Я родился в 1878 году (15 апреля) в кишлаке Соктаре, Гиждуванского района Бухарской области. У отца было два таноба земли. Урожай с этого участка семью прокормить не мог, и поэтому отец обтесывал еще жернова для мельниц на продажу и занимался ткачеством, чтобы нам было во что одеться. Мать помогала отцу, готовила пряжу, краски, веретена, шпульки... Отец был грамотен и в молодости провел даже несколько лет в бухарских медресе. Но когда мой дед женил его, отцу пришлось бросить медресе и вернуться в кишлак. Все же любовь к знаниям не угасала в нем. В первые годы после свадьбы отец с матерью, еще не имея детей, поселились в кишлаке Махаллаи Боло, где жили братья матери; в тех местах мастеров по обтесыванию жерновов было немного, и это ремесло давало хороший заработок...
Несмотря на краткость своего пребывания в медресе, отец немного разбирался в литературе, в частных науках в арифметике и в абджаде. Благодаря этим знаниям он в любых спорах и тяжбах одерживал верх над кишлачными муллами, большинство которых было неграмотно, а об арифметике и тому подобных вещах они и понятия не имели. Муллы не любили отца и побаивались его.
Когда я достиг школьного возраста, отец был уже слишком занят, чтобы самому приняться за мое учение. Поэтому он отдал меня в школу при мечети нашего кишлака Соктаре. В этой школе, однако, я не научился ничему. Тогда отец отвел меня к жене нашего кишлачного имама, у которого была школа для девочек. По сравнению со школой для мальчиков, здесь было лучше.
Отец обучал меня абджаду и счету и вообще всячески помогал моему умственному развитию.
О своих школьных временах я подробно рассказал затем в очерке «Старая школа».
В школе у бихалифы — жены имама — я прочел Хафиза, кое-что из Бедиля и из газелей Саиба...
К десяти годам я окончил школу. Однако грамотным я так и не стал. Хотя я и умел читать те книги, что читались в школе, прочесть что-нибудь новое, еще не читанное, я не мог. Но стихи я любил, даже если и не особенно понимал их смысл,— самый склад их был мне приятен. Некоторые из особенно понравившихся мне стихов я старался декламировать на память.
Саади, Хафиз, Бедиль, Саиб, Навои, Фузули и подобные им поэты древних времен казались мне святыми, а их способность слагать стихи представлялась мне одним из тех чудес, которыми славятся святые.
Но однажды произошло событие, перевернувшее эти мои представления вверх дном.
Был летний день...
Из маленькой кишлачной медресе — сейчас в ней правление колхоза «Коммунизм» — вышло несколько человек. Впереди шел имам, а рядом с ним высокий худощавый незнакомец с маленькой бородкой, в которой просвечивала седина. Одет был этот человек в полотняный халат, и чалма у него была гораздо меньше, чем у нашего имама. На него-то и указал мне отец.
— Это учитель твоего старшего брата. (Брат мой был старше меня на восемь лет и учился в то время в Бухаре.) Он поэт, и стихи у него очень хорошие... Имя этого человека Исо-Махдум , а в стихах он называет себя Исо.
Отец прочел -мне его газели и как мог растолковал их.
Дважды прочел он следующее двустишие Исо:
Доколе от безделия дряхлеть и умирать!
Сбери и разбери листы — в твоей руке тетрадь!
И добавил от себя:
— Мудрые люди призывают к делу, а безделье считают подобным смерти. А муллы говорят народу: «Отрекись от благ мирских!» — хотя сами тонут в этих благах. Похоже, что они хотят прибрать к своим рукам все мирские блага, после того как люди отрекутся от них. Затем он достал из ниши несколько листков со стихами Саиба и прочел мне первое двустишие одной из газелей:
Надежде на милость господню ты тягот своих не вручай, Единственный твой благодетель есть труд твой, не забывай!
— Видишь,— оказал отец,— как близки друг к другу по мыслям великие люди. Дедушка Саиб — так отец почтительно называл Саиба Исфагани,— умерший двести пятьдесят лет тому назад, и Исо, наш современник,— оба они говорят одно и то же.
Теперь, увидев Исо и услышав его стихи, я перестал думать, что поэты могли быть только в древности и что все они были святыми, чудотворцами...
Эта беседа с отцом оказала влияние на всю мою дальнейшую жизнь; она пробудила во мне трудолюбие и укрепила любовь к литературе... Я стал заучивать стихи наизусть, читал их вслух еще чаще, чем прежде. Теперь мне хотелось списывать для себя прочитанные и услышанные стихи. Но сделать этого я не мог — искусством чтения я овладел, но писать еще не научился.
Я рассказал о своем желании отцу. Но почерк у отца — да и у брата моего тоже — был плохой. Поэтому отец обратился с просьбой научить меня писать к своему двоюродному племяннику. Этот двоюродный племянник отца, учившийся в Бухаре вместе с моим братом, славился красивым почерком...
...Я в короткое время узнал все простые, и даже сложные прописи. Но почерк у меня все же был очень плохой. Переписывая понравившиеся мне стихи на отдельных клочках бумаги, я через некоторое время даже сам иногда не мог прочесть написанного мною же.
Одновременно я занимался у имама нашего кишлака арабской грамматикой — сначала по книге «Бидон», написанной по-таджикски, а потом и по книгам «Муиззи» и «Занджони», написанным уже целиком по-арабски. Хотя все, что проходили на этих уроках, излагалось по-таджикски, я ровно ничего не понимал. Тоску, которую наводили на меня занятия у имама, я разгонял чтением стихов.
...Отец все чаще начал раздумывать о предстоящем моем переезде в Бухару.
— Поедешь на будущий год в Бухару учиться? — опросил он меня однажды.
— Если пошлете, поеду...
— Ты сам должен заняться каким-нибудь делом, чтобы заработать на учение.
— Какой же работой я могу добыть денег?— спросил я с удивлением.
— Я покажу тебе,— сказал отец...— Я дам тебе кетмень, и ты разрыхлишь землю, посадишь тыкву, а потом продашь урожай на базаре. Все деньги, что получишь, возьмешь с собой в Бухару на расходы.
Я согласился. Сделали мне кетменек, и я принялся за работу...
В тот год бухарскую округу постигло бедствие, перевернувшее вверх дном жизнь и покой всех: это была эпидемия холеры. Возникла она приблизительно в июне 1889 года в самой Бухаре, где начался настоящий мор. Мой старший брат, заболев, вернулся в кишлак. Дядя по матери, уже окончивший ученье и преподававший в городе, умер, и его тело тоже привезли в кишлак.
В короткое время эпидемия распространилась и на кишлаки. Заболела моя мать, сидя над телом своего брата в его доме. Когда я привез ее в наш дом, то там вместе с моим старшим братом лежали уже больными и два моих младших брата. Не прошло и нескольких дней, как свалился отец. Теперь наш дом стал походить на больницу, в которой и врачом, и фельдшером, и медицинской сестрой, и санитаркой был я...
В одну неделю все дома нашего и соседних кишлаков стали такими же, как наш. Каждый день из кишлака, в котором было приблизительно триста дворов, выносили по одному — по два гроба.
Я не знал тогда и не знаю точно до сих пор, в чем же состояла эта болезнь. В те времена врачей в кишлаках не было, а в нашем кишлаке не было и обычного тогда табиба, так что некому было даже утешить больных и их родственников и напоить страждущих отваром каких-нибудь целебных трав.
Из моих больных самым тяжелым был отец. Почти все время он был без сознания. Он только пил воду, а тело было такое горячее, что невозможно было дотронуться до него рукой...
Через несколько дней отец умер.
II
...Мать тоже болела, и состояние ее с каждым днем становилось все тяжелее. Братья мои, правда, шли на поправку, и смерть, по словам стариков, уже миновала их. Но свободно ходить они еще не могли. Все тяготы были на моих плечах.
...В это время один из моих дядьев со стороны матери, сам только недавно выздоровевший, приехал с каким-то своим земляком проведать ее. Видя, что она болеет тяжело, дядя решил увезти ее с собой.
— Как бы там ни было, пусть ее родители стары и больны, но они живы, я отвезу ее к ним,— сказал он мне.
Как переживали, отъезд матери мои братья, не знаю. Но у меня на сердце было очень нехорошо, мне хотелось рыдать в голос...
Я утешал себя, говоря: «Не может она сейчас умереть,— как же я останусь сразу без отца и без матери!»
...Но однажды вечером один из соседских ребят, ездивший в Гиждуван на базар, пришел позже других и, взглянув на меня, сказал:
— Ты что же не поехал поплакать над своей матерью?
Я понял — мать моя умерла, и он услышал об этом от какого-то земляка моих дядьев. Но я не заплакал. Меня как будто обдало огнем, который заставил гореть все мое тело и высушил слезы в глазах...
...В тот год я был в нашей семье и за отца и за мать.
III
В сентябре 1890 года я вторично приехал в Бухару. Мой старший брат нашел небольшую худжру на четвертом этаже медресе Мири Араб, и мы поселились там. На деньги, вырученные от продажи осла, и на доходы от своего имамства брат заготовил немного топлива и съестных припасов. Но если бы мы начали пользоваться этими припасами вдвоем, их хватило бы только до середины учебного года. Поэтому брат старался пристроить меня куда-нибудь, где я был бы обеспечен едой.
Такое место нашлось. Наставник брата Мулло Абдусалом, поддержавший меня в намерении ехать в Бухару, взял меня поваром к себе и своим товарищам...
...В тот год я ничего полезного из ученья не вынес. Я занимался тремя предметами. Учебники были все на арабском языке, и учителя переводили изучаемые разделы на таджикский язык, но растолковать их не могли, а лишь приказывали зубрить фразы из учебников вместе с их таджикским переводом...
В медресе Мири Араб, где было свыше трехсот студентов и мулл, уже прошедших курс обучения, я не встретил ни одного человека, который хоть бы раз завел разговор о стихах и о литературе. Мои хозяева собирались в свободные от занятий дни... но я не мог почерпнуть никакой пользы из их бесед, ибо по большей части они говорили о вакфе, о должностях, которые получают ученые люди, о том, правильно или неправильно тот или иной мулла получил свой пост. Иногда они принимались спорить о некоторых вопросах древнегреческой философии, о том, сотворен или вечен мир, но из этих споров я не мог понять ровно ничего. Если же они читали книги, то обязательно что-нибудь о деяниях шейхов или о чудесах пророков, что казалось мне какой-то неинтересной сказкой. В кишлаке я слышал от старух много увлекательных сказок. Но книги о чудесах пророков были скучны и тягостны.
Раз в неделю по вечерам в медресе Мири Араб, в худжру, которой он здесь владел, приходил Ахмад-Махдум Дониш, известный тогда также под прозвищем Ахмад Кала. Муллы называли его поэтом и ученым, но в то же время считали неверным и безбожником. Мне хотелось познакомиться с ним, но для этого я был тогда слишком мал...
...Как-то вечером Мулло Абдусалом устроил угощение для Шарифджон-Махдума, одного из бухарских знатных людей. Шарифджон пришел с некоторыми из своих близких друзей...
Гости, пришедшие к Мулло Абдусалому, совсем не походили на моих хозяев, это были люди жизнерадостные и говорливые. Они читали стихи, рассказывали анекдоты... Таких жизнерадостных и понимающих толк в литературе людей я видел в Бухаре впервые.
Пирушка затянулась до часу ночи. Когда гости стали расходиться, Шарифджон-Махдум сказал Мулло Абдусалому:
— Если этому пареньку тесно у брата, приводите его ко мне. Он будет работать у меня в доме и одновременно учиться.
— Хорошо,— ответил Мулло Абдусалом.
И на следующий день я стал слугой в доме Шарифджон-Махдума, расположенном в квартале Чор Харос.
Я был очень рад, уйдя от живых мертвецов,— я вступил в круг людей с живыми сердцами.
...В доме Шарифджон-Махдума мне было и хорошо и плохо.
Хорошо потому, что в его доме каждую неделю по вечерам в свободные от занятий дни собирались поэты и первые острословы Бухары. Здесь читались стихи, рассказывались веселые истории, ...и я накопил много важного и интересного для своей будущей литературной деятельности. Здесь я близко познакомился с Мулло Назрулло Лутфи, Абдул-маджидом Зуфунуном, Содикходжей Гулшани, Хомидбеком Хомидом, Абдуллоходжей Тахсином, Кори Абдулкаримом, Офарином Сахбо и другими деятелями литературы того времени. Хотя идейно они почти не возвышались над большинством своих современников, все же в их речах постоянно звучало какое-то недовольство окружающей действительностью. Говорили на этих вечерах и об Ахмаде Калла. Но здесь его не поносили, как это делали муллы в медресе, а отзывались о нем с уважением и похвалой.
Шарифджон-Махдум много читал, все больше стихи. То, что ему особенно нравилось, он прочитывал и растолковывал мне... Иногда я читал Шарифджон-Махдуму такие книги, как, например, «Шахнаме», и он исправлял ошибки, которые я делал при чтении, и разъяснял непонятные места.
Но, несмотря на это, мне было и плохо — потому, что служить в этом доме было очень трудно. На мои плечи были взвалены почти все тяжелые домашние работы, а их в этом густонаселенном дворе было немало...
Моей единственной одеждой были пара белья и халат, но и они обветшали и изодрались. Когда все расходились и никого не оставалось дома, я, спрятавшись за конюшней, стирал свою рубашку. Высушив и надев ее, я в следующий раз таким же образом снимал и стирал кальсоны. Ичигов у меня по-прежнему не было. Мои юфтевые туфли порвались окончательно, и все же я продолжал ходить в них по грязи и снегу, как во дворе, так и на улице...
IV
...В 1895—1896 учебном году я заметно продвинулся как в ученье в медресе, так и в своих литературных занятиях. Некоторые из моих соучеников и соседей по медресе узнали, что я пишу стихи... Как-то один из них, мой сосед, пришел ко мне вместе со своим товарищем Махдумом Хайратом, который, как и я, писал газели. То был смуглый, худой юноша маленького роста, с короткой шеей. Говорил он мало, и в полном соответствии со своим псевдонимом Хайрат — изумление — все время как бы изумлялся чему-то, с удивлением взирая на все вокруг.
Хайрат попросил меня прочесть мои стихи, я попросил его прочесть свои. Он начал первым. От его стихов веяло чем-то классическим. Я никак не мог поверить сначала — хотя и не показал ему этого,— что стихи действительно написаны им самим. Лишь после того, как было прочитано много стихов и о многом переговорено, я понял, что Хайрат обладает большим и совершенным талантом, знает наизусть чуть ли не все стихи знаменитых поэтов, в совершенстве владеет поэтическими приемами, техникой стиха, размерами и рифмами.
Я тоже прочел ему одно стихотворение, которое написал летом этого года под псевдонимом Айни. Стихотворение Хайрату понравилось. Но он указал мне и на его недостатки, которые я исправил по его советам. После этого мы с Хайратом стали очень близкими друзьями. Как я писал в «Образцах таджикской литературы», он всегда был моим наставником в поэзии, и я многому у него научился. Его имя было Мухаммад-Сиддик, он был моим однолеткой... Могу сказать, что лишь после сближения с Хайратом я по-настоящему начал считать себя поэтом.
Здесь я должен дать несколько пояснений по поводу своего псевдонима.
В первые годы моего пребывания в Бухаре кое-кто, особенно муллы, всячески унижали меня. Поэтому сначала я избрал себе псевдоним Сифли — униженный. Но прошло некоторое время, и этот псевдоним перестал мне нравиться. Меня унижают; почему же я сам должен считать себя униженным; нет, я не буду принижать себя. Я беден, а кто унижает меня — богатый, и я нуждаюсь в работе, которую они дают мне,— в этом вся разница между нами, думал я теперь. Поэтому я отказался от псевдонима Сифли и избрал себе новый псевдоним — Мухтоджи, от слова «мухтодж» — нуждающийся. Но постепенно и этот псевдоним перестал нравиться мне. «Я нуждаюсь, это правда,— говорил я сам себе,— но зачем же объявлять всем о своей нужде?»
Так я отказался и от этого псевдонима. Кое-кто, видя некоторые мои не совсем обычные поступки, поговаривал: «Он немного сумасшедший». Под влиянием этих разговоров я избрал себе псевдонимом слово «Джунуни» — безумец. Но и этот псевдоним скоро разонравился мне. «Не сумасшедший же я, на самом деле»,— сказал я себе как-то раз и начал придумывать новый псевдоним.
В то время многие грамотные студенты медресе — безграмотные, впрочем, тоже — пытались пописывать стишки. Не написав еще и одного стихотворения, они уже придумывали себе псевдонимы. При встрече такие «поэты» обязательно справлялись о псевдонимах друг друга и о значениях этих псевдонимов. Узнав, что я пишу стихи, у меня тоже начали спрашивать о моем псевдониме и его значении. Меня эти вопросы выводили из себя, и я решил найти такой псевдоним, который имел бы как можно больше значений. Перелистывая с этой целью словарь, я наткнулся на слово «Айни»: в словаре оно имело сорок восемь значений, из которых самые известные — глаз, источник, солнце и некоторые другие — были очень подходящими для псевдонима. Так я избрал себе псевдоним Айни, имея в виду такие значения этого слова, как «глаз» и «источник». Если теперь кто-нибудь опрашивал меня о значении моего псевдонима, я говорил: «Значений этих сорок восемь, так что полистайте словари и поищите сами». В те времена такой ответ удивительно быстро заставлял умолкать вопрошающих глупцов...
...В 1900 году произошло событие, которое произвело во мне и некоторых моих соучениках настоящую духовную революцию.
В том году Шарифджон-Махдум, смещенный с поста казия, вернулся в Бухару. Раздобыв книгу Ахмада Калла «Редкие события», Шарифджон-Махдум поручил снять с нее копию Мирзо Абдулвохиду.
Когда он переписал всю книгу, Шарифджон-Махдум попросил меня помочь Мирзо Абдулвохиду сличить переписанное с подлинником — автографом самого Ахмада Калла. Во время сличения мы прочли всю книгу от начала до конца. Хотя некоторые части книги были посвящены вопросам древней космографии и сумбурным философствованиям о создании мира, в основном она говорила о тогдашней жизни. Автор критиковал основы эмирской власти, отношение к народу эмирских чиновников, казиев, раисов и им подобных. Критиковал медресе, преподавателей медресе, их методы преподавания и то, что они преподавали. Критически изображал различные профессии, семейные отношения того времени, порядок выбора жены, женитьбы, развода и т. п.
Воздействие на нас этой книги было столь сильным, что наши взгляды на тогдашнюю жизнь, наше отношение к эмиру, вазирам, муллам изменились почти совершенно. Хотя Ахмад Калла умер за четыре года до того, когда нам довелось увидеть его книгу, в 1896 году, Хайрат написал две элегии-хронограммы на его смерть.
Иногда Хайрат доставал неизвестно откуда персидские газеты — «Хабл-ул-матин», выходившую в Индии, или же «Чехранама», выходившую в Египте. Из этих газет мы узнавали кое-что о том, что делается на свете...
В 1902 году случилось большое горе, наш коллектив понес огромную потерю — летом, проболев два года чахоткой, умер Хайрат.
Когда он умер, я горевал так, как не горевал о смерти родителей. Почти не плакавший над трупами отца и матери, над Хайратом я рыдал в голос. И многие годы, когда мне становилось тяжело и тоскливо на свете, я приходил на могилу Хайрата, чтобы облегчить в слезах свое сердце.
В эмирской Бухаре в ту пору поэзия была в упадке. Поэты посвящали свои стихи нескончаемым жалобам на мир и на эпоху либо же занимались лживыми восхвалениями сановников и непристойными личными выпадами, много внимания отдавалось воспеванию вина и возлюбленной и другим таким же темам поэзии феодализма...
Большинство поэтов до самого конца XIX века подражало языку Бедиля. Лишь в последние годы этого века началось движение за то, чтобы писать простым и общепонятным народным языком...
О прозе того времени можно сказать, что она не выходила за рамки сочинения писем. Мастером эпистолярной прозы считался тот, кто накручивал две страницы рифмующихся словосочетаний там, где можно было бы обойтись всего одной фразой. Письма и деловые бумаги того времени поразительно походили на «Тонкие мысли» Бедиля. Разница была лишь в одном: труднопонятные обороты Бедиля таили в себе тонкие философские мысли (потому, надо думать, что высказывать их открыто было невозможно), а походившие на его прозу писания нашего времени были лишёны всякого смысла.
Первым, кто выступил на борьбу с этим стилем прозы, был Ахмад Калла...
Стремясь к простоте в своих стихах, употребляя в них преимущественно те слова, сравнения и метафоры, которые свойственны народной речи, я был сторонником простого стиля и в прозе. Но в то время проза моя состояла лишь из писем к друзьям.
В 1902 году Шарифджон-Махдум уехал в Керки, куда он был назначен казием. Летом того же года он прислал мне письмо с приглашением погостить у него несколько дней... Я поехал...
Писец казия, юноша по имени Мирзо Ахмад, обладал превосходным почерком, но не мог написать самостоятельно ни одного письма. Официальные документы он составлял в традиционном канцелярском стиле, а письма сочинял сам казий, и Мирзо Ахмад лишь переписывал их набело с его черновиков.
Однажды... казий вызвал писца к себе. Юноша пошел в судейскую. Вернулся он минуты через две. Вид у него был очень расстроенный, а в руках он держал какое-то распечатанное письмо.
— Чем вы так расстроены? — спросил я.
— Казий собирается меня уволить,— ответил мне Мирзо Ахмад.
— Почему?
— Причины мне неизвестны.
— Так почему же вы полагаете, что он собирается это сделать?
— До сих пор он писал письма сам, а я только переписывал их набело. Сегодня пришло письмо от его старшего брата: у того родился один ребенок и умер другой. Казий и говорит мне: «Дай на это письмо такой ответ, чтобы он был одновременно и поздравлением и выражением соболезнования. Мне что-то нездоровится, поэтому сам и сочини и перепиши набело». А я и простого-то письма написать не могу, где уж мне сочинять так, чтобы оно выражало две совершенно противоположные мысли. Конечно, я не смогу этого сделать, и он уволит меня под тем предлогом, что я не справляюсь с работой.
— Сколько ты мне дашь, если я подготовлю для тебя черновик этого письма? — спросил я.
— Если судья одобрит письмо, которое я перепишу с вашего черновика,— ответил писец,— то я дам вам, сколько вы сами пожелаете...
...Чтобы одновременно и поздравить старшего брата Шарифджона, и выразить ему соболезнование, я уподобил его детей молодым побегам, отпочковавшимся от одного корня. Умершего ребенка я сравнивал со срезанным молодым побегом и написал в заключение: «Хотя то, что один из молодых побегов срезан и вызывает печаль, однако нельзя забывать, что по законам природы это должно явиться причиной быстрейшего роста оставшегося побега. Поэтому надлежит поздравить Вас с тем, что вместо умершего ребенка Вы обрели вновь родившегося, который, несомненно, достигнет зрелости и совершенства».
Мирзо Ахмад переписал все это своим почерком и понес к казию. Через несколько минут он вернулся, веселый, сияющий от радости.
— Казий одобрил письмо и зовет вас,— сказал он мне.
Я отправился к казию. Он протянул мне письмо, переписанное набело Мирзо Ахмадом:
— Мой писец не настолько одарен, чтобы самому написать такое письмо. Может быть, ты знаешь, кто написал?
— Нет, не знаю.
— Ну, если так, то это сделал ты сам!
Я снова стал отпираться. Казий послал слугу за Кори Шоджоном, присутствовавшим при моем разговоре с писцом; когда тот пришел, казий спросил у него:
— Кто сочинил для писца это письмо?
Шоджон бросил взгляд сначала на меня, потом на казия и сказал:
— Врать казию нехорошо. Это сделал домулло Айни.
И он рассказал обо всем, что произошло в лавке писца.
— Писец правильно понял мои намерения,— сказал Шарифджон-Махдум,— его бездарность осточертела мне. Письмо должно было послужить поводом к его увольнению. Благодаря твоему таланту он избежал этой опасности.
Произнося это, казий вынул из узла новый халат, стоивший тогда пятьдесят танга, и, накинув его на меня, дал еще сто танга наличными — как он сказал, «в награду».
Так в тот день в моей жизни произошло весьма удивительное событие. Во-первых, я, который всю жизнь отдавал свои силы и старания стихам, получил первый гонорар за прозу. Во-вторых, Шарифджон-Махдум, который в свое время не дал мне ни денег, ни даже одежды за восьмимесячную службу, в этот день посчитал себя вынужденным одарить меня халатом.
С этого дня казий Шарифджон стал относиться ко мне не как к своему бывшему слуге, а так, как относятся к равному — с уважением и предупредительностью...
Русская революция 1905 года оказала на Бухару большое влияние: движение за прогресс, которое прежде охватывало лишь узкий круг людей, стало теперь гораздо более широким.
Русская пресса в это время получила свободу. Начали выпускаться различные газеты и журналы и многими тюркоязычными народами России, у которых раньше не было ничего, кроме газеты «Тарджуман» («Переводчик»).
Газеты и журналы приходили и в Бухару и воздействовали на развитие в ней общественной мысли, оцепеневшей под влиянием фанатичного духовенства и жесткой средневековой формы правления.
Однако прогрессивное движение, о котором я говорю, нельзя было назвать революционным. Оно требовало лишь проведения некоторых реформ — реформы школ и медресе, реформы ряда древних установлений и порядков, а в области политической реформы аппарата управления в эмирате, ликвидации своеволия эмирских чиновников и некоторого упорядочения налоговой системы. Наиболее значительной в движении за реформы была мысль о необходимости упорядочить взимание налога с земли — налога, платившегося дехканами.
Конечно, я присоединился к этому прогрессивному движению.
Мы начали вести пропаганду за реформу школ и медресе. В Самарканде и Ташкенте были уже тогда открыты школы нового типа для детей местных национальностей. Татары, проживавшие в Бухаре, тоже открыли здесь в 1907 году школу такого типа для своих детей...
...Высшее духовенство выступило против нашей школы с различными провокациями...
...Мы... создали тайное общество для реформы школы и медресе, назвав его «Воспитание детей». Общество начало создавать тайные школы... Наше общество не очень-то можно было назвать политическим и уж совсем нельзя было считать революционным... Никто из нас не был политически образован, и все мы пребывали в полном неведении о рабочем движении в России... Но эмирское правительство с его средневековыми порядками и деятели русского царизма, действовавшие в Бухаре средневековыми методами, даже работу в области науки и просвещения считали революционной, и поэтому члены такого общества, как наше, были в их глазах «государственными преступниками»...
Во время войны гонения со стороны царской охранки и действовавшего в полном согласии с ней и по ее указке эмирского правительства еще более усилились. Губернатор Ташкента открыл даже с этой целью в Бухаре специальное политическое управление, которое начало вербовать провокаторов и агентов из жителей Бухары. Не проходило и дня, чтобы оно не обыскивало несколько домов и не арестовывало с помощью эмира нескольких человек; все это делалось с провокационными целями.
В таких условиях наше общество, конечно, могло собираться лишь очень редко и в самых потаенных местах...
Чтобы избежать преследований эмирского правительства и царской охранки, я решил на некоторое время скрыться из города. Один из моих друзей устроил меня на хлопкоочистительный завод на станции Кизил-тепе.
V
Хлопкоочистительный завод в Кизил-тепе принадлежал одному бухарскому богачу. Здесь обрабатывался как хлопок самого хозяина, так и хлопок всяких «чистачи», как называли оптовых скупщиков. Работало на заводе человек сто пятьдесят русских, персов, берберийцев, рабочих местных национальностей. Среди последних было много горцев таджиков из Каратегина.
...Рабочих эксплуатировал не только хозяин, но и подрядчики, вышедшие якобы из среды самих рабочих...
Я работал в семенном цехе завода. Обязанностью моей было продавать семена, которые рабочие машинного отделения ссыпали под навесом...
Наблюдения над жизнью рабочих, сделанные мною в Кизел-тепе, отразились позже в повести «Одина».
...Я проработал на заводе с начала сентября 1915 года до конца апреля 1916 года.
Раз в неделю у меня бывал выходной день. Накануне его по окончании работы я садился в поезд и отправлялся в Бухару. Вечер и ночь проходили во встречах с друзьями, у которых я узнавал свежие новости. Спать приходилось днем, а на следующую ночь я уже возвращался в Кизил-тепе.
Летом 1916 года преследования в Бухаре были сильнее, чем когда-либо прежде. Аресты и гонения приняли особенно большой размах после вспыхнувшего—в связи с мобилизацией на тыловые работы — восстания дехкан и рабочих Туркестана против царского правительства. В каждый район, в каждый крупный кишлак эмиром были направлены особые агенты; даже говорить о восстании в Туркестане было строжайше запрещено. В связи с восстанием в Туркестане крупные бухарские богатеи направили в адрес российского политического агентства в Бухаре коллективную петицию, в которой заявляли о своей преданности императору России. Но простой народ одобрял восстание, просил у бога победы ему, а когда восстание было разгромлено, прятал у себя, его участников, бежавших в Бухару, и помогал им уходить в более далекие места...
С января 1917 года русские газеты стали, открыто выступать против царского правительства. Даже такая черносотенная газета, как «Новое время», и та критиковала правительство царя.
Но в Бухаре по-прежнему было запрещено читать газеты и рассуждать о делах самодержавия.
Прошло еще немного времени, наступил февраль, в России произошла революция,— но население Бухары пребывало в полном неведении о последних событиях. Если же кто-нибудь и узнавал об этом, то сообщал другому только на ушко, шепотом.
Лишь 4 марта, когда прибыли газеты, где говорилось о свержении самодержавного правительства и самого царя, политическое агентство официально сообщило, что царь «по своей воле» отрекся от престола.
Постановлением Временного правительства российское императорское политическое агентство в Бухаре было переименовано в российское резидентство. Это не повлекло никаких изменений в структуре и колониалистской сущности этого учреждения, которое в народе по-прежнему именовалось агентством...
И все же среди бухарцев началось некоторое движение. Выдвигаемые требования были весьма ограниченны — некоторая реформа эмирского двора и известное упорядочение режима эмирата, реформа школ и медресе, упорядочение земельного налога и т. п. ...
...Во главе реформистского движения встали джадиды типа Фитрата и Усмонходжи, получившие образование в Турции и проводившие пантюркистскую пропаганду... Они не имели никакой поддержки, никакой опоры в народе...
«Реформисты» отправили в Петроград Временному правительству петицию с просьбой «приказать эмиру» выполнить их требования. Такую же петицию они отправили и губернатору Туркестана Куропаткину. Фитрат и Усмонходжа отправились в Оренбург просить помощи у казахских пантюркистов.
Таковы были первые практические дела джадидов-реформистов.
А что же делало наше «тайное общество»? С сожалением надо признать, что мы оказались недееспособными... и общество вскоре прекратило свое существование...
В то время я не имел никакого понятия о политическом значении рабочего движения в России. Революционно-политической подготовки у меня не было, никакая революционная организация, никто из революционеров не наставляли и не направляли меня. Не зная, что следует делать, я пребывал в растерянности и замешательстве.
VI
Петиция, направленная реформистами Временному правительству, «дала результаты». Однажды на имя российского политического агентства и на имя эмира прибыла телеграмма приблизительно такого содержания (содержание ее мне передал один человек, связанный и с кушбеги и с агентством): «Как стало известно, население Бухары требует реформ. Это требование следует удовлетворить в рамках согласия его высочества».
...Проект указа о реформах еще подготавливался агентством, но о содержании его уже шли разговоры по всему городу. Однако эмирское правительство не намеревалось что-нибудь менять в жизни страны...
...В день оглашения указа, в пятницу 7 апреля 1917 года по старому стилю, джадидские руководители стали организовывать уличные собрания, где занялись комментированием указа, на каждом слове рассыпаясь в благодарностях эмиру. Но этого им было мало — они назначили на субботу 8 апреля благодарственную демонстрацию. Для подготовки к ней в 5 часов вечера 7-го было созвано собрание.
Я тоже принял участие в этом собрании, на котором присутствовало немало тайных соглядатаев и агентов эмира.
Вопрос о демонстрации с выражением радости и благодарности эмиру был поставлен на обсуждение собравшихся. Резко выступая против проведения этой демонстрации, я говорил: «Во-первых, указ не стоит благодарности, а во-вторых, правительство использует нашу демонстрацию как предлог, чтобы побудить к действию реакцию и аннулировать самый указ, взвалив ответственность за это на демонстрантов»...
Но джадидские руководители ее вняли моим доводам, и на моей стороне остались лишь три-четыре человека... демонстрация началась, выступление реакции — тоже, лавки закрыты, люди эмира хватают и арестовывают участников шествия, но руководители успели скрыться, и из них не арестован никто, кроме тех трех представителей, что отправились ранее ко двору эмира за военной духовой музыкой...
Для меня путь к бегству был уже отрезан. Улица и двор медресе оказались заполнены реакционерами. Вопли «О шариат!» становились все сильнее. Попадись я сейчас на глаза кому-нибудь из мулл, они убили бы меня на месте...
Наступила ночь. Воспользовавшись темнотой, я вышел из медресе и, чтобы узнать положение дел, направился к одному из своих друзей, сыновья которого учились у меня.
Он рассказал: «Составлен список тех, кого следует схватить и подвергнуть наказанию. Ваше имя стоит в начале этого списка. Своих сыновей и младших братьев — ваших учеников — я спрятал в надежном месте. Если хотите, спрячу там и вас».
Но я не принял его предложения и вернулся к себе в худжру, думая про себя: «Что бы со мной ни случилось, пусть это произойдет в моей худжре, чтобы дом другого человека не подвергся из-за меня потоку бед и разграблению».
...Меня швырнули в темницу. Площадь ее не превышала четырех квадратных аршин. Но арестованных в ней было так много, что они почти сидели друг на друге. Здесь были и те, что провели в заключении по семь и больше лет. Среди них один ослепший здесь два года тому назад.
В обхоне было темно, так как свету проникнуть было неоткуда. Даже дверь в тюрьму в аршин вышиной и та выходила в темный, крытый проход арка, к тому же она всегда была на замке. В одном углу темницы имелись маленькие сенцы, оканчивавшиеся тупиком. Под их сводом арестанты провертели небольшую дыру, через которую можно было «поглазеть» на Регистон. Позже я подробно описал обхону и жизнь заключенных в ней в своем романе «Дохунда».
Всю одежду, кроме нижнего белья, люди кушбеги с меня стащили, и, лежа теперь после таких диких побоев в этом темном каменном помещении, не ведавшем солнца, я дрожал, как будто меня окунули в ледяную воду.
Приблизительно через час дверь открылась, и к нам швырнули одного из моих товарищей — Мирзо Назрулло, избитого так, что он не мог даже шевельнуться. После него привели паренька лет четырнадцати — пятнадцати. Этого не только избили, но еще и воткнули ему в ухо железный гвоздь, и из уха текла кровь.
Через некоторое время меня и Мирзо Назрулло в нижнем белье вывели из тюрьмы... Уже было приготовлено не менее полсотни кизиловых палок, каждая в полтора аршина длиной и в большой палец ноги толщиной.
По знаку кушбеги двое палачей взяли по палке... и начали бить меня — каждый со своего боку, приговаривая: «Раз, два, три, четыре...» Они били меня своими палками поочередно, как кузнецы бьют молотами по одному и тому же куску железа: только один отрывал палку от моей спины, на нее уже обрушивалась палка другого. Так они обрабатывали меня от шеи до крестца. С каждым ударом из моего тела брызгали струйки крови, разлетались во все стороны куски мяса и кожи. Было нестерпимо больно. Но я обрел в тот момент такие силы, такое терпение, что, не мигая, смотрел прямо в глаза сановникам, считая позором стонать и плакать перед этим гнусным зверьем, перед этими тиранами.
В то время как палачи били меня палками, сановники и муллы, стоявшие около, били меня кулаками по лицу и по голове.
Но вот я услышал, как голос одного из палачей произнес: «Семьдесят пять». Это было наибольшее количество ударов, которым подвергались наказуемые по приказу эмира. По знаку кушбеги палачи прекратили избиение. Ни стоять, ни идти я не мог. Тюремщики подхватили меня под мышки и снова поволокли к обхоне. Раскачав, они швырнули меня в камеру. (Позже я подробно описал весь порядок наказания в первой части романа «Рабы».)
Арестанты освободили циновку, на которой обычно сидели, и положили меня на нее спиной, подложив мне под голову вместо подушки два кирпича. Из моего тела лилась кровь. Все во мне горело, и снаружи и внутри, всюду кололо, как будто в меня забивали раскаленные гвозди. И в то же время я дрожал так, словно меня обложили льдом; зубы мои стучали от озноба...
У меня стало перехватывать дыхание. Начиналась агония. И тогда мне вспомнилось, что при тяжелых ранениях полезен массаж конечностей. Я попросил арестованных как можно сильнее растирать мне руки и ноги. Четверо дюжих арестантов, взявшись каждый за одну руку или ногу, принялись изо всей силы массировать их...
Было часа четыре дня, когда один из арестованных, туркмен, просидевший в этой тюрьме уже пять лет, вдруг радостно закричал, не отрывая глаз от дыры под потолком в сенцах, через которую он разглядывал Регистон:
— Солдаты пришли, спасать нас будут!
Прошло еще немного времени, и у дверей нашей тюрьмы послышался топот сапог. Заскрипел замок, дверь открылась, и русский солдат с винтовкой в руке сунул голову в раскрытую дверь и сказал сначала по-русски, а потом на какой-то смеси узбекского с русским:
— Выходите! Российская революция освободила вас!
Даже не собрав своих вещей, все бросились из камеры. В меня и в Мирзо Назрулло весть о свободе вдохнула такие силы, что мы, которые только что не могли и шевельнуться, встали и сами вышли из нашей тюрьмы.
Друг за другом выступали солдаты. Они обещали отомстить за нас эмиру. Развевалось красное знамя. Я стоял под ним, и двое солдат поддерживали меня под руки. И я, не то что не заплакавший, но даже не охнувший под семьюдесятью пятью палками эмира, здесь не смог удержать слез. Это были слезы радости, о которых раньше я только читал в книгах, но которые теперь ощутил на глазах у себя самого...
Пролежав пятьдесят два дня в больнице и перенеся двадцать пять операций, я немного оправился. Доктор разрешил мне выписаться, и я уехал в Самарканд...
Вскоре после победы в России Октябрь победил и в Самарканде. В местных органах управления главную роль стали играть большевики, и я почувствовал себя в безопасности от преследований духовенства...
Но в Бухарском ханстве после Октября притеснение и насилия приняли еще больший размах. Желанием эмира было — не допустить большевистских выступлений в своих владениях и, если удастся, объединиться с контрреволюционерами Туркестана, чтобы помешать укреплению советской власти в Средней Азии. Именно поэтому владыка Бухары и свирепствовал в своих владениях, организовывал казни и убийства, увеличивал вооруженные силы, закупал оружие у белогвардейцев и казаков, устанавливал связи с ферганскими басмачами и — через Афганистан — с иностранными государствами, с Англией. Бухара превращалась в центр контрреволюции в Средней Азии.
Правительство Советского Туркестана, отрезанного от Центральной России, понимало опасность действий эмира. Один из руководителей бухарских джадидов, который держал до этого магазин каракуля в Москве, закрытый после Октября, в начале 1918 года захотел воспользоваться благоприятным моментом, чтобы принять участие в эмирском правительстве. Скрывая от советского правительства Туркестана действительный размах военных приготовлений эмира, он в то же время убеждал председателя Совнаркома Туркестана Колесова, что располагает в Бухарском ханстве «тайными вооруженными силами в тридцать тысяч человек», и поэтому стоит лишь Колесову приложить небольшие усилия, как эмир капитулирует.
Действуя так, он ставил своей целью напугать эмира и прибрать к рукам его правительство, оставив при этом самого эмира на троне.
В конце концов, Колесов с небольшими силами и некоторым количеством безоружных бухарских эмигрантов прибыл в Каган и оттуда обратился к эмиру с нотой от имени руководителя джадидов. Тот же, приехав с Колесовым в Каган, связался с приближенными эмира и искал теперь примирения с ним.
В результате этих провокационных действий эмир «согласился на мир». Колесов отправил к эмиру делегацию из двадцати одного человека — в нее входили русские, красные партизаны Самарканда и Кавказа, татары. Эмир зверски расправился с делегатами. Лишь одному из них удалось бежать и рассказать Колесову о случившемся..
Я в это время находился в Самарканде. Чувствовал я себя все еще неважно.
После колесовских событий эмир организовал в Самарканде террористические шайки, активнейшими участниками которых были самаркандские уголовники, будущие басмачи. Оставаться в Самарканде для меня становилось опасно.
22 апреля 1918 года я уехал в Ташкент. Там я пробыл шесть месяцев. За это время я успел окрепнуть и чувствовал себя совершенно здоровым. Пока я находился в Ташкенте, советская власть окрепла и в Самарканде.
22 октября я вернулся в Самарканд и начал преподавать таджикский и узбекский языки и литературу, а также историю в одной из средних школ, открытых советским правительством для детей местного населения.
...Однако в конце учебного года, в результате непосильного напряжения, я заболел нервным расстройством и, вынужденный отказаться от учительства, перешел на газетную работу. В то время в Самарканде издавались журнал «Шуълаи инкилоб» («Пламя революции») на таджикском языке и газета «Мехнаткашлар товуши» («Голос трудящихся») на узбекском. Я работал и там и там. Литературных работников из таджиков и узбеков было тогда очень мало, и поэтому — могу теперь в этом признаться — значительную часть публиковавшегося в газете и журнале материала составляли мои стихи и статьи под разными подписями. И стихи и статьи писались мною на двух языках.
В журнале «Шуълаи инкилоб» я начал печатать очерк под названием «История мангитских эмиров Бухары»...
По возвращении в Самарканд моя газетная работа, направленная на подготовку населения Бухары к революции, стала еще более напряженной. В пределах Бухарского ханства наши журнал и газета тайно распространились организациями бухарских коммунистов. Как это делалось, я показал позже в «Рабах»...
...При непосредственной помощи Красной Армии трудящиеся Бухары освободились, наконец, от эмирских цепей, вместо эмирата было образовано правительство Бухарской Народной Советской Республики...
Часто выступая в те годы в газетах с защитой революции и разоблачением эмирского правительства басмачей, я создал наряду с этим и ряд более или менее крупных произведений.
Накануне бухарской революции, в августе 1920 года, я начал писать «Бухарских палачей»...
В 1920—1922 годах написал «Материалы по истории бухарской революции». Опубликована эта работа была в Москве, в 1926 году, Издательством народов СССР.
В 1924 году я написал повесть «Одина», которая была частично опубликована в том же году в газете «Овози тоджик» («Голос таджика»), издававшейся в Самарканде.
Весной 1925 года, после создания Таджикской Автономной Советской Республики, я приступил по договору с ее правительством к составлению «Образцов таджикской литературы». В этой работе, объемом в сорок печатных листов, законченной в том же году, были даны образцы таджикской литературы за тысячу лет — с начала X века и до наших дней. В 1926 году «Образцы» были изданы в Москве Издательством народов СССР на средства правительства Таджикистана.
15 июня 1926 года я стал литературным сотрудником открытого в Самарканде отделения Таджикского государственного издательства. Других литературных сотрудников в нем тогда не было, и я снова и снова редактировал сочинения и переводы, не переставая писать и сам.
В 1927—1929 годах я написал ромам «Дохунда», напечатанный впервые в 1930 году в Казани.
С 1932 по 1935 год я писал сразу на двух языках — таджикском и узбекском — свой роман «Рабы», который был опубликован по-узбекски в 1934, а по-таджикски в 1935 году.
С 1935 по 1939 год написал поэму о Вахше под названием «Война человека с водой», большую повесть «Смерть ростовщика», рассказ «Старая школа» — о моем ученье, роман «Сирота», посвященный десятилетию Таджикистана, переработал заново «Бухарских палачей» и очерк «Ахмад — покоритель дэвов» и подготовил сборник своих старых и новых стихов под названием «В память». Кроме того, с 1926 года и до настоящего времени в журналах и газетах опубликовано довольно много моих литературных и научных статей и отдельных рассказов.
В 1936—1938 годах я подготовил словарь литературного таджикского языка на 1500 слов...
Садриддин Айни умер в Сталинабаде 15 июля 1954 года.
* * *
...Жизненный путь С. Айни, родившегося в крестьянской семье в кишлаке Соктари, близ Бухары,— славный пример служения народу и социалистической родине.
До Великой Октябрьской социалистической революции С. Айни за свою просветительскую деятельность, критику феодальных устоев Бухарского ханства и пламенную любовь к трудящемуся народу не раз подвергался преследованиям. В 1917 году С. Айни по приговору эмира был заключен в тюрьму.
Великая Октябрьская социалистическая революция, коммунистическая партия и советская власть открыли перед С. Айни широкие перспективы творчества. С. Айни говорил, что он «после Октября был заново рожден».
Вдохновенному перу С. Айни принадлежит первый роман в таджикской литературе «Дохунда». Широкую всесоюзную известность получает его повесть «Одина» — о приключениях бедняка-таджика. Роман «Рабы», повести «Ятим» и «Смерть ростовщика», сборник стихов «Памятник», ряд литературоведческих исследований, имеющих большое научное значение, многотомное произведение «Бухара», удостоенное Сталинской премии, свидетельствуют о силе и многогранности таланта С. Айни.
С. Айни — создатель таджикской реалистической прозы. Его произведения, л о праву вошедшие в золотой фонд таджикской советской литературы, вооружают советских людей в их борьбе за коммунистические идеалы. Впитав идеи классической русской литературы, своим первым учителем с чувством горячей признательности он называл родоначальника многонациональной советской литературы А. М. Горького.
Как ученый — знаток истории и литературы своего народа — Садриддин Айни оставил многочисленные научные труды и воспитал плеяду молодых таджикских ученых и писателей...
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +