Городок был совсем крохотный — всего в три тысячи жителей, в огромном большинстве мещан и ремесленников. В иной крупной деревне народу больше. Да и жили-то в этом городишке как-то по-деревенски: домишки соломой крытые, бревенчатые, на заводах огороды; по немощеным улицам утром и вечером пыль столбом от бредущих стад на недальний луг; размеренная походка женщин с полными ведрами студеной воды на коромыслах. «Можно, тетенька, напиться?» И тетенька останавливается, наклоняя коромысло.
Город жил коноплей. Густые заросли черно-зеленых мохнатых метелок
на длинных ломких стеблях окружали город, как море. На выгоне располагались со своим нехитрым снаряжением свивальщики веревок; за воротами домов побогаче видны были бунты пеньки; орды трепачей, нанятых задешево бродячих людей, сплошь в пыли и кострике, расправляли, счесывали, трепали пеньку. Над городом стоял густой жирный запах конопляного масла - это шумела маслобойка, вращая решетчатое колесо. Казалось, что конопляным маслом смазаны и стриженные в кружок головы, и бороды степенных отцов города – почтенных старообрядцев, у которых на воротах домов блестел медный осьмиконечный крест. Город жил истовой, установленной жизнью.
Малый город, а старинный. Имя ему было Льгов, то ли от Олега то ли от Ольги название свое вел: верно, был сначала Ольгов, или Олегов, но со временем укоротилось название - проще стало Льговом звать.. Вот так и стоял этот старинный город, стараясь жить по старинке. На конопляники выходил он одним краем, и на самом краю, прямо упираясь в коноплю, стоял одноэтажный домик в четыре комнаты, где родился автор этих строк.
...Я писал, печатался, пользовался вниманием читателей; буду еще писать и печататься, стараясь, это внимание оправдать. Но хотелось бы еще подчеркнуть, что впечатления детства остаются самыми яркими и откладываются в памяти гораздо прочнее, чем впечатления других — последующих возрастов. И поэтому ни роскошные крымские, ни величественные кавказские красоты не создавали у меня в памяти такого прочного образа, как конопляник против нашего старого дома во Льгове; это море конопли, куда мы ребятами уходили в поисках приключений, в большинстве случаев сочиненных собственной фантазией. Даже итальянские впечатления — чудесные остатки римских кварталов старого города, даже соборы и дворцы Флоренции и Венеции не заслонили в памяти вида родного домика с деревянным крылечком, на котором так не сиделось в детстве. Не заслонились в памяти и крутые повороты лугового Сейма, опушенные темнеющей зеленью дальних дубрав. И я почти с тоской, как о потерянных чудесах, вспоминаю о городах моего детства — о Курске и Льгове, о Судже и Обояни, о Рыльске и Фатеже. Они стали теперь совершенно другими, неузнаваемыми, лучше обстроенными, украшенными. Но мне они уже незнакомы. Город Курск — «Куреск», «Куроск». Ведь не от слова же курица происходит его старинное название! И я стал рано задумываться над этим именем, стараясь разгадать его происхождение. Нет, не курица, которая «не птица» даже по народному присловью, была его прообразом. Вошла в уши песня: «Ой, рано, рано куры запели, ой дид ладо, куры запели!» Что это? Разве куры поют? «Курам на смех»,— говорится в другой поговорке. Да разве куры смеются? Не могло быть, чтобы эта бессмыслица вошла в поговорки. Значит, не обыкновенных кур, или, как в Курске говорят, «курей», подразумевала народная этимология. Какие-то другие «куры» имелись в виду и в песне и в поговорках. «Как кур во щи». Почему ж не курица? Да потому что куром называлась дикая лесная птица, довольно сильная, и крик ее был похож на смех, и пел этот кур по лесам рано, рано и попадался «во щи», только будучи добыт на охоте. И вот среди лесов, среди сырых боров заложен был город — «Куреск», по многочисленности обитавших в лесах «куров» названный так, а не иначе. И воображение уже развивало целую цепь представлений. Почему эти птичьи названия присвоены не только одному этому городу. Ведь вот — соседом ему расположен к северу Орел, а к югу Воронеж! Не связаны ли они, эти названия, чем-то общим, хотя бы во времени? Не были ли они порубежными форпостами на государственных границах давних времен? Линией защиты от вторгавшихся степных орд? И, наконец, не о них ли сказано в применении к князьям «Слова о полку Игореве»: «единого гнезда шестокрыльцы»? Три гордых птицы — шесть крыл Кура, Ворона и Орла прикрывали Русь от набегов; и не сами князья, а названия городов натолкнули автора «Слова о полку Игореве» на этот образ. И стал я задумываться, вглядываясь в историю. Ведь вот какие тайны смысловые заключены в названиях городов Курских. История городов моего детства увлекала меня в летописи. С них я и начал свое знакомство с литературой...
Не очень отличалось мое детство от жизни десятков соседских ребят, босиком бегавших по лужам после грозового дождя, собиравших «билетики» от дешевых конфет и обложек папирос и пивных ярлыков. Это были меновые знаки разного достоинства. Но действительными ценностями были лодыжки — вываренные и выбеленные на солнце кости от свиных ножек, часто крашенные в фуксине и продававшиеся парами. Но покупать их было охотников мало. Главное — это была игра в лодыжки. Были и другие игры. Например, поход в конопли, которые представлялись нам заколдованным лесом, где живут чудовища. Так жил мальчонка провинциального города, не барчук и не пролетарий, сын страхового агента и внук фантазера—деда Николая Павловича Пинского, охотника и рыболова, уходившего на добычу на недели в окрестные леса и луга. О нем я написал впоследствии стихи. О нем и о бабке Варваре Степановне Пинской, круглолицей старухе, не утерявшей своего обаяния, голубизны своих доверчивых глаз, своих вечно деятельных рук.
Мать я помню плохо. Она заболела, когда мне было лет шесть, и к ней меня не пускали, так как опасались заразы. А когда я ее видел, она была всегда в жару, с красными пятнами на щеках, с лихорадочно сиявшими глазами. Помню, как возили ее в Крым. Меня взяли тоже. Бабушка была все время с больной, а я предоставлен самому себе.
На этом кончается детство. Потом идет ученичество. Оно не было красочным. Средняя школа давно описана хорошими писателями — начиная с Помяловского, кончая Вересаевым. Разницы было немного. Разве что наш француз отличался париком, а немец — толщиной. Но вот математик, он же и директор, запомнился тем, что преподавал геометрию, распевая теоремы, как арии. Оказывается, это было отголоском тех далеких времен, когда учебники еще писались стихами и азбуку учили хором нараспев.
И все же главным моим воспитателем был дед. Это он мне рассказывал чудесные случаи из его охотничьих приключений, не уступавшие ничуть по выдумке Мюнхгаузену. Я слушал, разинув рот, понимая, конечно, что этого не было, но все же могло быть. Это был живой Свифт, живой Рабле, живой Робин Гуд, о которых я тогда не знал еще ничего. Но язык рассказов был так своеобразен, присловья и прибаутки так цветисты, что не замечалось того, что, может быть, это и не иноземные образцы, а просто родня того Рудого Панька, который также увлекался своими воображаемыми героями.
Отец играл меньшую роль в моем росте. Будучи страховым агентом, он все время колесил по уездам, редко бывая дома. Но одно утро я запомнил хорошо. Был какой-то праздник, чуть ли не наш именинный день. Мы с отцом собирались к заутрене. Встали раным-рано, сели на крылечке дожидать первого удара колокола к службе. И вот, сидя на этом деревянном крылечке, глядя через конопляник на соседнюю слободу, я вдруг понял, как прекрасен мир, как он велик и необычен. Дело в том, что только что взошедшее солнце вдруг превратилось в несколько солнц — явление в природе известное, но редкое. И я, увидав нечто такое, что было сродни рассказам деда, а оказалось правдой, как-то весь затрепетал от восторга. Сердце заколотилось быстро-быстро.
— Смотри, папа, смотри! Сколько солнц стало!
— Ну что ж из этого? Разве никогда не видал? Это — ложные солнца.
— Нет, не ложные, нет, не ложные, настоящие, я сам их вижу!
— Ну ладно, гляди, гляди!
Так я и не поверил отцу, а поверил в деда.
Учение кончилось, вернее, оборвалось: уехав в Москву, я скоро перезнакомился с молодежью литературного толка; а так как стихи я писал еще учеником, то и в Коммерческом институте мне было не до коммерции, и в университете, куда я поступил вольнослушателем,— не до вольного слушания. Мы стали собираться в одном странном месте. Литератор Шебуев издавал журнал «Весна», где можно было печататься, но гонорара не полагалось. Там я познакомился со многими начинающими, из которых помню Владимира Лидина, из умерших — Н. Огнева, Ю. Анисимова. Но не помню, каким именно образом судьба свела меня с писателем С. П. Бобровым, через него я познакомился с Валерием Брюсовым, Федором Сологубом и другими тогдашними крупными литераторами. Раза два был в «Обществе свободной эстетики», где все было любопытно и непохоже на обычное. Однако все эти впечатления первого знакомства заслонило вскоре иное. Это была встреча с Маяковским. Здесь не место воспоминаниям: о Маяковском я написал особо. Но со времени встречи с ним изменилась вся моя судьба. Он стал одним из немногих самых близких мне людей; да и у него не раз прорывались мысли обо мне и в стихах и в прозе. Наши взаимоотношения стали не только знакомством, но и содружеством по работе. Маяковский заботился о том, как я живу, что я пишу.
В 1915 году меня забрали на военную службу. В городе Мариуполе я проходил обучение в запасном полку. Затем нас отправили в Гайсин, ближе к Австрийскому фронту, чтобы сформировать в маршевые роты. Здесь я подружился со многими солдатами, устраивал чтения, даже пытался организовать постановку рассказа Льва Толстого о трех братьях, за что сейчас же был посажен под арест. Из-под ареста я попал в госпиталь, так как заболел воспалением легких, осложнившимся вспышкой туберкулеза. Меня признали негодным к солдатчине и отпустили на поправку. На следующий год меня переосвидетельствовали и вновь направили в полк. Там я пробыл до февраля 1917 года, когда был избран в Совет солдатских депутатов от 39-го стрелкового полка. Начальство, видимо, решило избавиться от меня, и направило в школу прапорщиков. В это время началась февральская революция. На фронт наш полк идти отказался, и я с командировкой в Иркутск отправился на восток. В Иркутск я не поехал. Забрав свою жену, двинулся с нею до Владивостока, наивно полагая поехать зимой на Камчатку.
Во Владивосток я попал, когда уже совершилась Октябрьская революция. Сразу пошел во Владивостокский Совет рабочих и солдатских депутатов, где получил назначение заведовать биржей труда. Что это было за заведование — вспомнить стыдно: не знающий ни местных условий, ни вновь народившихся законов, я путался и кружился в толпах солдатских жен, матерей, сестер, в среде шахтеров, матросов, грузчиков порта. Но как-то все же справлялся, хотя не знаю до сих пор, что это была за деятельность. Выручила меня поездка на угольные копи. Там я раскрыл попытку хозяев копей прекратить выработку, создав искусственный взрыв в шахте. Вернулся я во Владивосток уже уверенным в себе человеком. Начал работать в местной газете, вначале литсотрудником, а в дальнейшем, при интервентах, даже редактором «для отсидки» — была такая должность. Но взамен я получил право печатать стихи Маяковского, Каменского, Незнамова. Вскоре приехал на Дальний Восток поэт Сергей Третьяков; был организован нами маленький театрик — подвал, где мы собирали местную молодежь, репетировали «Похищение сабинянок» Леонида Андреева. Но вскоре эти затеи приостановились. Началась интервенция, газета подвергалась репрессиям, оставаться, хотя бы и номинальным редактором, было небезопасно. Мы с женой переселились из города на 26-ю версту, жили не прописавшись, а вскоре получили возможность выехать из белогвардейских тисков в Читу, бывшую тогда столицей ДВР — Дальневосточной Республики.
Оттуда по предложению А. В. Луначарского я был вызван в Москву, как молодой писатель. Здесь и возобновилось мое прерванное на три года знакомство с Маяковским. Он знал, что на Дальнем Востоке я читал его «Мистерию-буфф» рабочим Владивостокских временных мастерских, знал, что печатал отрывки из «Человека» в газете, что читал лекции о новой поэзии во Владивостоке, и сразу принял меня как родного. Затем началась работа в «Лефе», в газетах, в издательствах, которую опять-таки возглавлял Маяковский, неотступно, как пароход баржу, буксируя меня всюду с собой. Я объездил с ним города Союза — Тулу, Харьков, Киев; совместно с ним выпустил несколько агитационных брошюр.
Неизменная товарищеская заботливость со стороны Владимира Владимировича проявлялась до конца его жизни. Благодаря ему было издано много моих книг. Позже я написал о нем поэму, чтобы хоть отчасти восполнить свой долг перед ним. Без него мне стало труднее. И, несмотря на знаки внимания со стороны читателей, я так никогда и не оправился от этой потери. Это невозвратимо и непоправимо.
...Когда говорят о чувстве родины, мне кажется, что чувство это начинается с любви к месту своего рождения, к росту в родном краю, а затем со знания его истории, расширяющегося в знание всего мира. Не с березок и соловьев, которыми обычно украшают все русские пейзажи, не с саней и бубенцов, которые считаются необходимыми аксессуарами русского стиля. Родина начинается с любви к слову, к своему языку, к его истории, его звучанию. Поэтому-то, хотя мои исторические домыслы, быть может, малого стоили, но мне они помогли ознакомиться с летописями, с историей своей земли, своего языка. Я и писать начал с коротеньких рассказов о прошлом, с картинок исторической жизни давних времен, сдобренных собственной фантазией. Значительно позже я увидел, что такой путь повествования был в ходу еще давным-давно, когда языческие предания использовались в летописных наших записях. Печатал я свои домыслы в детских журналах. Но мне хотелось не ограничиваться воспроизведением прочитанного. Я попробовал писать стихи. Сначала они были в таком же полуисторическом, полуапокрифическом роде. А потом мне засветилось написать что-нибудь свое, не связанное с узнанным в летописях. Но все учебники и поучения в этом плане сводились к подделке, к подражанию уже известному. Я жаждал своего опыта, своей истории, неповторимой и неповторенной. Одним словом, мечталось написать такое, чего еще никто не написал. И вот, откинув все примеры и указания, я начал писать такое, что было в прямом смысле «ни на что не похоже». Это были восклицания, упреки, мольба о чем-то. Я никому не показывал этих стихов.
Разум изрублен
и скомканы вечностью вежды.
Ты не ответишь, Возлюбленный,
прежняя моя надеждо!
Но не изверуюсь,
мыслями скованный тесными, нет, не изверуюсь,
нет, не изверуюсь, нет, не изверуюсь!
Буду стучать к тебе, дикий, взъерошенный, бешеный,
буду хулить тебя, чтоб ты откликнулся — песнями!
Что это было? Обращение ли к древнему идолу истории? Отчаяние ли молодости, не находящей меры и веса собственным чувствам? По-моему, как я теперь это понимаю, — было, прощание с Перуном языческого обоготворения истории, места своего рождения, прощание со своим детством. Но так я и вырвался из повторений пройденного на дикую бесшабашную волю собственного порыва. Так я отбросил размеры и строфы, руководясь лишь биением собственного сердца, когда оно билось шибче,— значит, слова были правильные, когда оно не чувствовалось, а поддавалось логическому рассуждению,— это были ненужные упражнения. Наконец мне показалось, что ум с сердцем пришли в лад, когда однажды по весне я написал:
Пламенный пляс скакуна,
проплескавшего плашменной лапой...
Над душой — вышина —
верхоглавье весны светлошапой.
Почему «проплескавшего», почему «плашменной» лапой? И, наконец, что это за «светлошапая весна»? Так спрашивали, должно быть, меня тогда. А потому, что цокот копыт по булыжной мостовой, в самом деле, был похож на плеск весла по воде, а то, что копыто ложится плашмя,— широкое копыто рысака, это и подчеркивает его плеск о камень. А «светлошапая», по-моему, уж совсем понятно всякому. Ведь облака, белые как пуховая шапка, плывут весной так высоко; вот и светлошапая весна! Ощущение весны над Кремлем и контраста от столпившихся у Иверской калек, нищих, уродов было настолько резко, что об этом нельзя было не написать.
Потом я начал находить строчки более доходчивые до читателя, но для меня остались дорогими эти первые, открывшие мне мою весну, мое ощущение жизни. Ведь они тоже как бы соприкасались с историей и вместе с тем не были простым пересказом мыслей. В них был «лепет сердца», о котором Герцен говорит, что без него не бывает поэзии. Позже, как уже говорено, я овладел средствами поэтического воздействия на свое и на читательское воображение. Я написал о Курске и о своем доме стихи, в которых мне удалось передать свои детские впечатления. Но о весне своей я уже никогда не написал так, беззаветно ее ощущая. И тогда я понял, что имел в виду Лермонтов, говоря о слове, созданном «из пламя и света». Ведь пламя и свет — на первый взгляд понятия однородные; почему же Лермонтов их поставил рядом, как бы отличая друг от друга? Мне кажется, что пламя — это внутреннее горение человеческого чувства, а свет — это свет разума, свет рассудка, которому подчиняется сердечное пламя,— подчиняется, но не затухает. Если затухнет, перешедши в категорию логических рассуждений,— поэзия кончается. Останется рассказ, происшествие, описание события, но не поэзия, не душа события. Поэтому-то зачастую и «не встретит ответа средь шума людского» это слово. Пламя — чувство; свет — разум. Без чувства нет стиха; но и стих, одним чувством продиктованный, еще не вразумителен для читателя. Ему — чувству — нужен свет; тогда стих становится произведением.
Все это понимаешь позже, когда уже станешь смотреть и на свои стихи, и на стихи других поэтов с тех ступенек, на которые подняло тебя время. И Герцен и Лермонтов оказываются твоими сердечными знакомыми, с которыми можно говорить без обиняков, без боязни, что тебя заподозрят в формализме... Вот все, что я мог бы сказать о своей жизни, о своей работе, которая, собственно говоря, и является жизнью.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +