот чему. Почему, товарищи, обо мне говорили сегодня почти исключительно как о классике символизма. Этот самый символизм благополучно умер и не существует, умер от естественной дряхлости. Должно быть, это я, в самом деле «немая тень», если нечего больше сказать обо мне. А между тем таковы, собственно, были доклады проф. Сакулина, и Гроссмана, и Шервинского, и Цявловского. Я не говорю о докладе проф. Рачинского, так как он касался только маленькой части моей жизни. Правда, Анатолий Васильевич Луначарский,- за что я ему очень признателен,- упомянул о моей деятельности в наши дни, но это напоминание осталось оторванным от других докладов. И когда Павел Никитич Сакулин сказал: Валерий Брюсов сделался затем бардом революции,- на мой взгляд, это выходило тоже оторванным от всего его доклада. Как-то неясно было, каким образом этот классик символизма мог сделаться бардом революции. Говорилось много о туманности символизма, о том, что символ облекался в туманные формы. Не знаю, товарищи, конечно, я был среди символистов, был символистом, но никогда ничего туманного в этой поэзии, в этих символах не видел, не знал и не хотел знать. Павел Никитич сказал далее, что когда я сделался этим самым бардом революции, то, может быть,- это были его слова, я их точно записал,- это был логический путь. Эти слова я подчеркиваю.
Товарищи, вы знаете, что я по своему положению юбиляра вынужден говорить о самом себе. Может быть, я с большим удовольствием говорил бы о ком-нибудь другом. Но это, вероятно, вызвало бы только ваше недоумение. Поэтому я прошу извинения за то, что я обращусь немного даже к своей биографии, можно сказать к своей автобиографии.
Родился я в 1873 году. К сожалению, теперь это известно уже всем. Отец мой по происхождению крестьянин, по профессии в то время сын купца, отец мой был самый настоящий человек 70-х, даже, вернее, 60-х годов. И вся моя семья была именно шестидесятники. Первые мои впечатления в детстве - это портреты Чернышевского и Писарева, которые висели над столом отца и так остались висеть до самой его смерти. Это были первые имена больших людей, которые я научился лепетать. А следующее имя великого человека, которое я выучил, было имя Дарвина. И, наконец, четвертое имя - Некрасова, поэзия которого была долгое время единственно знакомой мне поэзией. В доме нашем не было ни Пушкина, ни Лермонтова - я узнал их несколько позже, а стихи Некрасова я заучил с детства. Вот что было впечатлениями моего детства, вот что создало мое миросозерцание, мою психологию. И я думаю, что какой она была в детстве, такой она осталась и до конца моей жизни.
Павел Никитич Сакулин сказал,- я записал его слова точно,- обо мне: среди одержимых,- я не думаю, чтобы мои товарищи символисты были одержимые,- он был наиболее трезвым, наиболее реалистом. Это правда. И он еще добавляет: он, то есть я, был среди символистов утилитаристом. И это верно. Я помню, отлично помню, наши очень бурные споры с Вячеславом Ивановым, который жестоко упрекал меня за этот реализм в символизме, за этот позитивизм в идеализме. Это привело к тому, что я не ужился в кругу Мережковских и «Нового пути». Затем все вы можете видеть отзвуки этих споров на страницах «Весов». Я вспоминаю мой большой спор с Андреем Белым по поводу его статьи «Апокалипсис новой поэзии». Сквозь символизм я прошел с тем миросозерцанием, которое с детства залегло в глубь моего существа.
Есть у одного из молодых символистов книга, которая называется «Возвращение в дом отчий». Мне казалось, что теперь, в последний период моей жизни, я вернулся в «Дом отчий»,- так все это было мне просто и понятно. Никакой метаморфозы я в себе не чувствовал. Я ощущаю себя тем, кем я был. Все то новое, если оно есть, для меня, как говорили раньше раскольники о Петре Великом, «стариной пахнет».
И конечно, товарищи, здесь нужно отнести на счет юбилейных преувеличений то, что я был вождем символизма, создал журнал «Весы», создал Литературно-художественный институт; само собой это преувеличено, и не стоит доказывать, что создал все это не я, а я был одним из колесиков той машины, которая создавала, был некоторой частью в том коллективе, который создал символическую поэзию, и в том движении, которое дало Литературно-художественную школу. Это само собой разумеется.
Но кто же были члены этой группы и этого коллектива, в котором я участвовал? Здесь я позволю себе сослаться на самые объективные факты. Насколько в самый первый период моей жизни кругом меня я видел среди товарищей людей старше меня - Мережковского, Сологуба, Бальмонта,- настолько скоро это переменилось; постепенно я видел, как старшие сотоварищи меня оставляют и вокруг меня группируются все более молодые поколения, и от десятилетия к десятилетию я вижу около себя все более и более молодые лица.
Это не значит, что я старался говорить то, что говорит эта молодежь. Всем известно, опять-таки по фактам, что я очень часто с молодежью спорю, и теперь новая молодежь знает, что я с нею тоже часто не согласен и в организациях, и на страницах печати, но я стремлюсь изучать и понимать эту молодежь, слушать, что она говорит, это я поставил задачей, я чувствую в этом необходимость и верю, что именно это стремление, вложенное в мое существо, и должно дать возможность пройти дорогу к дому отчему.
Я знаю то, что, в конце концов, сознавая все свои недостатки и ошибки, я все-таки не даром делал тот путь, по которому я прошел. Слушая здесь, с эстрады, свои стихи, мои давние стихи, которые я давно писал, я все время качал головой и в самом себе критиковал, как это плохо и неверно, потому что сейчас я пишу по-другому, лучше насколько могу.
Когда-то я взял эпиграфом для своей книги выражение из латинского поэта, так как очень люблю Рим, из Вергилия: naviget, haec summa est; в переводе это: «пусть он плывет, в этом все»; вот этот девиз, который я выбрал себе в жизни, который много раз повторял в стихах; я стараюсь сделать, прежде всего, так, чтобы плыть, идти вперед, но идти вперед невозможно, если не идти за поколением, не отбрасывать старших и не переходить к молодежи, не жить таким образом, чтобы кругом все меньше и меньше становилось сверстников и больше молодежи. Идти вперед можно, только опираясь на эту самую молодежь; насколько я могу, я стремлюсь это делать, мое самое большое стремление - быть с молодыми и понять их. Это не значит всегда с ними соглашаться; может быть, молодежь и не права, но в ней есть правда и истина, которую мы, старики, должны понять, чтобы оценить и правильно критиковать взгляды и тех и других.
Я начал стихами Фета, позвольте мне его стихами и кончить. Вот что говорит Фет:
Покуда на груди земной
Хотя с трудом дышать я буду,
Весь трепет жизни молодой
Мне будет внятен отовсюду.
* * *
Грамота ВЦИК РСФСР В. Я. Брюсову, данная в день юбилея 17/ХII 1923 г.
ВЦИК
Валерию Брюсову
Президиум Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета в день 50-летнего юбилея Валерия Яковлевича Брюсова отмечает перед всей страной его выдающиеся заслуги.
Даровитый поэт, многосторонний ученый - он внес ценный вклад в культуру своей родины.
Еще задолго до революции в ряде стихотворений он выражал нетерпеливое ожидание освободительного переворота, приветствовал грядущую революцию, заранее выражая горячую симпатию ее последователям - борцам и клеймя презрением людей половинчатых и нерешительных.
После Октябрьской революции он немедленно и твердо вступил в ряды ее работников, а с 1919 года в ряды Российской Коммунистической партии. Он воспел с присущим ему талантом этот величайший в мировой истории переворот.
Последние шесть лет он неизменно работает на ниве коммунистического народного просвещения и является создателем и руководителем Института литературы, привлекшего к себе многие десятки пролетарских и крестьянских молодых талантов, учащихся у него мастерству слова.
За все эти заслуги Президиум Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета в день 50-летнего юбилея выражает Валерию Яковлевичу Брюсову благодарность Рабочее - Крестьянского Правительства.
(Подписи.)
В. Я. Брюсов умер в Москве 9 октября 1924 года.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +